Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2008
Ксения Гусарова (р. 1985) — историк культуры. Круг научных интересов: культура повседневности XIX—XX веков, история телесности, история парфюмерии и косметики.
Ксения Гусарова
Хворост в костер мировой революции: пионеры
«Власть, которая раньше всего заботится о счастье детей и рабочих, достойна величайших похвал», — записал в дневнике Корней Чуковский в июне 1924 года, посетив санатории Сестрорецка[1]. Восторг писателя в тот момент был совершенно искренним: условия, созданные в этих учреждениях, сама возможность для традиционно наименее социально защищенных групп «дышать по-человечески», получать квалифицированное лечение и уход являли разительный контраст с дореволюционным прошлым, когда «эти люди задыхались бы до смерти в грязи, в чаду, в болезни»[2]. Эмоциональную доминанту сестрорецких страниц дневника задают резвящиеся в море пионеры, солнце, «дивный воздух», порядок, чистота, доступное всем ощущение праздника.
Новая власть действительно проявляла большой интерес к детям и в многообразных формах демонстрировала заботу о них. Их здоровье, развитие, образование и досуг стали предметом пристального внимания и детального описания. Всеобъемлющий взгляд на ребенка должен был быть достигнут в результате синтеза знаний и подходов педагогики, психологии, медицины, теории эволюции в рамках сравнительно нового и невероятно популярного в 1920-е годы научного направления — педологии. На этой теоретической базе формировались новые воспитательные и образовательные методики, проводилось санитарно-гигиеническое просвещение, создавались объединения, участие в которых должно было структурировать свободное время детей и подростков и направить их энергию в полезное русло. Основанная в 1922 году и постепенно приобретавшая массовый характер пионерская организация пропагандировалась как средство борьбы с беспризорностью и хулиганством:
«…детское движение само по себе является уже формой, предохраняющей от развития детской беспризорности, и в то же время дает возможность уже организованных детей привлечь к борьбе с имеющейся беспризорностью»[3].
Очевидно, эта забота не была совершенно бескорыстной: дети представляли собой наиболее благодарный материал для лепки «нового человека». Успешная реализация советского «детского проекта» должна была обеспечить выживание и воспроизводство режима. Изучение психологии и интересов детей, создание новой детской литературы, детских организаций имели целью поставить под контроль сознание подрастающего поколения, «преисполнить их рвения к целям коммунизма»[4]. Однако, несмотря на то что дети являли собой весьма ценный «ресурс», жизнь ребенка стоила недорогого. Ожидание мировой революции в первой половине 1920-х годов, а затем тяготы построения социализма «в отдельно взятой стране» (ситуация, описываемая в терминах нависшей внешней угрозы и непрекращающейся внутренней борьбы) требовали предельного напряжения сил от всех, не исключая детей, которые должны были осознать себя «членами великой армии международного пролетариата»[5]. Воспитание приобретало милитаризованный характер и имело целью «поддерживать среди детей любовь и восторженное отношение к Советской власти, к военной защите революции»[6].
Пожирание революцией собственных чад подготавливалось радикальным пересмотром представлений о детстве.
«Пионерский возраст»: переосмысление категорий детства
Обращает на себя внимание тот факт, что люди, оказывавшие решающее влияние на формирование советской системы образования, зачастую не имели серьезного опыта педагогической работы. И Крупская, и Луначарский, и многие рядовые члены образовательного отдела Наркомпроса до революции осуществляли просветительскую деятельность среди рабочих, однако никогда не имели дела с детьми. Их знания о ребенке представляли собой смесь «объективных наблюдений» из реальной жизни и идеологических конструктов.
Взрослых и детей нередко учили грамоте по одним и тем же книжкам, и тем и другим необходимо было «с нуля» прививать «ленинскую науку», атеистические воззрения, гигиенические навыки. Неудивительно поэтому, что принципиальная разница между психологией взрослого и ребенка зачастую отрицалась, а в качестве основной отличительной особенности детского возраста назывался недостаток физических сил.
