Воспоминания сотрудников ЦК КПСС
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2008
Публикуемые интервью с тремя сотрудниками аппарата ЦК КПСС 1960-х годов получены в рамках проекта Николая Митрохина «Телефонное право: неформальные практики в аппарате ЦК КПСС. 1953—1985 годы»[1], заключающегося в сборе интервью у бывших сотрудников аппарата ЦК КПСС указанного периода и их ненапечатанных воспоминаний[2].
Интервью, используемые для данной публикации, были взяты у сотрудников, представляющих три разных политических типа, наиболее распространенных в партийном аппарате: «русского националиста» (представители этого течения, наиболее активного в 1960—1970-е годы, предпочитают, чтобы их называли «русофилами»), «сталиниста» и «сторонника социализма с человеческим лицом» (сами они зачастую использовали название «ревизионисты»)[3]. Они демонстрируют общую неоднозначность позиций по «чехословацкому вопросу» в аппарате ЦК КПСС в 1960-е годы, наличие различных, зачастую неформальных, каналов получения информации о происходящих там событиях, что, в свою очередь, влияло на позицию «первых лиц» и тщательность исполнения принятых ими решений.
Вместе с тем, следует учитывать, что все трое опрошенных принадлежат к довольно однородной по своим базовым показателям социальной группе: московской, партийно ориентированной, академической интеллигенции. Все они дети среднего слоя сталинской политической и научной элиты, получившие образование в одно и то же время — в первой половине 1950-х годов — в МГУ (Ричард Косолапов и Геннадий Гусев учились с разницей в один курс на философском факультете[4], Александр Вебер — на историческом, все занимали посты в комсомольских бюро курса и факультета). Представители именно этой очень узкой социальной группы были востребованы для обновления и повышения образовательного уровня партийного аппарата во второй половине 1960-х годов и стали основными действующими лицами в системе власти в эпоху перестройки.
При подготовке к публикации два из трех интервью подверглись незначительной литературной правке и, по согласованию с авторами, исправлению фактических ошибок. Последнее было существенно переработано автором. Комментарии и биографические справки для всех интервью — на совести публикатора. [Николай Митрохин]
Геннадий Гусев: «Он вбивает клин между советской и чехословацкой молодежью»[5]
Геннадий Михайлович Гусев родился 15 сентября 1933 года в Калининской (ныне Тверской) области. Отец — первый секретарь райкома (1938—1960). Окончил с красным дипломом философский факультет МГУ (1956). В 1956—1961 годах был комсомольским работником в Краснодарском крае. Инструктор, первый заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ (1961—1964, 1967—1969), заместитель главного редактора издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» (1964—1967), инструктор сектора художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС (1969—1978). Был активным участником неформальной «Русской партии», существовавшей в советской культурной и политической элите в 1960—1980-е годы[6]. В 1978—1980 годах — главный редактор журнала «Роман-газета». В 1980—1984 годах — директор издательства «Современник». В 1984—1990 годах— помощник по вопросам культуры председателя Совета министров РСФСР Виталия Воротникова. В 1991—1993 годах — секретарь Союза писателей России. В 1993—2007 годах — первый заместитель главного редактора журнала «Наш современник». Автор нескольких книг. Мемуарист.
Об одной совершенно для меня неординарной истории я хочу рассказать. В декабре 1963 года Чехословацким союзом молодежи и ВЛКСМ была опробована практика обмена лекторами из числа комсомольских работников. Я был первым, кто от ЦК ВЛКСМ поехал по этой программе и читал в различных городах и весях перед самыми разнообразными аудиториями лекции, точнее, просто выступал с рассказом, информацией и размышлениями о деятельности ВЛКСМ, его роли в государстве и тому подобном. Это моя трехнедельная поездка отличалась от всех обычных обменов. При формировании программы обычных делегаций им представлялись, как правило, лучшие, образцово-показательные коллективы и осуществлялся прием на максимально возможном высоком уровне. Здесь за мной никто не следил и не должен был ухаживать. Объезжал один город за другим и встречался с аудиториями, собранными не под выступления первого секретаря, а рядового завсектором, с которым интересно встретиться и задать ему вопросы. И по мере пребывания в Чехословакии во мне нарастала тревога по поводу того, что дела там идут не так, как нам хотелось бы. Да, наверное, в этом было определенное проявление имперской идеологии, и, с нынешних позиций, я мог бы кое-что и пересмотреть, в том числе в своем тогдашнем поведении, но уже прошло 37 лет, и это невозможно. Хотя до Пражской весны оставалось еще пять лет, мой отчет, который прошел до самого верха, вплоть до членов Политбюро, был первым сигналом о том, что не все ладно в дружественном нам государстве, особенно в среде молодежи: огромное влияние Запада, скептически-ироническое, если не сказать враждебное, отношение к комсомолу и самим идеям, заложенным в основе этой организации. Причем это выражалось в самых различных формах, например, в вопросах: либо нарочито наивных, либо, как их принято называть во все времена, провокационных. И все время отдавало тем духом, который Дубчек позднее сформулировал как идею построения «социализма с человеческим лицом», очевидно, подразумевая, что в СССР он с нечеловеческим.
