Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2009
Страницы Александра Кустарева
Le crédit est la premièr cause de faillitede commerces en Martinique.
Changeons ça. Pasdecredit.
На стене закусочной (остров Мартиника, 7 января 2008 года)
Фактура нынешнего кризиса чрезвычайно сложна и разнообразна, и ее интерпретация допускает множество вариаций. Далеко не все они, но многие из них помещаются в контекст противостояния двух социальных философий или систем ценностей и двух основанных на них проектов общественного устройства.
Эти две социальные философии очень обобщенно можно назвать коллективизмом и индивидуализмом, а соответствующие им уклады или (в нормативном плане) проекты общественного устройства — социализмом и капитализмом. Они предполагали два разных модуса сосуществования — кооперацию и конкуренцию. Оба эти модуса в практике сосуществования индивидов и коллективов, конечно, стары как мир, но в модерне они были осознаны и приобрели нормативно-проектный статус.
Социальная философия индивидуализма, артикулированная как либерализм, в частности экономический, возникла в борьбе находившегося в становлении нового капиталистического уклада с так называемым «традиционным» обществом.
Противоположная ей философия коллективизма с ее социалистической риторикой вышла на общественную арену несколько позже, по мере консолидации рабочего класса и возникновения рабочего движения. С конца XIX века историческая инициатива переходит именно к этой философии, и к середине ХХ века, получив мощную «техническую» поддержку от кейнсианства, уже она оказывается в основе так называемого «социал-демократического консенсуса».
Но когда победа социализма казалась окончательной, появились обширные средние слои (часто именуемые «новыми»), чьих претензий на самореализацию и соответствующее вознаграждение социализм удовлетворить не мог, — отчасти в силу моральной установки на эгалитаризм, отчасти из-за того, что поощрял коллективное, а не личное потребление, и, наконец, просто из-за врожденных пороков самой стратегии развития «по плану» («конструктивизма» как это называл Фридрих фон Хайек).
Снова был мобилизован экономический либерализм, к этому времени гораздо глубже рационализированный (аргументированный) в полемике с кейнсианством и теорией планового развития. К тому же он получил новую и более широкую, чем раньше, социальную (и, соответственно, избирательную) базу. Инициатива к концу 1970-х годов переходит к нему, и общество опять сдвигается к либеральному консенсусу.
Какова бы ни была в этих смещениях роль «классовой борьбы», они оказались возможны благодаря реакции всего общества на неудачи предыдущей стратегической ориентации.
Промышленный капитализм обнаружил тенденцию к аккумуляции бедности и богатства на разных сторонах общества и даже к абсолютному обнищанию широких масс, а также к циклическим кризисам, которые становились все более глубокими и разрушительными. И все это происходило на фоне крушения существовавших в традиционном обществе систем социального страхования, то есть, в сущности, самого «общества». Тогда родилась формула «капитализм — проблема; социализм — ее решение». Активная политика перераспределения доходов, национализация и планирование, создание национально-государственных систем социального страхования (wellfare, собес) — так социализм решал проблемы капитализма.
Социализм, однако, очень быстро обнаружил собственные слабости. Благодаря системному пренебрежению рентабельностью была создана огромная производственная масса, работавшая вхолостую сама на себя, и со временем становилось все очевиднее, что в конце концов поддерживать ее существование не удастся. В советском варианте социализма потребление отставало от производства, как и при капитализме, а циклических кризисов не было только благодаря субсидированию убыточных предприятий и институционализации дефицита[1]. Бюрократизация блокировала обновление. Это был прогрессивный паралич, кончившийся коллапсом в Восточной Европе с ее государственной экономикой советского типа.
Со всеобщего (хотя и не очень восторженного) согласия правительства стали приватизировать все, что было можно, вплоть до естественных монополий, ослаблять регуляцию старых видов хозяйственной деятельности и оставлять без регуляций возникающие новые, особенно в финансовой сфере.
