Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2007
Александр Сергеевич Стыкалин (р. 1962) — историк, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.
Александр Стыкалин
Образ Имре Надя в 50-летней ретроспективе: мифы и реальность[1]
С тех пор, как в начале 1990-х годов российские историки получили возможность реализовать более дифференцированный подход к оценке венгерской «национальной трагедии» 1956 года, отказавшись от прежней упрощенной схемы «контрреволюционного мятежа, поддержанного мировым империализмом», не утихают споры вокруг личности Имре Надя, центральной фигуры политической жизни Венгрии в те драматические дни. Более того, успел сложиться целый ряд стойких мифов, сквозь призму которых российским историческим сознанием воспринимается этот трагический персонаж венгерской истории Новейшего времени. Согласно наиболее экстравагантному из этих мифов, Имре Надь, недавний австро-венгерский военнопленный, примкнувший в период революции 1917 года к большевикам и служивший в органах ЧК, был якобы непосредственно причастен к расстрелу царской семьи[2]. Праведный гнев, овладевающий российскими патриотами при одном только упоминании о грубом вмешательстве иноземцев в драму русского народа, вполне закономерно проецируется и на сотрудника ЧК Надя. Данностью же является простой исторический факт: Имре Надь летом 1918 года находился в Забайкалье, за тысячи верст от Екатеринбурга, и уже поэтому не мог иметь никакого отношения к той кровавой расправе.
Покрыта легендами и деятельность Имре Надя в период
эмиграции, в Москве 1930-х годов. В 1989-м по инициативе тогдашнего
председателя КГБ СССР Владимира Крючкова были извлечены из архивов документы о
связях Надя с органами НКВД, а 27 февраля 1993 года их впервые опубликовала,
наделав немало шуму, итальянская газета «Ла Стампа». При том, что Крючков явно
преследовал сиюминутные и не слишком чистоплотные политические цели —
компрометации реформаторского крыла кадаровской ВСРП, склонного к реабилитации
Надя, документы отнюдь не являются подделкой и, в общем, не оставляют сомнений
в причастности Надя к агентурной разработке некоторых из тех венгерских
коммунистов-эмигрантов, которые в 1937—1938 годах стали жертвами сталинских
репрессий. Эта деликатная тема нашла отражение в литературе, в первую очередь в
работах Яноша Райнера. Правда, читая его труды (и работы некоторых других
ведущих венгерских историков), трудно отделаться от впечатления о стремлении по
возможности обойти существующие острые углы[3].
Иногда даже получается, что информация, поступавшая в органы от Имре Надя, была
приобщена к следственным делам как бы вопреки его воле. Между тем, российский
дипломат и исследователь Валерий Мусатов, много лет посвятивший изучению
Венгрии Новейшего времени, приводит в качестве неоспоримого свидетельства
собственноручно написанную 20 марта 1940 года автобиографию Надя, где указывалось:
«С НКВД я сотрудничаю с
Но если не ограничиваться слухами, распространенными в среде венгерской коммунистической эмиграции в СССР, а углубиться в тему, обратившись к архивным первоисточникам, возникают серьезные вопросы. В конце 1990-х годов автор этих строк вместе с известным переводчиком венгерской литературы Вячеславом Середой получили доступ к следственному делу Дьёрдя Лукача — один из крупнейших философов-марксистов XX века был арестован в июне 1941 года и два месяца находился в застенках НКВД. В результате была опубликована книга[5]. Скажем сразу: во всем многостраничном следственном деле нет ни малейшего упоминания о доносах Имре Надя — факт, безусловно, говорящий сам за себя. И даже если удастся доказать прямую причастность Надя к уничтожению некоторых соратников по партии, следует признать: вышеназванные документы, хотя и важны для составления полной картины об Имре Наде как личности, вместе с тем не дают сами по себе каких-либо оснований для пересмотра, переоценки его роли в общественно-политической жизни Венгрии середины 1950-х годов и революции 1956 года[6].
