Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2009
Кирилл Кобрин
На краю света
Вместо послесловия к статье Николая Митрохина
Смерть патриарха Московского и Всея Руси Алексия II — не то событие, которое могло бы вызвать настоящий интерес за пределами Русской православной церкви. Безусловно, Алексий — фигура важная, одна из самых важных для церкви за последние лет пятьдесят. Однако сама РПЦ, как ни странно, для российского общества «темой», объектом сколь-нибудь серьезной рефлексии, основополагающим фактором жизни не является.
Читатель может обвинить автора этого текста в кокетстве или даже в стремлении к дешевым эффектам. Однако все, сказанное в первом абзаце, — лишь банальный вывод из несложного рассуждения на социокультурные и политические темы, имеющие отношение к роли православной церкви в российском обществе. Вот примерный ход этого рассуждения.
Начнем с конца: с того, как российское телевидение показывало события, связанные со смертью патриарха, похоронами и разговорами о грядущем избрании нового главы церкви. Главное чувство, которое вызывало это зрелище, — неудобство, неловкость. Российское телевидение (и шире — российские медиа) не знает языка, на котором можно было бы объективно, достойно, отстраненно, но доброжелательно говорить о РПЦ. Середины нет, существуют только крайности. Одна из таких крайностей — отождествление всей России, всего российского общества с православием. Но на это, очевидно, существует строгий запрет «сверху»: власть очень озабочена тем, чтобы не задеть чувств мусульман, иудеев и прочих верующих (о правах атеистов, как обычно в постсоветской России, не вспоминают). Поэтому от телевидения требуется некоторая дистанция; дистанция эта обычно является следствием знания предмета, феномена, от которого дистанцируешься. Английская позитивистская историография конца XIX века дает прекрасный пример подобного отношения — глубокое изучение фактов далекой эпохи позволяло историку хотя бы приблизиться к позиции внешнего наблюдателя, стремящегося говорить о своем предмете объективно. (Другое дело, что у «позитивиста» эта позиция не является отрефлексированной — но это уже иной вопрос.) Однако вернемся к российской журналистике и смерти Алексия II. Современный журналист обладает самыми приблизительными познаниями о церковной жизни; в этом смысле российские СМИ являются точной копией российского общества. Большинство имеет некоторое отдаленное представление о церкви (в частности, о РПЦ), как о чем-то туманно-духовном, благолепном, традиционном, исконно-посконном. Поэтому и слова произносятся соответствующие, что порой приводит к комическим эффектам. Приличествующих слов хватает разве что на репортаж длительностью около двух минут; после этого рокового предела обычно начинается сентиментальная отсебятина в общем элегически-романтическом тоне, да еще и с покушениями на «культурность». На этот раз перлом стал биографический сюжет об Алексии II: перейдя к рассказу о последних годах его жизни, обремененных многими заботами и ухудшающимся здоровьем, журналист одного из центральных каналов выдал: «Это была настоящая осень патриарха!» Безусловно, культурный уровень журналистов крайне невысок, журфак МГУ — вообще один из главных рассадников претенциозных столичных невежд, но эта фраза говорит не только о качестве высшего гуманитарного образования в России.
Название романа Габриэля Гарсиа Маркеса, повествующего о вечном типе латиноамериканского диктатора, могло прийти в голову автора репортажа только вследствие исчерпанности всех прочих слов и громких фраз. «Осень патриарха» — звучит красиво и «культурно», значит, это может «сойти» в разговоре о покойном патриархе. Заметим также, что перед нами — название переводного романа; ведь не выскочило же в сознании теленевежды нечто (более подходящее) из русской классики! У Лескова или Мельникова-Печерского можно позаимствовать с десяток подходящих культурных клише, однако истерический патриотизм, который разыгрывается в официозных российских СМИ, не имеет никакого отношения к настоящей просвещенной любви к родине. Люди, бубнящие о «великой России», не знают ни русской истории, ни русской литературы; не знают они и русской церкви. Отсюда и неловкость, с которой освещаются такие события, как смерть Алексия II.
Но не следует особенно пенять на журналистов. Они продукт нынешней российской жизни. Современный россиянин абсолютно равнодушен к тому, что обычно называется «великой русской культурой». Более того, если говорить серьезно, то кроме языка его с ней не связывает почти ничего. «Великая русская культура» имеет такое же отношение к сегодняшней России, как «великая китайская культура» — к современному Китаю.
Есть еще один миф. Миф о повальной религиозности россиян и о всеобщем господстве православной церкви в жизни общества. Действительно, отвечая на вопросы социологов, жители страны часто идентифицируют себя посредством Русской православной церкви — «я русский, значит, православный», так они рассуждают. Об этом много пишет Николай Митрохин. Православие — удобный, находящийся всегда под рукой, инструмент идентификации себя как «русского», но ни к христианству, ни к самой церкви (при всей ее национальной ориентации) это не имеет отношения. Как тут не вспомнить знаменитые слова Ахматовой: «Евангелие на Руси еще не проповедовано».
Так что смерть главы Русской православной церкви в основном стала событием в жизни самой Русской православной церкви. Конечно, это не только следствие глубокой религиозной индифферентности российского общества — это результат ситуации в самой церкви. Алексию II за последние 18 лет удалось сделать многое: при нем были возвращены захваченные большевиками храмы, реставрировались старые, строились новые, он обеспечил единство церкви, не допустил расколов, смог обуздать радикалов… Но у него не получилось главного: РПЦ остается архаичным институтом, глухим к социальным проблемам, не умеющим привлечь неофитов, вынужденно зависящим от капризов государства. Карманная церковь большевиков смогла выжить, но превратилась в довольно экзотический феномен на периферии общественного сознания. Не удивительно, что похороны Алексия II выглядели на телеэкране столь странными, столь экзотичными. Но тут уже вспоминается, конечно, не «Осень патриарха», а название повести Лескова — «На краю света».