Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2008
Леонид Гершевич Фишман (р. 1971) — старший научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук.
Леонид Фишман
О двух секулярных ересях
Несмотря на официальное пренебрежительное отношение к разнообразным теориям заговора, интерес к ним в последние годы не только не снижается, но, напротив, растет. Наверное, всю современную политическую мысль можно даже условно разделить на теории заговора и «остальное», причем приверженцы «остального» считают своим долгом осуждать теории заговора. В этом повсеместном осуждении есть, как представляется, что-то от религиозного мировосприятия: ставшая едва ли не признаком хорошего тона фраза: «Я, конечно, не верю в теории заговора», напоминает ритуальное отречение от дьявола и всех дел его, совершаемое при крещении.
Тем не менее, теории заговора, эти изгои уважающей себя политической мысли, ее «проклятая сторона», никуда не исчезают. Более того, есть все основания утверждать, чтов течение последних пятнадцати лет конспирология стала составляющей мейнстрима и даже больше того — основой всей российской политики:«Левые верят в заговор пятой колонны Запада, либералы — в заговор красно-коричневых. И все, дальше разговор не идет. Почему развалился СССР? Заговор Запада. Почему пошли не так реформы? Красно-коричневые»[1].Но это верно не только для нашего века: формой тайного общества с его заговорщическими практиками и менталитетом с равным успехом пользовались сторонники самых разных воззрений, от реакционеров до либералов, еще в позапрошлом столетии. «Тайная власть тайных организаций очень скоро превращается в архетип политического сознания XIX века», — замечает Игорь Исаев[2].
Теории заговора, равно как и отношение к ним оппонентов, являются любопытным и уникальным феноменом в истории общественной мысли в следующем отношении: их достоинства и недостатки рассматривают почти исключительно с психологической и моральной точки зрения, признавая, что никакой рациональной критики они не выдерживают. Их популярность объясняется психологически: они понятны, не требуют непременного наличия образования, дают ясную и непротиворечивую картину мира запутавшемуся обычному человеку. Но они также способны увлечь и интеллектуалов, склонных к построению изощренных концепций.Конспирологии приписывают похвальное желание выяснить смысл происходящего в рамках самого происходящего, равно как и искреннюю веру в то, что оно, это происходящее, базируется на разумных основаниях — пусть даже зловещих и корыстных.
Однако гораздо чаще встречается обличительная критика теорий заговора, столь же морально-психологическая по характеру. Конспирологов обвиняют в умственной ограниченности, ибо для людей с конспиративистским менталитетом заговор становится единственноймоделью перемен в истории, а теории заговора — единственнойформой исторических объяснений.Искатели заговоров неадекватно воспринимают мир: они отказываются принимать вещи такими, какие они есть, и во всем ищут скрытые причины. Ихмышление поверхностно, поскольку они склонны находить виноватых, вместо того чтобы изучать сложную совокупность явлений[3]. Кроме того, считается, что адепттеории заговора легко поддаетсяманипуляции, хотя сам при этом уверен, что непоколебим, как утес. В то же время теория заговорапарализует деятельность ее приверженца:он часто не в состоянии активно действовать, поскольку постоянно подозревает, что планируемые им действия как раз и предусмотрены планом «заговорщиков».
Но главная претензия, которую предъявляют конспирологам, — неадекватная оценка людей и их поведения. С одной стороны, они явно переоценивают способности «злых гениев», отвергая возможность простых ошибок, недосмотров, а то и обыкновенной глупости. С другой стороны, — недооценивают этих же «злых гениев» с точки зрения мотивации: любые «позитивные» мотивы отбрасываются как лицемерные, а главным двигателем истории объявляется жажда власти, денег и плотских утех.Конспирологи искренне верят в универсальность и безошибочность подхода cui bono?— «кому выгодно?». Возможность неожиданной побочной выгоды они отметают полностью: если, например, в результате Французской революции евреи получили гражданские права, значит, они ее и устроили. Для конспиролога жизнь есть инсценировка, люди неискренни, они носят маски и постоянно прикидываются.Иначе говоря, апологетов заговора упрекают в резко негативном отношении к человеческой природе, в неверии в доброту человека. Их упрекают также и в трусости, как это фактически делает Славой Жижек[4]. Производимое ими удвоение социальных субъектов свидетельствует о страхе перед лицом борьбы с реальным врагом: ведь гораздо легче разоблачать мифические заговоры. Мизантропия конспирологов сопровождается откровенной паранойей, ибо во всем им видится подвох, сговор, злой умысел, доказательством которого выступает само отсутствие доказательств («все уже уничтожили»). И вообще, конспиролог — это, по-видимому, психически ненормальный человек. Как откровенно выразился Сергей Кургинян: «…я видел одного специалиста по теории заговора: эти люди постепенно искривлялись, голова поворачивалась как-то в сторону, глаза округлялись… Это была первая фаза, на второй они переставали чистить обувь, что было очень заметно. Дальше это развивалось любым возможным способом вот в этом поле»[5].
