Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2008
Тереза Богуцка (р. 1945) — социолог, редактор и журналист, автор нескольких книг. Участник студенческих выступлений 1968 года, с 1969 года сотрудничала с Комитетом защиты рабочих (Komitet Obrony Robotników) и редакцией подпольного журнала «Zapis» («Notes»), с 1989 года — редактор «Gazeta Wyborcza».
Тереза Богуцка
Польша в 1968 году: «Свобода, в которой мы так нуждались, для других была само собой разумеющимся фактом»[1]
Во время суда над студентами, инициаторами мартовских событий 1968 года, один из адвокатов пытался доказать, что его клиенты просто неопытны и неразумны: «1968-й был таким странным годом, молодые люди протестовали почти по всему миру. Мы не понимали почему — может быть, всему виной пятна на солнце?» В период коммунистического правления защитник вполне мог использовать такое объяснение в качестве смягчающего обстоятельства. Ведь система могла простить тех, кто «оступился» под влиянием классовых врагов или солнечной активности. Однако тот, кто пошел на протест сознательно, не мог быть прощен ни при каких обстоятельствах!
Для нас, участников тех акций, сравнения с майскими событиями во Франции и другими протестами казались натянутыми. Вспышка в Польше стала результатом процесса, который начался примерно в 1964 году и развивался согласно своей внутренней логике. Единственным внешним импульсом для нас была студенческая демонстрации в Чехословакии, которая не была подавлена. Мы решили, что система ослабла. Мы подумали, что это возможность, которой надо воспользоваться.
По большому счету, мы сильно отличались от наших западных товарищей. Свобода, в которой мы так нуждались, для них была чем-то само собой разумеющимся. Причем настолько, что, к нашему ужасу, они хотели революции, результаты которой нам были уже известны. Вдохновленные мечтами Че Гевары, достижениями Кубы, Китая и даже Советского Союза, они бросали вызов своему демократическому истеблишменту, тогда как мы даже не могли помыслить об освобождении от опеки нашего «большого брата». Все, чего мы хотели, чтобы Советский Союз изменил свою политику и проявлял больше уважения к тем нормам и правам, которые были столь естественны на Западе.
Иными словами, наше эмоциональное отношение к западным протестам определялось взглядом людей, изголодавшихся по свободе и наблюдающих за теми, кто, обладая правами, которых мы столь жаждали, использовал их для борьбы за революцию, которая непременно отберет их!
И все же у нас было кое-что общее. Простодушие левых активистов не было для нас открытием: мы впитывали подобное отношение с самого детства. Школа, СМИ — все создавало глубокое убеждение, что историческое развитие логически приведет к всеобщему счастью. И то, насколько близко мы находимся от достижения этой цели, зависит от формы собственности на средства производства. Нас убеждали, что рабочий класс — носитель прогресса и истины в последней инстанции, что удовлетворение личных потребностей, равно как и общечеловеческая порядочность, зависят от политической системы. Молодежи нравится думать, что улучшить мир просто: всего-то требуется лишь одно серьезное усилие, одно изменение — и развитие общества пойдет в другом, лучшем, направлении.
Мы полагали, что в Польше, как и во всем социалистическом лагере, просто что-то пошло не так. Кругом были бедность, страх, депрессия, отупляющая пропаганда, подозрительность и взаимное недоверие. Мы хотели, чтобы Польша изменилась: меньше страха, немного больше свободы, возможностей и перспектив. Сколь скандально это ни звучало — мы хотели, чтобы коммунистическая партия пришла в чувство и начала выполнять свои обещания!
В ситуации вынужденного молчания каждый независимый голос был очень хорошо слышен и явно подрывал авторитет партии. Власть Польской объединенной рабочей партии держалась на заявлениях о том, что ее курс заведомо верный и 99% общества его поддерживают. Те немногие, кто выступал против, были врагами, финансируемыми мстительным Западом. Любой, кто сомневался в правильности курса, становился врагом власти, но для людей было неожиданностью уже то, что можно не молчать.