Еще одна распространенная легенда: Имре Надь — человек Лаврентия Берии. Этой версии, похоже, придерживался и Янош Кадар. Неизвестно, правда, насколько искренне, но он говорил об этом Михаилу Горбачеву в сентябре 1985-го[7]. Причастностью к команде Берии иногда объясняют и то, что летом 1953-го правительство Надя провозгласило «новый курс» — отказ от форсированной индустриализации, смягчение методов коллективизации, перенесение центра тяжести на производство предметов потребления. Между тем, достаточно изучить запись встречи советских и венгерских лидеров в июне того же года, чтобы увидеть: Имре Надь отнюдь не был навязан Берией на пост премьер-министра вопреки воле других, он не вызывал возражений кого-либо из членов советского руководства[8].
Наконец, в отечественной литературе последнего десятилетия (чаще всего в литературе строго определенной идейно-политической ориентации) получила хождение еще одна спорная версия. Возвращение на венгерский политический Олимп в октябре 1956 года Имре Надя, за которым к тому времени прочно закрепилась репутация «правоуклониста», связывают с уступчивостью Анастаса Микояна, не разглядевшего скрытого «врага» и убедившего коллег по Президиуму ЦК КПСС сделать ставку на него[9]. Роль Микояна иногда преувеличивается (хотя при этом пользуются совсем другой оптикой) и в западной литературе — не только в силу привычного для ряда политологических школ стремления выявить в политической элите какой бы то ни было страны своих «ястребов» и «голубей», но и потому, что на отношение к Надю механически проецируется особая позиция Микояна в венгерском вопросе: он был единственным членом Президиума ЦК КПСС, последовательно выступавшим против советского военного вмешательства. Между тем, каковым бы ни было субъективное мнение самого Анастаса Микояна, на встрече с лидерами Венгерской партии трудящихся (ВПТ) 13 июля 1956 года, выступая от имени всего советского руководства, он выразил мнение, едва ли дающее простор столь однозначному толкованию:
«[Мы] считали и считаем ошибкой исключение из партии Надя Имре, хотя он своим поведением этого заслужил. Если бы Надь остался в рядах партии, он был бы обязан подчиняться партийной дисциплине и выполнять волю партии. Исключив его из ВПТ, товарищи сами себе затруднили борьбу с ним. Следовало бы откровенно заявить Надю, что, борясь с партией, он закрывает себе возможность вернуться в ее ряды. Путь борьбы с партией — это путь, который неизбежно ведет его в тюрьму. Наоборот, если он изменит свое поведение, то он может рассчитывать на восстановление его в рядах партии»[10].
Таким образом, необходимым условием восстановления Надя в партии должна была стать, по мнению Микояна, как минимум, самокритика с его стороны.
***
Споры об Имре Наде периодически оживляются в Венгрии, особенно в дни очередных годовщин событий 1956 года. И мнения высказываются подчас диаметрально противоположные. Здесь можно выделить две важные тенденции. С одной стороны, трагизм судьбы венгерского премьера, казненного в июне 1958 года, бросает отсвет на все его действия и поступки, правые и неправые; мученическая смерть располагает историков, а тем более публицистов и широкое общественное мнение, к апологетике, дает простор для идеализации личности Надя, — к явным ошибкам и просчетам подходят менее критически. Это характерно, кстати, и для большой части западной историографии, стремящейся признанием заслуг Надя post mortem как бы компенсировать ту поразительную близорукость в оценке его политического лица, которую западное общественное мнение демонстрировало на протяжении всей венгерской революции. Приветствовав приход к власти Владислава Гомулки в Польше, оно вместе с тем упорно продолжало видеть в Наде заурядного сталиниста даже тогда, когда для этого было все меньше оснований.
В последние годы, однако, зачастую наблюдается и другое. Участники споров нередко и не задаются целью докопаться до исторической истины, преследуя сиюминутные политические цели. Спекуляция на памяти о драматических событиях «будапештской осени» в целях сведения счетов между партиями-конкурентами давно стала реальностью политической жизни современной Венгрии. Иногда просто удивительно видеть, как политики, родившиеся уже после 1956 года, апеллируют к истории национальной революции главным образом для того, чтобы скомпрометировать своих же сверстников в глазах избирателей. В развернувшейся борьбе за «наследие 1956 года» (а Имре Надь здесь остается центральной фигурой) участвуют все: от воинствующих националистов до умеренных социалистов. Особенно заметным явлением в последнее время становится публицистика и мемуаристика консервативно-националистической ориентации. Она умаляет, а то и полностью дискредитирует роль Имре Надя и его окружения — всех, кто не отделял национальные интересы от идеалов общества социальной справедливости.