Радикальный разрыв с дореволюционной эпохой знаменовался отказом от сентиментализации ребенка, или, выражаясь словами Надежды Крупской, от «сюсюканья». Предполагалось, что коммунистические идеи, теорию классовой борьбы можно воспринять в любом возрасте. Вот как обрисовывала Крупская фабулу идеальной детской книжки:
«Еврейский ребенок местечка какого-нибудь. Нищенская обстановка, ребенка травят. Жизнь изменилась: ребенок стал врачом, он встречается с мальчиком, который травил его, теперь это взрослый сознательный рабочий, вспоминают прошлое и резко критикуют старые порядки. Дети взасос зачитываются такими рассказами»[7].
Вдова вождя много занималась популяризацией его жизни и «творчества», сама подавая пример создания актуальной литературы для детей. Нет нужды уточнять, что ничего специфически «детского» в этих сочинениях не было, они представляли собой типичные агитки, использующие ставшие к этому моменту стандартными сюжетные и описательные клише. Вот как в «книжке-малышке» 1924 года «Будь готов!» для ребенка разъясняются ранние этапы истории партии:
«Некоторые социал-демократы думали, что задача партии только в том и состоит, чтобы помогать рабочим вести борьбу с хозяевами, а о том, что надо царя сбросить и всю жизнь построить по-иному, рано еще говорить. Другие говорили, что совсем не важно даже, чтобы была партия, важно только поднять рабочих на восстание против царизма, а что для этого надо сорганизоваться — забывали»[8].
Важной составляющей детского чтения считались биографии выдающихся людей: «мореплавателей, вождей, […] революционеров, изобретателей»[9]. Крупская называла образцовой биографию Софьи Перовской. Страшную гибель царя и казнь самой террористки она находила поучительными и увлекательными. В целом, в описываемый период представления о подобающем содержании детского чтения под воздействием представлений о сходстве психологии ребенка и взрослого меняются кардинальным образом. Темы, прежде обходившиеся молчанием в воспитательном и образовательном процессе, такие как смерть или сексуальная жизнь, должны были быть выведены на поверхность и подвергнуты детальному рассмотрению. Но об этом — чуть ниже.
Однако кое-какие психологические особенности все же отличали детский возраст от взрослого в представлениях советских идеологов. Наиболее значимое место среди них занимал повышенный энтузиазм. Страстность, искренность, духовное горение в борьбе за дело революции должны были компенсировать физическую слабость ребенка. Оставалось лишь привить детям соответствующие идеалы, и на это была направлена вся нарождающаяся система воспитания.
«Самый палящий огонь революции — пламя детских сердец» — такой эпиграф предпослан сборнику решений КИМа и РКСМ по вопросам работы с детьми, принятых в 1921—1924 годах[10]. Эта идея была символически передана на предложенном в 1923 году пионерском значке: «…на красном флажке серп и молот. Внутри серпа горящий костер на пяти бревнах. На серпе надпись: “Будь готов!”»[11] После смерти Ленина и присвоения пионерской организации его имени[12] на значке появился профиль вождя на фоне красной пятилучевой звезды, заменивший серп и молот с флажком. Показательно, что костер сохранялся во всех «редакциях», символизируя одновременно и «пламя детских сердец», и «огонь революции»[13].
Детям приписывался особый «инстинкт борьбы»[14], поэтому борьба органично должна была стать основным (если не единственным) занятием пионера. Сражение за революционные идеалы на практике разбивалось на множество мелких бытовых задач, однако каждую из них пионер должен был выполнять «со всем свойственным его возрасту энтузиазмом»[15]: бороться за чистоту рук и шеи, за бережное обращение с книгой, против вредителей сельского хозяйства и так далее.