Мне посчастливилось, что ко мне была приставлена не профессиональная переводчица, состоящая в штате ЦК ЧСМ или «Интуриста», где есть определенная ответственность, школа, а студентка-старшекурсница факультета русистики Пражского университета по имени Агнешка. Расставаясь, она сказала: «Геннадий Михайлович, лично вас я не ненавижу, вы нормальный русский человек, но одновременно я вас ненавижу — вашу Россию, вашу империю, которая подавляет свободолюбивые народы». Представляете, когда вам на прощание, у трапа самолета говорят такие слова, да это еще накладывается на впечатления от поездки… Я приехал и написал, как было положено, большой отчет для ЦК комсомола об итогах командировки. Начальство было шокировано, как оно само потом признавалось, потому что мой доклад полностью противоречил той информации, которая по разным каналам, включая специальные, поступала наверх. Прошло некоторое время, и уже в 1964 году меня попросили сделать «выжимку» из этого отчета, сосредоточившись на атмосфере моих встреч в Чехословакии и на выводах. Затем начались звонки, в том числе из ЦК КПСС на уровне инструкторов, с плохо скрытыми «советами» не вбивать клина в отношения братских союзов молодежи. [Чешский] сектор отдела ЦК КПСС по работе с социалистическими странами[7] начал тихую «войну» со мной, потому что спрос был с него: какова же ваша работа, если такое творится в Чехословакии? По соответствующим каналам была дана команда искать на меня компромат. Во все города Чехии, где я был, поступили заявки собрать на меня весь «негатив»: выпивки, женщины, анекдоты. Но тут меня спасла моя переводчица Агнешка. Она отказалась подтверждать, что я ее совращал, как они предполагали, и сказала, как мне потом передавали, что «с этим сталинистом я не стала бы спать даже по чисто идейным соображениям, не говоря уж о том, что он мне не симпатичен как мужчина».
В это время я, как мне было приказано, сделал выжимку на четыре с половиной страницы. Она получилась еще резче — без моих лирических зарисовок. Со слов ответственных работников ЦК, которые позже мне об этом рассказывали, когда я с ними работал под одной крышей, Михаил Андреевич Суслов поставил на ней резолюцию красным карандашом: «1. Ознакомить членов Политбюро, 2. В устной форме проинформировать чехословацких товарищей. Как обычно». Не думаю, чтобы кто-либо из рядовых сотрудников ЦК ВЛКСМ удостаивался такой чести…
В это время в Москве, в Высшей партийной школе, училась секретарь ЧСМ по имени Зденка[8]. Ее, видимо, и проинформировали. От нее информация обо мне ушла в Прагу, там родилась чеканная формула: «он вбивает клин между советской и чехословацкой молодежью», которую из отдела по работе с соцстранами ЦК КПСС донесли до [первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея] Павлова[9]. Сергей Павлович, преисполненный благородного негодования и еще не разобравшись, собрал большое заседание аппарата ЦК ВЛКСМ, КМО[10] и Бюро международного молодежного туризма «Спутник». Происходило это в большом зале, в здании ЦК ВЛКСМ на Маросейке (тогда Богдана Хмельницкого). Не называя моей фамилии, но сугубо прозрачно, особенно для работников моего отдела пропаганды и сотрудников КМО, которые оформляли мою поездку, были высказаны гневные инвективы типа: «Растопчем любого, кто встанет на пути укрепления братских взаимоотношений» — и так далее. Пожалуй, никогда более в своей жизни я не испытывал подобного потрясения. Оно было вызвано даже не тем, что неизбежно последует кара: снятие с работы и, может быть, даже исключение из партии. Потрясло осязаемое буквально физически, мгновенное отчуждение всех от меня. Тот, кто еще две минуты назад мне улыбался, жал руку, вдруг отвернулся — даже те, кто еще не знал, о чем и о ком идет речь. Потому что по залу прошелестело: «Это про Гусева из пропаганды».