Ветеран партии, прошедший коминтерновскую выучку и долгие годы работавший в СССР, Имре Надь не был в то же время фигурой вполне типичной в коммунистической среде. «Осколочек, отколовшийся от нашего московского гранита», — как-то сказал о нем его непримиримый оппонент Матьяш Ракоши. Особость Надя бросалась в глаза и людям, далеким от компартии, — об этом вспоминает, например, автор предисловия к английскому изданию биографии, американский историк венгерского происхождения Иштван Деак.
Экономист-аграрник по своему призванию, охотно занимавшийся научными штудиями и с удовольствием читавший лекции студентам, Надь был создан скорее для скромной академической карьеры, чем для профессиональной политической (тем более подпольной революционной) деятельности и в иных условиях мог бы закончить свои дни уважаемым университетским профессором.
Как эксперт по политике в отношении крестьянства, в 1930-е годы работавший в коминтерновском Международном аграрном институте, он оказался наиболее подходящей фигурой для того, чтобы занять одно из вакантных, предназначенных для компартии, мест в первом послевоенном коалиционном правительстве, и стал министром земледелия. Это позволило ему «попасть в обойму», оказаться включенным на десять последующих лет в новую (левую, а затем исключительно коммунистическую) политическую элиту Венгрии. В отличие от подавляющего большинства коммунистических политиков своей генерации Имре Надь (человек из совсем небогатой мелкобуржуазной семьи, так и не сумевший из-за начавшейся Первой мировой войны закончить образование и всю жизнь всерьез занимавшийся самообразованием) всегда тянулся к интеллигенции. Попав в опалу в 1955 году, он сделал шаг навстречу поддержавшим его писателям и журналистам, в чем Янош Райнер справедливо видит поступок, свойственный скорее интеллигенту, чем партийному функционеру. Впрочем, преувеличивать «особость» Имре Надя также было бы неправильным — он не только всю свою сознательную жизнь идентифицировал себя (и без оговорок!) с коммунистическим движением и марксистско-ленинской идеологией, но воспринимался в других лагерях как инородное тело — даже попутчиками коммунистов из левых крестьянских партий.
Человек, пришедший в коммунистическое движение в годы, когда на повестку дня выдвигались лозунги мировой революции, Надь был верен сделанному выбору до конца жизни. «Святая святых» большевистской этики, единство партии, никогда не было для него пустым звуком, меньше всего он хотел дать своим противникам повод для обвинений во фракционности и подстрекательстве недовольной режимом молодежи против правящей партии. Известно, что во взрывоопасной обстановке середины октября 1956 года Имре Надь предпочел как бы внешне устраниться и возвратился к активной политической деятельности лишь под сильным давлением не только близких единомышленников, но всего партийного актива. Он, конечно, опасался провокаций, которые помешали бы ему вернуться в правительство и заняться осуществлением назревших реформ. Но его позиция была довольно четкой, он последовательно придерживался той реформаторской программы, которую не успел реализовать в 1953—1955 годы. Он совсем не собирался вводить многопартийность (даже в рамках левого крыла послевоенной антифашистской коалиции), содействовать формированию легальной оппозиции, пусть даже в форме фракции правящей ВПТ. Он не был склонен ни на минуту примыкать к движению, которое ставило бы под сомнение политическую монополию компартии. Программа, с которой Надь выступил вечером 23 октября, была столь умеренной, что показалась миллионам венгров (и была на самом деле) неадекватной текущему моменту. Видимая нерешительность и растерянность в первые дни революции (а размах выступлений действительно оказался для него неожиданным) осложнили его отношения с более радикальными реформаторами из числа коммунистов и отрицательно сказывались на его популярности, подрывали веру тех, кто прежде связывал с ним свои надежды[11].
С другой стороны, Имре Надь острее подавляющего большинства коммунистов столь высокого ранга осознавал противоречие между коммунистической доктриной (а тем более советской политикой), с одной стороны, и национальными приоритетами, а также реальными народными чаяниями, с другой. Он старался и в теории, и на практике способствовать их примирению. Неоднократно востребованный своей нацией на крутых поворотах истории, он не только всегда проявлял чуткость к национальным особенностям, но обладал глубоким чувством ответственности перед народом и стремился (при всех неизбежных компромиссах) поставить, насколько это было возможно, во главу угла интересы не узкой касты партийцев, а широких масс.