Помимо смутного представления о разнице между детьми и взрослыми в официальных документах первых послереволюционных лет прослеживается также неразличение более узких возрастных категорий. Понятия «дети», «подростки», «молодежь» смешивались, определялись взаимопротиворечиво и совсем не так, как сегодня. Так, если верить Крупской, «законодательство подростками называет лиц от 16 до 18 лет»[16]. Чтобы не вдаваться в подробности, возраст 12—18 лет обозначали как «переходный период»[17]. Путаница в возрастных категориях начала рассеиваться лишь во второй половине 1920-х годов, когда закрепилась единая для всех, четкая модель смены жизненных этапов: октябренок—пионер—комсомолец. Обиходными становятся словосочетания «малыш-октябренок», «ребенок-пионер», «пионерский возраст», «комсомольский возраст», отсылающие к однозначно определенным, понятным явлениям.
В работах Крупской, относящихся к концу 1920-х годов, развитие ребенка рассматривается более дифференцированно, чем в ее ранних статьях. Выделяются психологические особенности дошкольников: наивность, доверчивость, стремление познать окружающий мир, подражательность, повышенная впечатлительность. Младший школьный возраст характеризуется интересом к захватывающим приключениям, к миру природы, любовью к труду, коллективизмом, становлением этических представлений. Наконец, подростки описываются как чрезмерно эмоциональные, ранимые существа, крайне требовательные к себе и к окружающим, остро чувствующие несправедливость, замкнутые, проявляющие индивидуалистические наклонности — «это самый мятущийся, самый критический, самый неуравновешенный возраст»[18].
При этом переход из одной стадии в другую для Крупской однозначно представляет собой движение от простого к сложному. Маленький ребенок понимается как примитивное существо, по сравнению с которым «взрослый сознательный рабочий» — это очевидный шаг вперед. Крупская отказывает детям в чувстве смешного и чувстве трагического, призывает детских писателей быть «реалистичными до крайности»[19], не подниматься над бытовой канвой, писать предельно упрощенным языком и не давать воли воображению. Пропагандистская сказка для детей 8—10 лет должна представлять «элементарные типы людей»[20], схематизированные социальные отношения — незачем путать малыша сложностями, в которые он неспособен вникнуть. Внутренний мир ребенка в описаниях Крупской упрощен до предела и духовная пища ему прописана соответственная. Предполагалось, что с течением времени сложность появится сама собой, однако каким образом, откуда — оставалось неясным. Возможно, именно отсутствие понимания, откуда берется это усложнение в изначально примитивной системе, скрывалось в основе характеризующих этот период евгенических опасений, которые будут рассмотрены далее.
Из чего только сделаны мальчики: тело пионера
Когда идея массового детского коммунистического движения еще только зарождалась, Крупская так сформулировала первый пункт положений, на которые ему следовало ориентироваться: «…необходимо, чтобы все люди были здоровы, сильны и ловки»[21]. Позднее смысл определения пионера «юный ленинец» расшифровывался как «всегда бодрый и здоровый»[22]. Озабоченность детским здоровьем была необычайно высока и также носила прагматический характер: «…прежде всего здоровье нужно для того, чтобы быть трудоспособным»[23]. Дети рассматривались как ресурс рабочих рук и военной силы, который можно и нужно было использовать с максимальной интенсивностью, внимательно следя, однако, за тем, чтобы не истощить его до конца. Забота о сохранении здоровья передоверялась самим пионерам:
«Пионер должен следить за своим здоровьем так же, как он следит за тем, чтобы быть верным своим законам. Основной закон: будь здоров, и тогда не станешь в тягость трудовому государству, не попадешь к 16 годам в разряд инвалидов-чахоточных»[24].
Мысли о возможной дегенерации потенциальных трудовых ресурсов, о слабосильных и слабоумных пионерах были навязчивым кошмаром власти, который она старалась спроецировать и в детские головы. Наибольшие опасения вызывал туберкулез. Чтобы понять причину столь частого упоминания именно этой болезни в официальных текстах, необходимо знать, что детский туберкулез был в это время недавним открытием медицины.
«Не так давно еще думали, что в детском возрасте не бывает туберкулеза. За последние годы ученые точно выяснили, что туберкулез встречается у детей с самого раннего, грудного возраста. В дошкольном возрасте около половины детей уже больны этой болезнью»[25].