В итоге, теория заговора объявляется не просто опасной иллюзией разума, но и интеллектуально-моральной психопатологией. Иными словами, ни много ни мало, но весьма распространенный тип политического дискурса объявляется опасным психическим отклонением. Из этого следуют два крайне неприятных вывода:
Во-первых, если теория заговора становится мейнстримом, то это значит, что наши современники в подавляющем большинстве склонны к безумию и моральной патологии. Но чем же объясняется популярность дискурса сумасшедших и вырожденцев?
Во-вторых, если есть безумие, значит, молчаливо подразумевается и норма. Однако что же тогда считать интеллектуально-моральной нормой в области политического дискурса?
Ответ на первый вопрос, сразу приходящий в голову, звучит приблизительно так: теории заговора популярны потому, что в эпоху Постмодерна влияние идеологий ослабевает и наступает реванш доидеологических форм политического мышления. Это одновременно ответ и на второй вопрос: молчаливо подразумеваемой нормой в области политического дискурса является идеологическое мышление. Однако такие ответы сами по себе сомнительны.
В действительности теории заговора вряд ли можно отнести к домодерновым политическим дискурсам. Они, конечно, появляются в эпоху, предшествующую расцвету идеологий, — в век Просвещения и Великой Французской революции. Примерами тому являются разоблачительные работы аббата Огюстина де Баррюэля, Джона Робинсона, Жозефа де Местра и других. Однако теории заговора — такой же продукт Просвещения и Модерна, как и идеологии. Антипросветительские инвективы противников революции и обличителей мирового заговора масонов, в сущности, опирались на просвещенческие представления об истории и обществе: теория заговора копировала теорию общественного договора.
На первый взгляд, идеология в ее классическом, модерновом виде антагонистична теориям заговора, поскольку имеет дело с безличными историческими процессами. Однако наш язык и здравый смысл даже безличные явления вроде прогресса, классов, наций, социальных институтов (не говоря уже о сугубо природных явлениях) наделяют личностным началом и волей. Прогресс идет или тормозится, классы борются, нации восходят к величию или деградируют, социальные институты сопротивляются изменениям или их поощряют и так далее. Отсюда остается только шаг до удвоения субъектов политики, то есть до построения очередной теории заговора. Поэтому даже и в век великих идеологий политическое было доступно обычному человеку (не теоретику) в основном в субъектных, а не в безличных категориях — в терминах теории заговора. Любое политическое действие, сколь угодно публичное, в своей подоплеке есть все тот же заговор. Эта ситуация в настоящее время еще более усугубляется «падением публичного человека» (Ричард Сеннет) и господствующим стремлением представить политику чуть ли не как интимное дело, в котором важна только искренность действующего и его моральные качества, а не суть действий и рациональное содержание программ. Но поскольку за завесой интимности все-таки ощущается какая-то определенная линия, закономерно подозрение, что она в действительности творится заговорщиками, которые в своем кругу не просто «совместно дышат» (конспирируют), но предлагают и осуществляют некие рациональные программы.
Таким образом, теория заговора и в эпоху Модерна была естественным дополнением идеологии и ее конкурентом в борьбе за психологически убедительное объяснение Истории. Точно так же сейчас она предполагает наличие некой тайной, но умопостижимой истины, известной узкому кругу «посвященных». Но не является ли любое сообщество эпохи сетевых структур обладателем такого рода гнозиса? Прежде всего экспертного, к которому власть может прислушиваться, а может и не прислушиваться. Эксперты самых разных отраслей соревнуются за то, чтобы власть обратила внимание именно на их гнозис. Это особенно актуально, когда в постиндустриальном обществе возрастает роль информации. Как вообще в эпоху Постмодерна можно что-нибудь объяснить без теории заговора?