Нельзя сказать, что расчет на оживление экономической активности методом ее дерегулирования и обострения конкуренции совсем не оправдался. Изменившаяся идеология и целый ряд ее импликаций помогли, по крайней мере, скорректировать структуру народного хозяйства ряда стран, отягощенную морально и технически устаревшими производствами. В этой атмосфере совершили рывок страны Азии. Радикального технологического прорыва в конце ХХ века не удалось бы так быстро осуществить в условиях государственного социализма, или, если угодно, социалистического этатизма. Это предположение, конечно, не может быть неопровержимо доказано, но судьба новых технологий в Советском Союзе есть, по меньшей мере, сильное тому свидетельство.
Несмотря на все это, скептики с самого начала предупреждали, что дело обернется худо. Быстро обнаружилось, что вместе с экономическим либерализмом возвращаются и классические патологии капитализма, хотя либеральная экономическая теория обещала, что этого не будет.
Сперва появилось имущественное расслоение, даже более выраженное, чем в прошлую эпоху, особенно в глобальном масштабе. Затем — циклические кризисы, очень смягченные перед этим в странах управляемого «социального рынка» и как будто бы совсем ликвидированные плановой экономикой.
Теоретики либерализма пытались оправдать это тем, что свободный рынок обеспечивает динамику и экономический рост. А это, дескать, главное. Важно не как делить пирог, а чтобы он был большой, — такова расхожая мудрость экономического либерализма. Надо дерегулировать бизнес еще больше и подождать. Общество, еще помнившее о патологиях социализма, хотя и несколько настороженно, соглашалось ждать. Тем более, что средние слои на своей шкуре пороков капитализма не испытывали, а поначалу именно они получили от него самые ощутимые выгоды.
Но к концу первого десятилетия этого века возникло серьезное подозрение, что ждали напрасно. Нынешний кризис вызывает сильные сомнения по поводу главного элемента экономлиберального консенсуса, потому что почти 25-летний экономический рост оказался в значительной степени пузырем. Как теперь знают все, финансовая система оказалась перенасыщена взаимными долговыми расписками. Им приписывалась некая ценность, но на самом деле никто не знал, какова именно эта ценность. А когда в конце концов «крайние» в череде должников, кому собственно и предстояло расплачиваться с долгами (прежде всего покупавшие в долг жилье), оказались неспособны этот долг выплачивать, все увидели, что огромная масса так называемых «ценных бумаг» не стоит вообще ничего. Мираж рассеялся, пирамида рухнула.
И снова поднимает голову социализм, и восстанавливает авторитет идея регулирования рынка. Когда могучие финансовые корпорации одна за другой фактически оказывались банкротами, никто не мог придумать ничего лучше, чем субсидировать их, или, в сущности, — национализировать. И круг, таким образом, замкнулся. Капитализм еще раз оказался проблемой, а социализм ее решением.
Итак, мы видим некоторый цикл. Он позволяет предположить, что два модуса общественности, которые мы именуем капиталистическим и социалистическим, оба имеют свой raisond’etre и могут уступать друг другу позиции по мере того, как оба они в свой час обнаруживают неспособность решить проблемы, которые сами создают. Демократия обеспечивает такому режиму адекватную политическую структуру (инфраструктуру), меняя у власти правительства, лучше подготовленные морально и технически к той или иной стратегии (правее центра и левее центра). Если один бронепоезд разваливается, не беда — есть другой бронепоезд… на запасном пути.
Такое удобно-оптимистическое представление как будто вытекает из самой эмпирии. Убедительность этого представления усиливается некоторыми умозрительными соображениями, тоже, впрочем, уходящими корнями в эмпирию, причем гораздо более длительную и разнообразную. Во-первых, циклическая динамика универсальна, и поэтому как раз вероятнее всего, что любой тренд в природе и обществе рано или поздно сменится на противоположный. Во-вторых, чистых форм не бывает. И социализм, и капитализм — идеальные типы и смешаны в конкретных общественных конфигурациях. В-третьих, эти смеси неустойчивы, имеют тенденцию эволюционировать в сторону одного из идеальных типов и вблизи этого состояния становятся особенно неустойчивы.
Так что образ общественной динамики как маятника, качающегося между коллективизмом и индивидуализмом, социализмом и капитализмом, кооперацией и конкуренцией, обществом и рынком, не противоречит ни научной картине мира, ни обыденной мудрости, аккумулирующей опыт человеческих практик. Я бы сказал, что он выглядит обескураживающе убедительно. Настолько, что в первый момент даже не очень понятно, о чем здесь еще можно размышлять. К сожалению, однако, видимость обманчива, и поводов для дальнейших размышлений более чем достаточно. Обратимся на этот раз к одному из них.