Это неожиданное и страшное открытие, опровергавшее вековые убеждения врачей, повлекло за собой усиленные поиски признаков чахотки у всех детей. Их могли обнаружить даже у ребят, раньше считавшихся вполне здоровыми, тем более что были выявлены новые формы и симптомы болезни, не связанные с заболеванием легких — традиционным определением туберкулеза.
«Нередко дети, которых считают истощенными, малокровными, на самом деле являются туберкулезными. […] Туберкулезными оказываются дети, отстающие в своем развитии, дающие небольшие повышения температуры, склонные к повторным бронхитам, воспалениям легких, страдающие длительным малокровием»[26].
Ключевым здесь представляется определение «отстающие в развитии» — именно оно должно было показаться наиболее опасным советским педологам.
Не меньшие опасения вызывали заболевания сердца. Страх перед ними накладывал ограничения на трудовую и учебную нагрузку: «…трудиться, понимая под трудом и занятия в школе, и в пионеротряде, и дома, нужно столько, сколько полагается по возрасту»[27], — и даже на занятия спортом. В 1920-е годы еще распространено было мнение, что физкультура не столько укрепляет здоровье, сколько вызывает чрезмерное, опасное напряжение сил. Исходя из этого, пионерам категорически запрещалось играть в футбол, который, по медицинским представлениям того времени, непропорционально развивал тело (исключительно мышцы ног), а также вызывал неконтролируемый азарт.
«А сердчишко у пионера слабое, управлять собою пионер не сразу научается и в увлечении может вместо получаса проиграть три часа, что очень вредно для сердца, так как переутомляет его и доводит до болезни»[28].
С осторожностью и только после достижения пятнадцатилетнего возраста можно было играть в баскетбол, гандбол и большой теннис. Французская борьба считалась подходящей только для взрослых мужчин, а «такие неестественные упражнения, как стойки вниз головою, вообще недопустимы»[29]. Катание на лыжах и коньках также требовало осторожности и частых передышек. Упражнения на брусьях, турнике буквально уродовали пионера: «…такие сильные напряжения вызывают раннее окостенение, и в результате рост костей останавливается, получается малорослость; в 16 лет пионер будет ростом на 10, мы будем плодить таким образом карликов с больным сердцем»[30].
Этот дискурс очевидным образом указывает на популярность в СССР 1920-х годов евгеники — учения об улучшении человеческой породы. Как указывалось выше, панические нотки, обнаруживаемые в официальных постановлениях и в анализируемой здесь «Памятке», возможно, были связаны с тем, что развитие организма не могло быть объяснено в терминах принятого в это время механистического видения тела, оставаясь непредсказуемым и тая угрозу.
Процессы роста и развития были настолько загадочными, что для их описания использовались органические метафоры, а именно образ дерева, однако для всего остального прекрасно годилась базовая для этой эпохи модель тела-автомата. Ребенку с ранних лет внушали: «Человек — живая машина, которая устроена так, чтобы труд сменялся отдыхом»[31]. При переутомлении и других легких неполадках тело-машина дает «тревожные гудки» (в их числе названы головокружение, бессонница, потеря аппетита), а при полном истощении организма «нужен уже ремонт испортившейся машины — лечение, отдых»[32]. Нетрудно догадаться, как объясняется необходимость правильного и своевременного питания: «…пища для организма и ребенка и взрослого — то же, что топливо для паровоза»[33]. Твердый распорядок дня является основным способом содержания своего механизма в порядке: «Пионер встает, пьет, ест и работает в урочное время и всегда знает, которое сегодня число, какой идет час»[34]. Крупская настаивала даже на механистичности принципов работы сознания, по крайней мере у маленького ребенка, который якобы «механически повторяет» все, что видит[35].