Теории заговора и идеологии изначально представляли собой не более и не менее как два способа психологически и интеллектуально справиться с ужасом обнаружения Истории. Этот ужас возник в Новое время и был вызван утратой ответа на вопрос: имеется ли в истории смысл и кто ее хозяин? Кто или что управляет историческим процессом и нашими судьбами?
Это были вопросы уже секулярного, постхристианского сознания: ведь для христианина они давно решены. Хозяин истории — Бог, а его невольный подмастерье — Дьявол. История движется божественным Провидением, ее начало известно, финал предсказан, а цели ясны.
Ужас Истории — это ужас секулярного сознания или, точнее, сознания, смертельно уязвленного плодами секуляризации. Просветители первыми столкнулись с ним: их историографическая мысль обычно обнаруживала такую «истину вещей», которая приводила в отчаяние. То была популярная «истина», вскрывающая мелкие и пагубные страсти, движущие поведением людей и, следовательно, историей. Поэтому история в глазах просвещенческого исследователя не имела тайн: в свете самоуверенного рационализма и довольно незатейливой психологической теории все представлялось вполне ясным. В творчестве Давида Юма, Вольтера и Эдварда Гиббона историографический дух Просвещения повсюду в истории находил только повторение человеческой глупости и цинизма — и мог противопоставить им только скептицизм и иронию.
Идеологии появились как ответы на первейшие вопросы бытия и на вызов «ужаса Истории». Возникновение идеологий стало возвышенной реакцией на цинизм и волюнтаризм позднего Просвещения. Идеологии казались спасением от личностного произвола великих или не очень великих личностей, мнящих себя владыками жизни и смерти людей. Лучше уж законы истории, чем такой произвол, даже если эти законы и вызывают опасения своей безликостью. Просвещенческая конспирология потерпела временную неудачу в борьбе за символическое доминирование: идеологии начинают восприниматься как отказ от циничных просвещенческих теорий в пользу историцизма какболее перспективного, оптимистического, высокоморального и гуманного мировоззрения.Идеологии гордились именно своим здравым разумоми психологической вменяемостью.Более того, они ставили своей целью восстановление этой самой адекватности восприятия и вменяемости. Все «большие» идеологии Модерна претендовали не просто на рациональность, а на научную рациональность.Подразумевалось, что политические программы являются не просто выражением частного или группового интереса, а результатом адекватного постижения социальной реальности, законов истории и общества. Историцизм идеологий, сопровождавшийся совершенно новым ощущением тотальности исторического процесса, в котором история вновь получала цель и смысл, давал необходимое для психологического комфорта чувство уверенности в будущем. Ключевые понятия идеологий относились к реально существующим социальным феноменам, начиная с классов и наций и заканчивая какими-либо объективными процессами, происходящими в сфере экономики, науки, культуры, техники. Наконец, политические деятели эпохи господства идеологий апеллировали к рациональным аргументам, что позволяло их сторонникам и противникам осуществлять процедуру верификации. Адепт идеологий тем самым получал еще одно подтверждение своей разумности и психической адекватности.
Вскоре, однако, выяснилось, что приверженность идеологии вовсе не является гарантом действительной разумности и уравновешенности. Уже во второй половине XIX века Маркс, критикуя идеологии, усомнился в предлагаемом ими описании реальности. Это было сомнение как раз в психической вменяемости адептов идеологий — пленников «иллюзорного сознания». Обнаружилось, что тонкий покров идеологий до поры до времени скрывает под собой широчайшие пласты нерефлексируемого (вроде неосознаваемой классовой ангажированности), «бессознательного» (например, юнговских архетипов), а также и вовсе мифологического (и хорошо, если бы это был всего лишь, скажем, «миф насилия», как у Жоржа Сореля) содержания.
Когда выяснилось, что и законы истории вовсе не дают гарантий от произвола и прочих бедствий, наступил «психотический срыв», одно из проявлений кризиса культуры, которое в политике привело к росту популярности теорий заговора. Ныне теории заговора берут верх в старой конкуренции с идеологиями за право давать психологически убедительное объяснение истории вообще и жизни маленького человека в частности.