От скорой и немотивированной расправы спасла меня способность Сергея Павловича — выплеснуть, а потом все-таки подумать. Многие умеют выплеснуть, но не думать ни до ни после. А он умел подумать сразу после того, как выплеснул. Тут же, на собрании, Павлов делает публичное заявление, примерно такое: «Впрочем, так: через две недели будет официальная поездка первого секретаря в Чехословакию. Я все это посмотрю своими глазами и внимательно прислушаюсь к тому, что там говорят, своими ушами».
Я остался в подвешенном состоянии. Ко мне в кабинет никто не приходит, никто не дает никаких заданий, но я не уволен. Через две недели Павлов уезжает в Чехословакию, а меня в мае 1964 года посылают вторым руководителем бригады ЦК ВЛКСМ по подготовке вопроса о работе Горьковского обкома ВЛКСМ с подростками. После нее, кстати, я написал свою первую книжку, пропагандистскую, конечно, но мне за нее не стыдно[11]. Там было отражено много реальных проблем. Как только узнали, что я де-факто назначен руководителем комиссии (формальный руководитель — секретарь ЦК, но он приезжал за сутки-двое, когда уже подводились итоги работы бригады), снова ко мне народ потянулся.
Работаю я в Горьковской области, а Павлов тем временем в Чехословакии. К нам, в Горький, приезжает секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Иванович Камшалов[12] и за сценой помещения, где мы проводили итоговое совещание актива, здоровается со всеми членами бригады — в присутствии членов бюро обкома, — потом прячет руку за спину и говорит, подходя ко мне: «А людям, которые вбивают клин в отношения между братскими союзами молодежи, я руки не подаю». И до, и после, да и сейчас, у нас с ним были прекрасные отношения — но я ему до сих пор этого забыть не могу.
Представьте, каково мне было после этой оплеухи выступать главным докладчиком по итогам работы нашей бригады. Но все же я собрался, потухшим голосом дочитал свой доклад, развернулась дискуссия, в общем, все нормально. По окончании совещания я решил немедленно ехать в гостиницу, собраться и — в Москву, на встречу с Сергеем Павловичем.
Когда я уже взял билет, ко мне зашел Камшалов и фактически приказал остаться. Вечером должна была состояться прощальная встреча, как вы сами понимаете, с рюмками в руках. Я в ней все же участие принял, сидел мрачный. В конце Леша Макиевский, который потом стал вторым секретарем обкома [партии][13], мне говорит: «Притормози, когда будешь выходить, на крыльце». Завез меня к себе домой, заставил излить душу.
Уже в Москве выяснилось, почему мне было запрещено брать обратный билет. Камшалов доложил по телефону об этом случае первому секретарю (Павлову), и тот ему всыпал по первое число за этот бестактный ход. «Все как раз наоборот. Гусев прав», — сказал он. Не у каждого достанет мужества признать свою неправоту…
Когда мы приехали, Павлов пригласил меня к себе и сказал примерно следующее: «Вашему политическому чутью не откажешь. Много там гнильцы. Глубоко корни пустила. Но к этому надо относиться философски, спокойно. А ты в свою записку эмоций напустил». И начал меня ругать. Я сначала оторопел, но потом понял, что ему надо меня поругать хотя бы за что-то, потому что принципиально он был со мной согласен. Он мне сказал, что надо немедленно готовить пленум ЦК по усилению контрпропаганды, об усилении борьбы с влиянием буржуазной идеологии, с вражеским кинематографом. «Давайте создадим новые политические клубы для молодежи[14]. Давайте, думайте, сколько же можно — все одно и то же». Произнес, таким образом, речь, которая фактически представляла собой тезисы к будущему докладу на пленуме, который и был вскоре проведен.