В такой ситуации стратегия студентов Варшавского университета заключалась в том, чтобы указать на недостатки и в то же время дать понять, что мы обеспокоены проблемой укрепления социализма: мы не враги, капитализм нам не нужен. Кто-то из нас действительно так думал, для других (католиков, центристов, либералов) эти фразы были своего рода прикрытием. «Социализму — да! Отступлениям — нет!», «Социализм с человеческим лицом!» — такими были лозунги, призывающие к большей свободе в нашей части Европы.
В результате потери даже того «глотка свободы», который был завоеван в 1956-м, в Польше 1960-х началось брожение среди интеллектуалов и студентов. Появились «ревизионисты», которые хотели заново взглянуть на марксизм, понять, где коммунисты пошли неверным путем, и исправить их ошибки. В 1964 году Яцек Куронь и Карол Модзелевски распространили пять машинописных копий Манифеста ревизионистов, за что и были арестованы.
Но арест послужил лишь дополнительным подтверждением важности этого текста — он стал объектом анализа, дискуссий и споров. Когда его авторы вышли из тюрьмы, в 1967 году, их товарищи уже отвергли тезисы манифеста, не желая доверять абстрактным механизмам истории и инстинктам рабочего класса. Они стали мыслить иначе: они думали об индивидуальной свободе, правах человека, уникальности исторического опыта, национальном вопросе, роли религии и церкви.
Оппозиция системе концентрировала внимание на вопросах свободы слова. Студенты встречались, чтобы обсуждать запретные темы. Власти называли нас «десантниками», поскольку мы проводили «подрывную работу» в «тылу», и отвечали репрессиями, когда мы протестовали против исключений из университета, штрафов и арестов. В январе 1968 года была снята со сцены постановка по поэме «Дзяды» Адама Мицкевича: во время последнего представления начался бурный протест, продолжившийся маршем к памятнику Мицкевичу. Некоторые студенты были арестованы или исключены из вузов. 8 марта мы провели демонстрацию в их защиту, настал исторический момент. «Десантники» были арестованы, но волна протестов и бунтов охватила все крупнейшие учебные центры страны.
В процессе расследования милиция тщетно пыталась найти связь между бунтовщиками из разных городов с эмиссарами или вражескими сетями. Масштабы бунтов ужасали власти, да и мы были удивлены не меньше. Удивлены и ободрены: наши протесты оказались не просто какой-то блажью кучки варшавских студентов. По всей Польше молодые люди ощущали ту же гнетущую атмосферу всеобщего страха и безнадежности. Побои и аресты в Варшавском университете сломали барьеры всеобщего смирения и беспомощности. Естественно, воззвания студенческого движения содержали все те же заклинания о социализме без искажений, но в то же время их требования шли вразрез с самой сутью социалистической системы. Студенты требовали уважения к Конституции, они хотели, чтобы хоть какие-то четкие правила пришли на смену самоуправству партийных секретарей, они требовали свободы слова, ограничения цензуры, независимых профсоюзов; возможно, они могли бы достучатся до рабочих, тех, кого коммунисты действительно боялись! Для властей мартовские волнения были даже не столь страшны, как бунты среди рабочих, которые потребовали бы применения силы, что подорвало бы всю идеологическую базу неограниченной коммунистической власти. Однако в какой-то степени восстание молодежи создало даже более затруднительную ситуацию, поскольку интеллектуалы поставили под сомнение легитимность самого государства, раскрыв его недостатки. В какой-то момент должно было стать очевидным, что коммунистическая партия, опирающаяся на ложь, тотальный контроль и страх, парализующий людей, узурпировала власть во вред всему обществу.