Если последовательно проводить параллели с психопатологией (а именно так и делают критики теорий заговора, упрекающие конспирологов в параноидальности), то фрейдовский психоанализ утверждает, что паранойя — это попытка выздороветь. После психотического срыва паранойяльная конструкция выступает попыткой субъекта заново установить порядок во вселенной. Но выздороветь от чего? От морального шока Модерна, с которым не смогли полностью справиться безличные идеологии, предлагавшие зрелище той или иной версии Абсолютной идеи, шествующей к самопознанию через горы трупов. С этой точки зрения, теории заговора стали морально-религиозным протестом, не то чтобы не приемлющим «слезинку ребенка», но апеллирующим непосредственно к индивиду с его личной судьбой. Как заметил Хаким-Бей:
«…заговоры являются симптомами великих “слепых сил” (и, следовательно, полезны по крайней мере как метафора), но они также возвращаются к этим силам и иногда даже влияют или заражают их. На самом деле заговоры не являются способом, с помощью которого творят Историю, а скорее — частями бесчисленного множества способов создания наших многочисленных историй»[6].
В данном отношении цинизм и видимое неверие конспирологов в благие мотивы творящих историю индивидов-заговорщиков все-таки выглядят одновременно и человечнее, и религиознее безличных идеологий. Ведь заговоры возможны и во имя добра. В известном смысле теории заговора стали более радикальным средством восстановления психической нормы. В них не осталось места необъяснимому, непознаваемому — и именно за это в конечном счете их отвергали. Идеологии все-таки оставляли место иррациональному, тогда как теории заговора элиминировали иррациональное в самом божественном плане истории.
Проблема заключается в том, что в конечном счете конспирологи лишь согласились последовательно играть по правилам политического мышления Модерна. Они принимают за последнюю, окончательную данность уже давно провозглашенные теоретиками капитализма и Модерна крах святынь, холодную воду эгоистического расчета, в которой утонули все романтические порывы, утрату теплоты социальных связей, вытеснение «общины» «обществом», а «жизненного мира» «системой» и так далее. Для сторонников теории заговора сказанное в итоге означает, что Истории нет. Для них реальность Модерна есть исключительно реальность человека, а вернее, того, что сотворил Модерн с человеческой душой.Неудивительно, что такое испорченное человечество крайне уязвимо перед заговорщиками, преследующими свои таинственные цели. И вот за этоискреннее принятие окончательного и всеобъемлющего состояния «падшести» модернового человека сторонников теорий заговора провозглашают едва ли не сумасшедшими. Но за этим упреком в сумасшествии (паранойе) на самом деле стоит гораздо более фундаментальное обвинение. Ведь если, кроме падшести модернового человека, кроме проявления его греховности, в Истории ничего нет, то дьявол прав и непременно победит. Как писали Луи Повель и Жак Бержье, касаясь эзотерики фашизма: «Черный Орден и мог, и должен был взять верх над цивилизацией лицемерных эгоистов, цивилизацией, павшей до уровня пошлых, плотских вожделений, прикрытых для приличия жалким листиком ханжеской морали. Но она же не была только этим»[7].Оппоненты теорий заговора, таким образом, настаивают именно на том, что наша цивилизация не является «только этим», не исчерпывается падшестью модернового человека — и поэтому у нее есть История с ее возвышающим смыслом.
Но тогда не выходит ли, что соперничество идеологий и теорий заговора — это борьба двух типов квазирелигий, берущих свое начало в эпоху Просвещения и вполне сформировавшихся в эпоху Модерна?Не случайно первые в истории тайные организации заговорщиков, ставящих перед собой глобальные цели, имели мистически-религиозный характер. Игорь Исаев замечает, что образцом для подражания всех последующих тайных обществ были иезуиты. Масоны, иллюминаты, карбонарии — все подражали иезуитам. С другой стороны, именно в недрах тайных обществ вызрели прототипы модерновых идеологий, поскольку использование особенностей религиозной структуры в светских целях вело к возникновению идеологий, мирских религий, адепты которых пытались создать рай на земле[8]. Иными словами, идеологическо-утопическое мышление и заговорщическое мышление вырастают из одного корня и одних и тех же практик. Тем не менее, идеологи довольно быстро отмежевываются от заговорщиков и даже приписывают им психическую патологию. Причина в том, что изначальные версии теорий заговора — это оккультно-эзотерические версии, постулирующие наличие альтернативных Богу и Истории «хозяев» или «королей» мира, тайно управляющих миром высших рас и тому подобного. На заре Нового времени такие предположения еще не казались фантастическими: многие верили и в Бога, и в дьявола. В эпоху Модерна они уже воспринимались как бред тревожащего и неясного происхождения, который в отдельных случаях может стать крайне опасным (фашизм, национал-социализм и так далее).