Механистическое представление о теле должно было сделать его понятным, лишенным тайн. Снималась завеса с потаенных страниц жизни и смерти. Так, Крупская в начале 1920-х годов мечтала о том, чтобы каждый пионер имел и мог высказать «ясное, мотивированное представление о вреде […] полового невоздержания»[36]. Угроза войны (в которой дети участвовали бы наравне со взрослыми) сделала обязательной частью учебной программы навыки оказания первой помощи, а также регистрации смерти. Заключительная главка «Памятки юного пионера по охране его здоровья» — «Как определить смерть» — поистине поразительна. Первые два из перечисляемых способов знакомы всем, однако далее следуют просто невероятные советы, особенно если учесть, что адресованы они детям «пионерского возраста»:
«а) Если поднести ко рту умершего зажженную спичку, бумажку, перышко, то колебания пламени или шевеления не наблюдается. б) Если поднести ко рту холодное зеркало, то испарины на нем не будет. в) Если прижечь кожу горячим углем или раскаленным железом, то красноты, как у живого, не появится. г) Если перевязать палец у живого, он посинеет, а у мертвого нет. д) Если вскрыть вену (кровеносный сосуд), то у живого появится кровь, а у мертвого нет. е) Если поставить стакан с водой на грудь, то у живого вода заколеблется, у мертвого нет»[37].
Эти способы показывают пределы (а фактически — беспредельность) дозволенного в отношении десакрализованного тела — вещи, механизма, который можно разобрать на винтики.
Модель трудовой и боевой машины подразумевала прежде всего тело мальчика. Несложно заметить, что тексты 1920-х годов, описывающие детей и адресованные им, говорят почти исключительно о пионере и лишь изредка — о пионерке. И даже там, где упоминаются девочки, они подчиняются тем же правилам. Специфические женские качества не были востребованы советской культурой этого времени; дискредитированным оказался и институт семьи.
Семья как «школа дрессировки будущих штрейкбрехеров и белогвардейцев»
Семья в 1920-е годы чаще всего описывается как реакционный институт, где эмоциональные связи распались (так как капитализм «понуждает пролетарских родителей эксплоатировать своих детей или отдавать их эксплоататорам»[38]) и остались лишь отношения патриархальной власти и подчинения. Впрочем, эмоциональная близость с членами семьи также нередко рассматривалась как фактор, тормозящий развитие политической сознательности. Ребенок должен был полностью оторваться от влияния семьи, чтобы лучше впитать прогрессивные идеи, а затем стать их пропагандистом в своем непосредственном окружении:
«Участие пролетарских детей в борьбе может выразиться […] в том, что, постоянно расшевеливая дома своих отсталых родителей, братьев и сестер и влияя на них, они тем самым будут выполнять известную революционную задачу»[39].
Безграничная власть пионера над «отсталыми» и идеологически несознательными родственниками в 1930-е годы проявилась в волне доносов; зловещим символом этого домашнего террора является фигура Павлика Морозова[40]. Однако десятилетием раньше ситуация была менее драматичной, пионер должен был преображать среду путем «малых дел», прежде всего подавая пример правильного гигиенического поведения.
Сходная ситуация складывалась в школе. Изначально пионерская организация задумывалась как бомба замедленного действия, заброшенная в «старорежимную» школу, одновременно пионеры должны были стать «закваской» для новой школы[41]. Однако с масштабных идеологических вопросов внимание постепенно сместилось на гигиеническое просвещение. Оно осуществлялось в школе силами детских санитарных комиссий, выделявших дежурных, которые должны были следить за личной чистоплотностью учащихся, чистотой воздуха и чистотой школьных помещений. «Детей учат и дома и в школе убирать пыль не волосяными щетками, поднимающими пыль в воздух, а влажными тряпками, намотанными на швабру или палку»[42], — вот пример борьбы пионеров за новую культуру быта. Кроме того, дежурные должны были стремиться «убедить учителя провести тот или иной урок под открытым небом — на лужайке»[43] (требования облегчить нагрузку на ребенка привели к возникновению «моды» на «лесные школы», а домашнее задание одно время расценивалось как форма эксплуатации школьника[44]).