Ричард Косолапов: «Сказать о монолитности настроений было очень сложно»[15]
Ричард Иванович Косолапов родился 25 марта 1930 года в Сталинградской (ныне Волгоградской) области. Отец — ветеран Гражданской войны, в войну — комиссар корпуса, затем работник торговли областного масштаба. Окончил философскийфакультет МГУ (1955). В 1955—1958 годах — сотрудник Брянского обкома ВЛКСМ. Окончил очную аспирантуру философского факультета МГУ (1961) и там же преподавал (1961—1964). В 1964—1966 годах — сотрудник Института экономики мировой социалистической системы АН СССР. В 1966—1974 годах — лектор, консультант, руководитель группы консультантов, заместитель заведующего в отделе пропаганды ЦК КПСС. В 1974—1976 годах — первый заместитель главного редактора газеты «Правда». В 1976—1986 годах — главный редактор журнала «Коммунист». В 1982—1985 годах входил в неформальную идеологическую группу, формировавшую консервативную (сам автор называет ее «преемственной») политическую доктрину для генеральных секретарей ЦК КПСС Юрия Андропова и Константина Черненко. Профессор, главный научный сотрудник кафедры социальной философии философского факультета МГУ (с 1986 года). В 1997 году возобновил издание собрания сочинений Иосифа Сталина, прерванное в 1951-м. Доктор философских наук (1971). Автор ряда работ по вопросам теории и истории социализма. Лидер «Ленинской позиции в коммунистическом движении».
Николай Митрохин: Что вы можете сказать о людях, работавших в международном отделе ЦК?
Ричард Косолапов: Конечно, вот в отношении ребят из международного отдела ЦК КПСС уже ходили легенды. Даже частушка была такая: «А там все мальчики, румяные и левые. А в глазах у них Тольятти и Торез[16], и здоровый сексуальный интерес»[17]. Левыми назывались тогда, понятное дело, не левые совсем, а правые. И ориентации те проявлялись, конечно, слегка, но зоркий наблюдатель видел это хорошо. Эта тенденция сквозила во многом. Скажем, в стремлении выезжать за рубеж, на Запад по возможности, и в нелюбви к поездкам куда-то в третий мир. Резко сказывалась в отношении к войне во Вьетнаме: «Они хотят поссорить белых людей», — это нас с американцами. Такие суждения имели место. Я помню, я сам дважды ездил во Вьетнам, участвовал в войне. Естественно, был полон уважения к этому, по-настоящему серьезному, какому-то милому, народу, трудолюбивому и ласковому в общении. И мне непонятно было это желание от него отмежеваться, которое шло от атмосферы в международных отделах. Не было, конечно, разделения на партии, но тенденции, настроения — протольяттинские, скажем так, в духе известного доклада Хрущева [на ХХ съезде], там с поправками, с окультуриванием некоторых моментов, пассажей. Было сочувствие чехословацким событиям. Отдельные личности допускали известный бойкот даже намечавшимся мероприятиям. И сказать о монолитности настроений было очень сложно.
Н.М.: А иновещание? Кто курировал в ЦК его идеологическую составляющую?
Р.К.: По линии радио и телевидения иновещанием у нас [в качестве куратора] долго занимался [Александр] Яковлев[18]. Он был до того завсектором радио и телевидения, а потом при переформировании отдела[19], в 1965 году, стал первым замом. После него завсектором был [Павел] Московский. В момент чехословацкой акции, в 1968 году, Яковлев был командирован в Чехословакию и получил там награду. А Московский был освобожден, поскольку обнаружились неполадки с радиопередатчиками[20]. Кто же был назначен тогда? Не помню даже. На этот сектор предлагал мне перейти тот же Яковлев. Но я не пошел. Не было интересно. Тем более, техническая сторона этого дела была для меня совершенно темна. А изучать заново такую махину, такой громадный коллектив не соответствовало моим планам.
Александр Вебер: «В Праге мы были вдали от Москвы и от недремлющего ока начальства»[21]
Александр Борисович Вебер родился 21 марта 1929 года в Москве, вырос в семье историка, преподавателя МГУ. Окончил истфак МГУ (1952). В 1952—1955 годах — учитель в средней школе. В 1956—1963 годах — научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений АН СССР со специализацией по социально-экономической истории Западной Европы в новейшее время. Доктор исторических наук (1985). В 1963—1966 годах — редактор-консультант, заместитель заведующего отделом журнала «Проблемы мира и социализма» (Прага). В 1966—1990 годах — консультант Международного отдела ЦК КПСС. Специализировался на отношениях с западной социал-демократией и Социнтерном. В 1990—1991 годах работал в аппарате президента СССР. С 1992 года — сотрудник Горбачев-фонда. С 1996 года (по совместительству) — главный научный сотрудник Института социологии РАН. Автор нескольких монографий.
Н.М.: Что представлял из себя журнал «Проблемы мира и социализма», в котором вы работали в Праге в 1960-е?