Весной 1945 года, будучи министром земледелия, Надь немало сделал для проведения аграрной реформы, удовлетворившей требования венгерского крестьянства. Через четыре года, в 1949-м, он выступил за более умеренные темпы и по возможности свободные от насилия способы кооперирования крестьянства, что стоило ему временного изгнания из Политбюро и стойкой репутации «правоуклониста» и «бухаринца». Тем не менее еще через четыре года, в 1953 году, катастрофическое положение в венгерском сельском хозяйстве вынудило Москву поручить именно закоренелому «бухаринцу» ключевой пост премьер-министра. Надю в известном смысле повезло: как справедливо замечает Райнер, его сделали ответственным за проведение политической линии, которая в целом не противоречила его убеждениям. С другой стороны, не повезло: он унаследовал тяжелый груз острейших экономических и социальных проблем, вызванных губительным курсом на превращение Венгрии в страну тяжелой индустрии без учета ее объективных возможностей.
Если какое-то доверие к Надю и было, он быстро его лишился, поскольку начатые им реформы (какими бы робкими сегодня они ни казались) были восприняты в Кремле как слишком радикальные. Пробуксовывавшие реформы так и не смогли обеспечить стране экономического подъема, но вместе с тем вступили в противоречие с новыми внешнеполитическими и внутриполитическими приоритетами руководства СССР. Ярлык правоуклониста еще плотнее прикрепляется к Надю. Тем не менее в трагические октябрьские дни 1956-го в Кремле осознали (или, скорее, инстинктивно почувствовали): разочарование народа в действующей власти настолько велико, что из всей венгерской коммунистической элиты только Надь и его «правоуклонистское» окружение могут рассчитывать хоть на какую-то поддержку снизу. Надь снова возглавил правительство, чему советские лидеры теперь уже не препятствовали. Между тем, логика его действий все сильнее расходилась с кремлевскими ожиданиями. Его нежелание идти наперекор воле народа в его самых фундаментальных требованиях и неспособность овладеть ситуацией собственными силами создали положение, неприемлемое для советского руководства. Опасаясь утраты коммунистами власти в Венгрии, оно 31 октября приняло (надо сказать, после долгих колебаний[12]) решение образумить выходившего из повиновения союзника силовым путем.
Если в первые послевоенные годы в Имре Наде сосуществовали и драматически противоборствовали коммунист-интернационалист и защитник интересов венгерского крестьянства, то в октябре 1956 года он предстает еще в одной ипостаси — как венгерский патриот. Впрочем, этот поворот был вполне подготовлен всей его предшествующей духовной эволюцией. В 1955-м в своих записках, адресованных партийному руководству и позже ставших достоянием публики, он радикально пересмотрел некоторые сталинские догмы — особенно там, где дело касалось характера отношений между социалистическими странами: неизменная чувствительность Надя к национальной специфике логически приводила его к требованиям большего равноправия в советско-венгерских отношениях. В дни октября 1956 года он пошел еще дальше. Если незадолго до начала решающих событий в беседах с единомышленниками он принципиально отвергал многопартийную систему с позиций традиционной коммунистической ортодоксии, то позже, приняв во внимание голос народа, Надь пришел к признанию политического плюрализма.
Все прежние попытки примирить большевистско-ленинскую концепцию социализма с национальными интересами, создать социализм, отвечающий не только этим догмам, но и конкретным венгерским условиям, оказались утопическими и в октябрьские дни были если не отброшены, то на время оставлены. В ситуации, когда надо было делать решительный выбор, венгерский патриотизм возобладал над глубокими коммунистическими убеждениями Имре Надя, старый коминтерновец превратился в венгерского национального революционера, последователя традиций 1848 года. Более того, не перестав быть в душе коммунистом, ищущим пути примирения близкой ему идеи с национальными ценностями, Надь на несколько последующих десятилетий стал для многих (здесь, вероятно, можно сказать: против своей воли) символом антикоммунистического сопротивления в Венгрии, а в конце 1980-х годов — антикоммунистических по своему основному содержанию реформ, направленных на смену системы. Существеннее, однако, другое. 28 октября, сделав решительный шаг к сближению с массовым народным движением, Надь переступил грань, отделяющую функционера-партийца от политика общегосударственного, общенационального масштаба.