Обесценивание кровных связей делало всех детей с точки зрения режима сиротами, которые нуждались в повторном символическом усыновлении. Воссоединение пролетариата и его детей должно было происходить во время массовых празднеств. Так, в связи с проведением Международной детской недели Крупская призывала: «Пусть рабочий класс усыновит в Детскую неделю юных пионеров»[45]. Кроме того, в терминах родства описывались отношения пионерской организации и комсомольской. Пионер считался «младшим братом комсомольца и коммуниста», генетическим наследником Ленина («маленьким внуком Ильича» называет пионера Самуил Маршак в стихотворении «Ленин»[46]; вообще это крайне распространенный троп).
Некоторые авторы видели зло в любых формах семейных отношений, предлагая отселить подрастающее поколение в специальные «детские городки». Эти идеи резко критиковались Крупской, которая полагала: «…мы должны стремиться создавать такие формы общественного воспитания детей, которые не вырывали бы детей из-под влияния рабочей и колхозной среды, не отрывали бы детей от родителей, но в то же время устраняли бы зло теперешнего воспитания»[47].
Любопытно, что создание и координация деятельности пионерской организации были полностью доверены комсомолу: «РКП(б), Профсоюзы и органы Наркомпроса, как заинтересованные организации, участвуют и помогают в этой работе, не создавая при себе отдельных организаций детей»[48]. Таким образом, влияние старшего поколения должно было быть сведено к минимуму, воспитание детей считалось делом молодежи. Здесь работает та же логика, согласно которой Моисей должен был 40 лет водить народ Израиля по пустыне — пока не вырастут дети, рожденные на свободе, и не умрут те, в ком рабство укоренилось слишком глубоко[49]. В таком контексте по-новому можно прочитать само название «пионеры» — первопоселенцы обетованной страны социализма[50]. Учитывая все коннотации «первопоселенчества», неслучайным можно считать и сходство правил и «обычаев» пионеров с положениями протестантской этики и традиционными буржуазными добродетелями.
Наиболее эксплицитно это проявляется при сопоставлении с перечнем совершенств, которых желал достичь молодой Бенджамин Франклин[51]. За исключением последнего, кротости, все они находят совпадения в моральном кодексе пионеров. «Пионер трудолюбив, настойчив»[52] (у Франклина: трудолюбие и решительность); «Пионер смел, честен, правдив (его слово как гранит)» (искренность); «Пионер дорожит своим и чужим временем» (любовь к порядку); «Пионеры пишут и говорят кратко. Они знают, что празднословие — признак безделья» (молчаливость); «Пионер бережлив к общественному имуществу. Аккуратно относится к книгам, принадлежностям мастерских и своей одежде» (бережливость) — этот список можно продолжать.
«Пионеры все делают сами. Умеют работать при любых условиях, находят выход при всех обстоятельствах» — этот «обычай» приводит на память еще одного героя — Робинзона. Подобно ему, идеологически подкованный и вооруженный ключевыми цивилизационными навыками пионер десантировался в чуждую, проникнутую «мещанством» среду (в которую в результате смены оптики превратилась его собственная семья) и должен был в одиночестве строить идеальное общество.
Наблюдать и записывать
Особое зрение пионера также было продуктом англосаксонской цивилизации, а именно скаутского движения, «по мотивам» которого создавалась пионерская организация. В статье «РКСМ и бойскаутизм» Крупская, разбирая достоинства и недостатки буржуазного детского движения, превозносит зоркость скаутов в качестве одного из навыков, которые непременно нужно перенести в практику коммунистического воспитания. Вот как она передает скаутский метод воспитания наблюдательности:
«Путешествуя в поезде и трамвае, замечайте все мелочи, касающиеся ваших спутников, пишет тот же Баден-Поуэлль[53]. Обратите внимание на их лица, одежду, манеру говорить и так далее, так, чтобы вы могли впоследствии описать довольно точно каждого из них. Попробуйте также на основании их внешнего вида и поведения определить, богаты они или бедны (что, вообще говоря, можно определить по обуви), чем они занимаются, счастливы ли они, или больны и нуждаются в помощи»[54].