Александр Вебер: В журнале «Проблемы мира и социализма» была довольно свободная атмосфера, поскольку мы были вдали от Москвы и от недремлющего ока начальства. И достаточно либеральная, по крайней мере, при [шеф-редакторе журнала Алексее] Румянцеве[22]. Он был просвещенным человеком и терпимо относился к разным взглядам. Мы имели возможность ездить за рубеж, печататься в журнале, встречаться с людьми из разных стран. Из Праги я ездил в страны Западной Европы, в том числе в Италию, скандинавские страны. Это дало другое видение мира, чем то, которое до этого складывалось в Москве. Хотя, конечно, Институт мировой экономики, где я до этого проработал шесть лет, тоже был интеллектуальным центром, и там тоже были коллеги и сотрудники, с которыми можно было о многом откровенно говорить и многое узнать.
Многое я стал понимать, именно работая в Праге. Там моим непосредственным начальником был итальянец Микеле Росси[23], член ИКП, участник движения Сопротивления. Он очень критически относился к советской действительности, и я в общении с ним многое почерпнул. Совсем иначе было с французом Пьером Энтжесом[24], с которым у меня случился даже конфликт. Он был ортодоксальным коммунистом, и некоторые мои высказывания вызывали у него недовольство.
В 1965 году Румянцев был отозван в Москву, где на недолгое время стал главным редактором «Правды». Он предложил мне писать в газету. Незадолго до этого в редакции журнала прошел круглый стол, на котором представители западноевропейских компартий, включая итальянскую, французскую и другие, обсуждали проблемы отношений с социал-демократами. Для них тогда это было достаточно актуально. В комдвижении Западной Европы уже формировались неортодоксальные течения, которые позднее стали известны как «еврокоммунизм».
Я послал в «Правду» статью «Коммунисты и социал-демократы». Она попала к [сотруднику международного отдела ЦК КПСС, знавшему Александра Вебера со студенческих лет, Анатолию] Черняеву[25] на консультацию. Он ее поддержал, подправив немного с учетом идеологических требований того времени. Я этой правки даже и не видел, со мной ее никто не согласовывал.
Статья вызвала большой международный резонанс, было много откликов, поскольку на Западе в ней усмотрели некий «сигнал Кремля», признак возможного поворота в политике. Там тогда присматривались к тому, что писала «Правда», пытались читать между строк. Поворот произошел, но не тот, которого ждали, скорее, консервативный. Но, видимо, после той статьи заведующий международным отделом ЦК Борис Николаевич Пономарев[26] и обратил на меня внимание.
Всего в Праге я проработал почти четыре года. Тогда считалось, что неправильно слишком долго задерживаться советским людям за границей. Это позднее люди подолгу, по десять лет, работали.
В 1966 году мне предложили работать в международном отделе. Я пытался уклониться от этого, мне не хотелось. На меня здание ЦК производило довольно мрачное впечатление. Во время первой беседы с Пономаревым он меня спросил, чем я занимался в редакции, а потом сказал: «Вот вы напишите на основе своего опыта, что думаете о коммунистическом движении». Я написал справку о комдвижении, о тех реальных проблемах, которые существовали, несколько наивно, конечно. Отдал это помощнику Пономарева и больше, я думаю, никто ее не видел…
Н.М.: У вас кто-то из друзей появился в Праге?
А.В.: У нас был довольно дружный коллектив, хотя мы и были разными людьми. С Юрием Карякиным[27] дружили, хотя потом разошлись. И он сильно переменился, и я переменился… Дружеские отношения были с известным впоследствии философом Мерабом Мамардашвили[28], но каких-то особо близких, особо тесных — не было. У него вообще довольно необычная была ситуация. Он был, как тогда у нас говорили, «невыездной», но каким-то образом его друзья вытащили в Прагу, и он там неплохо себя чувствовал[29]. Очень талантливый человек, полиглот. Горбачев даже в мемуарах о нем пишет, вспоминает общение с ним в Московском университете[30].
В Праге одновременно со мной работал Кива Майданик[31] — специалист по проблемам левого движения в странах Латинской Америки. Он хорошо знал Латинскую Америку, и его хорошо знали там. Он там часто бывал. Встречался с Че Геварой, позднее издал о нем книгу[32]. Неоднократно бывал на Кубе, встречался с Кастро. В последнее время стал другом Чавеса, был несколько раз его гостем в Венесуэле. Он там вообще знал очень многих левых руководителей. Некоторые его работы написаны только по-испански. Поворот [в 2000-е годы] влево в Латинской Америке — это был и его звездный час[33].