Стремительная эволюция политического лица Имре Надя всего за несколько октябрьских дней 1956 года иногда вызывала обвинения в непоследовательности даже со стороны некоторых его доброжелателей («вчера говорил одно, сегодня другое»[13]). Конечно, можно по-разному оценивать провозглашение выхода Венгрии из Организации Варшавского договора с точки зрения соответствия этой меры принципам реальной политики[14]. Вместе с тем истоки непоследовательности в заявлениях и действиях Надя с 24 октября по 3 ноября 1956 года коренились не в «оппортунизме» его натуры, как считали в Москве, а в стремлении, оказавшись на гребне событий, овладеть быстро меняющейся реальностью, найти общую платформу для разнородных политических сил, проявивших себя в дни революции, и в то же время сохранить социалистическое содержание правительственной программы. Попытки оказались тщетными, овладеть ситуацией не удалось, времени для поиска путей выхода из кризиса не хватило — произошло новое советское военное вмешательство.
Имре Надь был не просто типичным восточноевропейским национал-коммунистом середины XX века, продуктом кризиса советских амбиций (а этот кризис явно обнаружился уже в 1948 году, когда Тито отказался повиноваться Сталину). И не просто (если прибегнуть к другой оптике восприятия тех же вещей) человеком, чье активное участие в коммунистическом движении не убило в нем политика, преданного национальным ценностям. Образ действий Надя в условиях революции 1956 года имел корни в венгерской исторической традиции. За 100 лет до этого, во время революции 1848-го, премьер-министр граф Лайош Баттяни (казненный, как и Надь, после поражения революции) также стремился оставаться на почве сложившейся легитимности. Признавая правомерность требований восставших, он в то же время не выступал за немедленный слом старой системы, искал пути мирного разрешения конфликта.
Однако, как и в 1848 году, в 1956-м неумолимая логика революционного действия, динамика событий вели дальше, и Надь, объявивший о выходе своей страны из Организации Варшавского договора, был востребован в роли не только Баттяни, но и Лайоша Кошута, пошедшего на решительный разрыв со своим «сюзереном», австрийским императором. Трагедия Надя заключалась в том, что он оказался неготовым к исполнению этой роли — не только вследствие объективного стечения неблагоприятных обстоятельств, но отчасти и в силу субъективных причин. В большей степени был, пожалуй, готов к выполнению схожей миссии польский коммунистический лидер Гомулка. Польское руководство сумело вовремя совершить решительный поворот к отстаиванию национальных приоритетов перед диктатом Москвы, что нейтрализовало наиболее радикалистские настроения в обществе, чрезвычайно чувствительном к неравноправию в польско-советских отношениях, и предотвратило развитие событий по венгерскому варианту.
Впрочем, позже Гомулка тоже оказался не на высоте положения. Относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в Польше в октябре 1956 года не был закреплен подлинным реформированием системы, что обусловило попятное движение, откат к хотя и не слишком тиранической, но все же весьма неэффективной административно-бюрократической модели социализма. И это, кстати сказать, несколько контрастировало с положением в Венгрии, где режим Кадара с начала 1960-х годов развивался по пути либерализации, а в 1968-м приступил к экономической реформе, правда, не реализованной в полном объеме в силу внешних и внутренних факторов.
По мере эволюции режима Кадара, формирования специфической венгерской модели социализма, при которой Венгрия за 10 лет из обузы для СССР превратилась в витрину «социалистического содружества», западным политологам приходилось сопоставлять потерпевшего тяжелое поражение идеалиста Надя с более успешным, хотя и циничным прагматиком Кадаром, попытавшимся в непростой обстановке, сложившейся после поражения венгерской революции, реализовать на практике и с оглядкой на Москву некоторые из реформаторских идей 1956 года. Иногда сравнение даже оказывалось в пользу Кадара, чьи эксперименты с реформированием «реального социализма» в начале 1970-х годов привлекали пристальное внимание на Западе и внушали кое-кому неоправданные иллюзии (разочарование пришло к концу 1970-х). Конечно, реформаторскому имиджу Кадара сильно вредила жестокая расправа над Надем, и для того, чтобы образ венгерского лидера выглядел более незапятнанным, приходилось многое, если не все, списывать на Москву[15].