Непосредственной причиной аккумулирования огромного долга в частном секторе считается дешевый кредит, ставший таковым в результате длительной политики американского центрального банка (ФРС, под руководством легендарного Алана Гринспена) по понижению учетной ставки, доведенной до 1%. Но у стратегии дешевого кредита есть гораздо более глубокое основание. Со времен явления народу Джона Мейнарда Кейнса все общество живет в кредит. Экономическим ростом движет авансированный совокупный спрос.
В течение целой эпохи это авансирование было прерогативой государства. Оно прибегало к методу дефицитного (инфляционного) финансирования — гениального трюка, изобретенного Кейнсом. Все это вело к накоплению государственного долга. Экономический рост и смягчение, если и не полное прекращение циклических кризисов (самым устрашающим из которых была Великая депрессия 1929—1933 годов), вскружили министрам финансов голову, и одно время они даже думали, что и инфляция, и бюджетный дефицит — это средства от болезни.
К сожалению, кейнсианская эйфория оказалась преждевременной, и инфляционно-дефицитное финансирование перестало стимулировать экономику и поддерживать занятость. Лечение оказалось болезнью. Это и был тот самый кризис социализма, который взялась ликвидировать либеральная (неолиберальная) интеллектуальная мафия. От кейнсианских рецептов отказались. Все силы были брошены на подавление инфляции и постепенную ликвидацию государственного долга.
Но параллельно шла приватизация. И вот что произошло: вместе с приватизацией фондов былприватизирован дефицит государственного бюджета. Общественный долг переместился из государственного сектора (бюджета) в частный[2].
Творческая бизнес-энергия была направлена на то, чтобы как-то обеспечить фирмам дефицитное финансирование. Они не могут печатать денег. Но, вместо этого, они проводят флотацию или выдают векселя. Это ведь тоже деньги. Если государство, как и советовал Кейнс Рузвельту, берет деньги в долг у самого себя, то корпорации берут друг у друга в долг по кругу. На местокейнсианского государства являетсякейнсианская фирма.Не зря в разгар скандала с «Энроном» Пол Кругман пустил в оборот шутку: «“Энрон” недавно признался, что на самом деле он — Аргентина» (аллюзия на аргентинский финансовый кризис, произошедший чуть раньше). Точно так же Россия теперь может признаться, что на самом деле она «Газпром» («Роснефть», «Русал» и так далее).
Таким образом, обнаруживается неожиданное и поразительное сходство между кризисом социализма в конце 1970-х годов и кризисом капитализма конца первого десятилетия XXI века. И госплановская, и кейнсианская, и неолиберальная экономическая стратегия, как оказывается, вели к накоплению общественного долга в разных формах — от потребительского дефицита и убыточных фондов в советском варианте, через государственный долг в кейнсианской экономике до частно-корпоративного долга в неолиберальной экономике.
Таким образом, государственно-социалистическая и частно-капиталистическая экономики, тягаясь, какая из них успешнее обеспечивает бескризисный безостановочный рост, а фирмы, борясь друг с другом за выживание, оказались в ловушке «экономического развития в долг». Сперва в эту ловушку попал социализм. А потом за ним последовал капитализм. Глубокая близость, если не тождество государственного капитализма и государственного социализма, о которой говорили так давно, нашла себе еще одно подтверждение и — вот ирония — как раз там, где предполагалось, что они окажутся прямо противоположны.
Преимущество рынка предполагалось в том, что некредитоспособные агрегаты, будь то производители или потребители, ликвидируются, то есть покидают рынок. Это означает постоянную экономическую чистку рынка, не допускающую роста совокупного долга за пределы функциональной разумности. Государственный долг не имеет такого дисциплинирующего инструмента, как банкротство.