Хороший человек был. Но человек не нашего времени… Он, скорее, из 1920-х годов. Он воспринимал революционные идеи в буквальном смысле. Начинал он научную деятельность, написав большую книгу о гражданской войне в Испании. Он не был академичным историком, а близко это все воспринимал и переживал. Настолько, что, когда мы бродили под Прагой по окрестным холмам, он показывал, где удобней располагать огневые точки… Он себя воображал участником партизанского движения в Латинской Америке[34].
Они с ответственным секретарем журнала [Александром] Соболевым[35] очень хорошо ладили. Там было два ответственных секретаря: один от КПЧ[36], один от КПСС. Соболев тоже был человек с мышлением революционера. И тоже не в свое время попал и не на свое место. Он говорил: «Если бы мне дали страну, я бы показал, как надо делать революцию». Он говорил и писал о мировом революционном процессе вполне искренне. Они не были ни в коей мере циниками, для них это было нечто настоящее. Они этим жили. Майданик критически относился к нашей действительности. Это был очень способный, талантливый человек, очень эрудированный[37].
Н.М.: А у Карякина и в то время были такие радикальные взгляды?
А.В.: Карякин много занимался Достоевским, он был погружен в его философию и идеи. Был однажды большой скандал в журнале, когда в отсутствие шеф-редактора — Румянцева — была опубликована статья Карякина о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это была статья в жанре литературной критики, но с акцентами, обнажавшими смысл этой повести. Хотя вроде тема не была тогда запретной, Солженицына даже на Ленинскую премию выдвигали, но Карякин это повернул так, что все это выглядело «на грани фола». А [Иван] Фролов[38], который оставался тогда за главного, тоже был человек ревизионистски, критически настроенный, не ортодокс, — он и поместил эту статью. А в Москве уже прошла первоначальная эйфория по поводу Солженицына. И тут такая статья. Может быть, кто-то пожаловался даже. Журнал же на многих языках издавался, и из ГДР все время жаловались, потому что их наша тематика и поворот мысли не устраивали. Из Москвы приехал Румянцев, устроил разнос: как могли такую статью пустить без его ведома? И, тем не менее, Карякин остался в редакции, его не выгнали…[39]
Н.М.: Когда вы попали в Прагу, там уже начинался кризис социализма?
А.В.: Конечно, мы уже чувствовали это. Задолго до событий 1968 года чувствовалось, что чехи недовольны и отношение к нам было не очень хорошим, потому что они сравнивали свою жизнь с ситуацией на Западе. И внешне ветшавшие здания, и общий вид города какой-то «опущенный». Но для нас это был высокий уровень жизни, и зарплата у нас была неплохая, и образ жизни, конечно, совсем другой, ближе к западному. И это несколько развращающе действовало на наши «неокрепшие души»[40]. Поэтому и озаботилось руководство ЦК, те, кто ведал журналом, тем, что Румянцев слишком либерал, хотя он и был убежденным коммунистом. Но либерал в человеческом плане — в отношениях с людьми. Некоторая доля прекраснодушия в нем была. Любил завершать свои выступления словами о «сияющих вершинах коммунизма»… Он совершенно искренне это говорил.
В Москве почувствовали: что-то неладно в журнале, советская часть отбилась от партийной дисциплины. Румянцева перевели в Москву редактором «Правды», он проработал там недолго, после чего случился скандал в связи с публикацией статьи «Партия и интеллигенция», которая вышла под фамилией Румянцева, но готовил ее Карякин[41]. Румянцева обвинили в том, что он не согласовал эту статью, не пустил ее «по верхам», как тогда полагалось[42]. Хотя говорят, что он кому-то ее показывал, не знаю. Может быть, как-то Суслов проглядел, что ли. А вместо Румянцева [редактором журнала] прислали Юрия Францева[43]. Тот такой тертый калач был. До этого он был ректором Института международных отношений. Как человек, уже бывалый в политике, он знал, что можно, а чего нельзя. И приехал с целью навести порядок. И в первом же выступлении на собрании коллектива сказал: как это может быть, что коллектив отступает [идеологически]? Этого допускать нельзя, мы не должны отступать, мы не можем отступать. Хотя это был журнал международный. В редакции участвовали представители зарубежных партий, люди, мыслившие совершенно свободно, которые не могли подчиняться нашей дисциплине. А мы не могли не общаться с ними, и нельзя было не учитывать эту среду. И это была довольно сложная задача: нельзя было из Москвы посылать в редакцию людей твердокаменных, потому что они не смогли бы нормально взаимодействовать с зарубежными участниками, включенными в общую работу по изданию журнала[44].