Накал противостояния «заговорщиков» и «идеологов» обусловлен общим происхождением идеологий и теорий заговора — как «заменителей» религий традиционного общества. Собственно, в отношении идеологий и теорий заговора это никогда и не отрицалось[9]. Если перевести описанный спор на язык религиозных понятий, то теории прогресса могут восприниматься как учения о замыслах доброго божества, тогда как конспирологические теории — как культы поклонников божества злого. Обратное также верно.
С указанной точки зрения, идеологии являются разновидностями веры в секулярный вариант Провидения при сохранении также и веры в достоинство человека — правда, при констатации утраты или ослабления религиозных чувств. Идеологическое мировосприятие открыто допускает элемент непредсказуемости и иррациональности в Истории. Можно познать тенденции и законы развития в целом, но за ними не обнаруживается чей-то замысел и воля. И это оставляет простор для свободы выбора. Но все-таки такое мировосприятие психологически уязвимо, по крайней мере в одном пункте: не ясно, какое место занимает в истории отдельный человек. В любом случае, это место не слишком велико, чтобы выбор одного радикально повлиял на ход Истории: даже великие личности — не более чем ее орудия. Тогда какова же мотивация выбрать добро или зло, если от личного выбора зависит так мало?
Теории заговора с их фактическим неверием в Провидение делают также упор на греховность человека и его падшесть. Разочарование в человеке и отрицание божественного плана Истории с высокой степенью вероятности приводит к апелляции к неким посюсторонним «хозяевам мира», а в конечном счете, к «князю мира сего» или его светскому заместителю, к оккультно-магическим манипуляциям как средству достижения целей. Если нет Провидения или «законов истории», то почему бы событиям не подчиняться магическому воздействию?[10] В более приземленном варианте, однако, плоско-рационалистическое мировоззрение теоретиков заговора оставляет возможность борьбы со злом в любом облике. Традиционный упрек, адресуемый «идеологами» адептам теорий заговора, в том, что они подвержены параличу воли, не учитывает одного обстоятельства: если есть заговор злых сил, то ему можно противопоставить заговор добрых и самому принять в нем участие. Если у зла есть рационально просчитанный план действий, то его можно рационально же разоблачить. Парадоксально здесь то, что при неверии в добрую или хотя бы нейтральную человеческую природу у адепта теории заговора нет веских моральных оснований предпочесть добро злу. Если же такое предпочтение осуществляется, то это такой же иррациональный выбор, как и у сторонника какой-либо идеологии.
И вот в этом-то иррациональном выборе между добром и злом заключается главная тайна как теории заговора, так и идеологии. «Заговорщики» и их оппоненты с таким неприятием относятся друг к другу потому, что подспудно ощущают друг в друге одинаковую несостоятельность в самом важном для человека вопросе. Это две секулярные ереси, которые потому не могут окончательно победить друг друга, что в равной мере претендуют на христианское наследие европейской культуры.
Удивительнее же всего то, что в настоящее время нельзя назвать ни одной действительно влиятельной идеологии или научной теории, от лица которой могли бы выступать противники теорий заговора, претендуя тем самым на статус некоей ортодоксальной религии. Тем не менее, такая претензия все равно незримо присутствует в их обличениях. Но что же тогда стоит за этой претензией? Лишь вера в то, что такие идеологии и теории в принципе можно создать. Иными словами, это вера в возможность обретения некоего трансцендентного смысла всего происходящего с людьми и миром. Вера в то, что Бог все-таки остался в мире и продолжает принимать участие в его судьбах, пусть даже не интересуясь отдельными людьми, в наше время борется с представлением, согласно которому, если Бог и есть где-то, то за пределами мира, а отдельным людям он помогает лишь в выборе между добром и злом. В этом и заключается смысл старого противостояния между противниками теорий заговора и их сторонниками.