В Британии различающее зрение, способное выделить значимые детали — когда «кажется, что в зрачок вставлена лупа или увеличительное стекло»[55], — имеет давние традиции, восходящие к культуре дендизма. В начале XX века своеобразный «культ наблюдательности» был связан, конечно, с невероятной популярностью историй о Шерлоке Холмсе. Контекст детектива, тайны, мнимой опасности позволял легко увлечь юных скаутов развитием «способности видеть». Возникнув как светское развлечение и пройдя стадию профессионализации, у бойскаутов такое зрение снова превратилось в захватывающую игру.
Зоркость пионера, копирующая скаутскую, тем не менее изначально носила другой смысл. Прежде всего, она была связана с необходимостью быть готовым к войне. «Какое значение имеет наблюдательность в военном деле, об этом и говорить не стоит. Это ясно»[56], — полагала Крупская. Однако другие авторы все же считали нужным подробно разъяснить эту позицию:
«В военном деле хорошее зрение и наблюдательность — одно из самых важных качеств бойца. Вовремя заметить подкрадывающегося врага, волну смертоносного газа, расположение батарей — все это могут сделать только зоркие глаза. Даже мирные жители и те могут своей наблюдательностью принести пользу во время войны. Сообщив штабу, какого типа неприятельские самолеты пролетели над городом, какие военные суда вы заметили на горизонте, вы окажете большую услугу для обороны и предупреждения нападения. Поэтому развивайте свою зоркость, изучайте типы морских судов и самолетов»[57].
Для выявления крамолы требовалась идеологическая зоркость, которой можно было достигнуть, лишь сняв «буржуазные очки»[58]. Но и бытовая наблюдательность оказывалась не менее необходимой, находя применение в борьбе против таких врагов, как грязь и болезни. «Памятка юного пионера по охране его здоровья» разъясняет: чтобы не допустить в пионеротряде вспышки эпидемии, необходимо, «чтобы ребята имели знания о заразных болезнях и приучились бы вовремя узнавать заболевшего товарища»[59]. Далее читателям рекомендуется пособие «На борьбу с острозаразными болезнями — злейшими врагами здоровья детей», о котором сказано, что это «книжка карманная, в 23 странички, доступная и для малыша-октябренка»[60]. Правильному зрению важно было научиться как можно раньше.
Бдительно всматриваясь в окружающий мир и подмечая малейшие детали, следовало затем передать свои наблюдения эксперту, так как этим можно было оказать ему неоценимую помощь в работе. Так, врач мог легко ошибиться в диагнозе, не имея полной картины болезни, поэтому от матерей и от самих детей требовалась повышенная внимательность:
«В самом начале коклюш бывает нередко трудно распознать даже опытному врачу, а между тем в это самое время ребенок может передавать болезнь другим детям. Мать не должна забыть сказать врачу о том, не было ли случаев коклюша в квартире, где живет ребенок, или среди других детей, с которыми он встречается и играет. Это поможет врачу точнее выяснить самое начало болезни и принять необходимые меры»[61].
Тем не менее наблюдения за собой и окружающими не могли считаться достоверными, если не были должным образом и своевременно зафиксированы. В отношении самочувствия речь идет о санитарных картах и дневниках здоровья. Однако настоящей школой ведения записей об увиденном были занятия юнната. Вот как описываются правила осуществления фенонаблюдений[62]:
«Помните, что никакие приблизительные сроки не годятся. Ваши наблюдения будут только тогда ценны, если вы ведете точные записи. Никогда не полагайтесь на память, сейчас же записывайте в книжку. Записную книжку вы можете потерять, поэтому, придя домой, перепишите свои наблюдения в фенологический журнал»[63].