Это неслабое соображение, однако пока оно остается неподтвержденным. Во-первых, рыночный механизм явно не оказался достаточно эффективным чистильщиком, и общественный долг в атмосфере либерального дерегулирования вырос даже больше, чем когда-то государственный. Многие банкротства, как мы теперь видим, непозволительно долго затягивались. Во-вторых, когда агрегаты, откладывавшие свое банкротство с помощью все более рискованных кредитов и прятавшие его под ворохом псевдоценных бумаг и с помощью бухгалтерских трюков, вынуждены были все же объявить свое номинальное банкротство, их стали спасать.
Сугубые адепты чисто либерального кредо, надо отдать им должное, напоминали о том, что последовательный либерализм требует не вмешиваться в кризис и дать экономике возможность самоочистки. Но никто их уже не слушал. По одной простой причине: заложниками крупной финансовой индустрии была масса мелких акционеров и просто сберегателей (в частности, в пенсионных фондах), разорять их было и безнравственно, и политически опасно для партократии. Тут есть глубокая и печальная ирония. Спасая от банкротства крупный капитал, общество спасает занятость и привычное благополучие широкой массы его клиентов. Спасительные попеременные контрнаступления социализма и капитализма оказываются дальнейшим опусканием общества в долговую яму.
Таким образом, пока ни государство, ни рынок не могли: (а) обеспечить бескризисного экономического развития; (б) найти другой метод экономического развития, кроме нагнетания долга; (в) предотвратить рост общественного долга выше экономически (не говоря уже об экологии) поддерживаемого, то есть эффективного уровня.
И если мы признаем общественный долг в любой его форме некорректным экономическим методом экономического роста — а по этому поводу сейчас есть как будто всеобщее согласие, — то мы должны либо найти другой способ обеспечить рост, либо усомниться в целесообразности самого роста, если его нельзя обеспечить как-то иначе. И то и другое чревато необозримыми и глубокими последствиями для всего нашего образа жизни.
Сквозь циклические кризисы перепроизводства или избыточного кредита, сквозь циклы колебаний между капитализмом (приватизация) и социализмом (национализация) все четче просматривается проблематика завтрашнего дня: новая концептуализация общественного блага; новая интерпретация общественно полезного труда и легитимного дохода; поиски новых форм социальности и организации бизнеса; новое вещественное наполнение сфер коллективного и личного потребления; оптимальная институциональная комбинация режимов кооперации и конкуренции в локальном и глобальном масштабе; поиски новых агентов регулирования конкуренции.
К сожалению, структура и культура современного общества не адекватны этой повестке дня. Они мешают не только поискам эффективных решений этой проблематики, но даже ее полноценному общественному обсуждению.
Это и есть постоянно возникающая в природе-обществе ситуация, когда система не может найти в себе самой ресурсов для преодоления самой себя. Ее обновление, таким образом, нуждается либо в полном развале (смута), либо в воздействии извне — абсолютно из-за пределов системы (катастрофа), или с собственной периферии системы (революция).
Есть ли на периферии капиталистически-социалистического общества зародыши укладов, социальные силы, моральные и технические идеи, способные вытеснить из центра существующую там сейчас структуру и культуру? Или ее системная инерция окажется непреодолимой и путь в новый мир лежит только через катастрофу? И возможен ли на самом деле этот новый мир? Или попросту ничего нового уже не может возникнуть, потому что варианты возможного уже все перебраны?
В апокалиптических пророчествах сейчас нет недостатка. Так же, как и в назойливых проектах «правильного пути» для всех (для других). Но в конечном счете решающее слово остается за теми, кто будет изобретать новые социальные практики и испытывать их жизнеспособность на самих себе. Новое до сих пор возникало в мире только так, и нет никаких оснований думать, что на этот раз будет иначе. Не будет таких инициатив — не будет и нового мира.
P.S. Когда эта заметка была уже написана, я прочел на стене закусочной на острове Мартиника (департамент Заморской Франции) текст, который не мог не использовать в качестве эпиграфа: «Кредит — главная причина провала мартиникской экономики. Мы должны это изменить. В кредит не торгуем». Это как будто бы шутка. Но в атмосфере нынешнего кризиса она выглядит весьма многозначительно. Выражение «в кредит не торгуем» можно понимать и как «долой кредит». А это уже политический лозунг. В особенности здесь, на Мартинике. Напомню, что здесь родились Франц Фанон и Эме Сезер, чьи имена так много значат для всего культурно-политического авангарда с 1960-х годов.