Власти решили подавить беспорядки путем психологического террора. Против интеллигенции началась массовая кампания, которая вскорости стала еще и антисемитской. Правительство заявило, что во всем виноваты интеллигенты, например евреи, которые использовали деньги рабочих и крестьян для собственного образования и получения высокого положения в партии, университетах, больницах, киноиндустрии, театре и так далее. Эти люди должны теперь ответить за свои дела, и все организации должны очиститься от этих «враждебных и паразитирующих элементов». Евреям также были выданы заграничные паспорта[2].
Студенческие бунты были подавлены в течение месяца, так же как и брожение в кругах интеллигенции; начавшаяся волна чисток прокатилась по всем институтам в виде официальных демонстраций и массовых митингов. Официальные лица среднего звена и неудачники всех мастей могли теперь занять места неудобных.
В мае, когда восстал Париж, польская пропагандистская кампания стихла, а активность «польских хунвейбинов» была сдержана. Судебные процессы и остальные чистки проводились под партийным контролем. С точки зрения властей, бунты не привели к каким-то результатам. Власти подавили протест молодежи, интеллигенции и добились большой поддержки от чиновников среднего звена, чьи возможности продвижения до этого были заблокированы. Партия позволила им занять жилье и рабочие места, которые до этого принадлежали людям еврейского происхождения, теперь уже покинувшим Польшу. Начав кампанию под лозунгом антисемитизма, она разбудила и других демонов: ненависть к элитам прочно укоренилась в постаграрном польском обществе, особенно среди аппаратчиков — выходцев из аграрной среды, а также в армии, полиции и других партийных структурах, которые обладали реальной властью. Всем им не хватало престижа в обществе, который был у их предшественников в предвоенной независимой Польше. Антисемитизм остался присущ коммунистической партии до самого конца.
Для оппозиции март 1968 года обернулся катастрофой, центры интеллектуальной жизни были разрушены. Страх и молчание снова взяли вверх. Бывшие «десантники» были надежно изолированы, чтобы они не смогли воспользоваться своим влиянием вновь. Однако даже в изоляции убежденные противники системы были свободны, и их чувство свободы привлекало других. В течение короткого времени диссиденты, оппозиционные писатели и активисты-католики объединились. В середине 1970-х эти люди возобновили открытые протесты: после вспышки рабочих волнений они создали Комитет защиты рабочих (Komitet Obrony Robotników — KOR). Они поддерживали забастовки 1980 года, помогали «Солидарности» и присоединились к подпольному движению в период военного положения[3]. Они стали ядром политического крыла «Солидарности», приняв участие в «круглом столе» и в работе первых некоммунистических правительств, они создали партию, трансформировавшую всю политическую систему.
Эта партия — Союз свободы (Unia Wolności — UW) — центристская организация, придерживающаяся курса на стыке социального государства и либерализма, была одинаково ненавистна, как правым популистам-националистам, так и беднейшим социальным группам, которые потеряли гарантии трудоустройства и защиту государства. Некоторое время назад провал на выборах заставил партию уйти с политической сцены. Это знак, что времена изменились, все нормализовалось, и сейчас мы понимаем, что двигало нашими западными коллегами в 1968 году.
С сегодняшней точки зрения, различия между протестами на востоке и западе от «железного занавеса», которые казались столь же огромными, как и различия между нашими странами, исчезли.
Мы были первым послевоенным поколением. Мы вступили в эту жизнь детьми родителей, которые пережили войну и бедность и создали систему, которая отражала их мечты о мире, спокойствии и процветании. Но наши мечты были уже другими. Мы хотели личной свободы, свободы от жестокости государственной машины и всевидящего ока общественности.
Сегодня, я полагаю, мы все понимаем, что единичного напряжения усилий недостаточно, чтобы изменить ход истории к лучшему. В жизни все иначе. Всегда есть опасность проявления излишней силы и эгоизма, которые несут угрозу нашим ценностям. Эти ценности необходимо постоянно охранять, поддерживать и защищать.
Перевод с английского Виктории Копейкиной