Деятельность юннатов была единственной областью, где развитие наблюдательности, в лучших традициях скаутизма, сохраняло элементы игры. Всматриваясь в жизнь леса, легко было почувствовать себя следопытом, индейцем, героем Джека Лондона или Фенимора Купера. Даже официальные описания этих наблюдений выглядят привлекательно: «Научиться выслеживать невидимых лесных обитателей, прочесть их лесные грамоты, подсмотреть и разузнать их маленькие тайны — это заманчивая задача для каждого юнната»[64]. Однако от распознавания следов на снегу прямой путь лежал к различению типов военных кораблей и самолетов.
Большая игра
В качестве одной из особенностей детского возраста Крупская называла «особенно сильное влияние внешнего впечатления»[65]. Это замечание, сделанное еще в 1921 году, дало импульс к созданию пионерских ритуалов и атрибутики. Одновременно возникает идея «длительной игры» — эффектной сюжетной упаковки идеологического воспитания. Учитывая тягу детей «ко всему героическому», Съезд РКСМ постановил: «…нашу схему классового воспитания мы должны построить таким образом, чтобы она была приспособлена к особенностям их воспитания, давала бы пищу их активности и достаточную широту для полета их фантазии»[66].
Вот какой виделась концепция «длительной игры»:
«Содержанием этой работы должны быть наиболее яркие эпизоды революционной борьбы и борьбы человека с природой, проникнутые одной общей идеей кооперации трудящегося человечества, высвобождения его от гнета природы и эксплоатации, строительства нового общества. Эта основная идея, проходящая красной нитью через всю деятельность детских групп, должна осуществляться так, чтобы дети были ее основными действующими лицами, конкретно воспроизводящими в своих повседневных занятиях все содержание игры, жизнь общества […] романтикой своих отдельных эпизодов и грандиозностью своего размаха должна покорять себе все чувства детей»[67].
Программа обучения должна была быть как можно более увлекательной, теоретическое преподавание следовало заменить практическими занятиями, тематические лекции — инсценировками (переживанием событий прошлого), различные навыки предполагалось осваивать и закреплять в ходе игр и состязаний.
«Такое детское движение будет пользоваться самым широким успехом среди детей, ибо в нем детей ни к чему не будут принуждать: оно будет лишь направлять по верному пути их собственную энергию и желания»[68].
Неизвестно, могло ли это начинание увенчаться успехом, так как менее чем через год в нем было осуждено «излишнее обращение внимания на внешность и увлечение индейщиной, отвлекающее детей от фабричной обстановки»[69]. С этого момента о детском движении можно было говорить только с полной серьезностью, а воспитание накрепко привязывалось к бытовым реалиям «взрослой жизни». Комментарий 1924 года к тексту решения съезда 1922 года показывает, что об игре уже никто не вспоминал:
«Вопрос о “длительной игре” ныне утратил свое прежнее значение, ибо развертывающаяся работа детских коммунистических групп в значительной степени является не игрой, а активнейшим участием детей в борьбе и строительстве рабочего класса»[70].
Постепенно закреплялись представления о прагматической ценности обычных детских игр (очевиден контраст с романтикой «длительной игры»). Игра описывается как тренировка, развивающая силы и умения ребенка, но при этом не перенапрягающая его, в отличие от занятий физкультурой: «В игре развиваются физические силы ребенка, тверже делается рука, гибче тело, вернее глаз, развиваются сообразительность, находчивость, инициатива»[71].
Позднее Крупская приходит к выводу, что «то, что для нас кажется игрой, для них [детей. — К.Г.] — доподлинный труд»[72]. Теперь к детским играм и поделкам начинают присматриваться, ища зачатки профориентации. Поэтому «преступна мать, которая выбрасывает в печку лодку сынишки, она мешает сынишке расти квалифицированным рабочим»[73].
Таким образом, советские идеологи отказывали детям в самобытности и сложности, рассматривая их как упрощенных взрослых. Такое представление было удобным для целей режима: «создать из ребенка соратника на общем фронте пролетарской борьбы»[74], привить ему «готовность радостного самопожертвования»[75]. Что бы ни казалось Корнею Чуковскому при посещении новых санаторных комплексов, для советской власти дети не были целью, но всегда лишь средством.