Сегодняшний уровень разработки проблемы (в первую очередь в работах Яноша Райнера и Золтана Риппа) дает основания утверждать: позиция Москвы в деле Надя не была столь однозначной, как это принято думать, меняясь с течением времени и находясь к тому же в тесной зависимости от состояния советско-югославских отношений. В начале 1957 года в Кремле демонстрировали довольно жесткий подход, призывая Кадара усилить репрессии. Судебное расследование по делу Надя было одобрено советской стороной, каждый новый шаг в этом деле согласовывался между Москвой и Будапештом. Вместе с тем после разгрома в июне 1957 года внутрипартийной оппозиции Маленкова—Кагановича—Молотова Хрущев значительно укрепил свои позиции в руководстве КПСС, что избавляло его от прежней необходимости и дальше демонстрировать предельную жесткость в венгерском вопросе, дабы нейтрализовать возможные обвинения своих оппонентов в нерешительности и непоследовательности, ведущих к сдаче позиций СССР.
Гораздо более, чем мнение внутри собственной партии, Хрущева теперь заботил международный отклик на его действия, и суд дважды откладывался по инициативе Москвы — именно по тем соображениям, что международная обстановка была не совсем благоприятной для его проведения. Для того чтобы продемонстрировать всему миру мощь СССР, вполне хватало теперь спутника, запуск которого в начале октября стал главной мировой сенсацией 1957 года. Проведение на этом фоне суда над Имре Надем, напротив, могло подпортить имидж «страны Советов» в глазах тех, кто, восторгаясь техническими достижениями СССР, в той или иной мере был склонен распространить свои симпатии и на ее политическую, экономическую систему. Еще важнее, пожалуй, было то, что этот суд мог охладить решимость югославов к сближению с советским лагерем, причем в самый канун международного совещания компартий, намеченного на ноябрь 1957-го.
Впрочем, опасения отпугнуть югославов были напрасными, или точнее: перенос процесса не мог повлиять на позицию СКЮ. Ознакомившись с проектом Декларации совещания компартий социалистических стран, югославские коммунисты его отвергли, увидев, что КПСС по-прежнему хочет диктовать зарубежным коммунистам свои правила игры. В отношениях двух компартий вновь наметилось охлаждение, и проведение суда над Имре Надем могло теперь оказаться кстати — в случае, если бы в Кремле была избрана установка на дальнейшую эскалацию конфликта. В Москве в ноябре 1957 года Кадар встретился с лидерами многих компартий и убедился, что идея суда над Надем находит их поддержку как действенная мера по устрашению «ревизионизма». Однако и позже суд переносился — в феврале 1958-го, и вновь по инициативе Москвы, опасавшейся, что процесс по делу Надя испортит впечатление от советской программы мер по разоружению, адресованной Западу.
Янош Райнер еще в работах 1990-х годов выдвинул следующую версию. По его мнению, Кадар в конце зимы 1958 года оказался в ситуации выбора. Он мог отложить процесс по делу Надя «до лучших времен», но мог провести суд, как это было запланировано, в феврале, смягчив при этом меры наказания обвиняемых, прежде всего отказавшись от вынесения смертных приговоров. В 2003 году была опубликована краткая запись заседания Президиума ЦК КПСС от 5 февраля, подтверждающая это предположение. Суть советской позиции резюмировали всего три слова, зафиксированных ведшим записи заведующим общим отделом ЦК Малиным: «Проявить твердость и великодушие». Как явствует из этих слов, в Москве считали целесообразным, доведя дело до суда, до осуждения венгерских «ревизионистов», все же пойти по пути смягчения приговоров. Коммунистический лидер Венгрии избрал другой путь, сознательно не воспользовавшись представившейся было возможностью компромиссного решения. Выбор Кадара (ответственность за который всецело лежит на нем) был, в первую очередь, продиктован соотношением сил в руководстве его партии, и для того, чтобы понять мотивы его поведения, нужно лучше представлять себе этот расклад.
В первые месяцы существования правительства Кадара его положение было предельно шатким, режим опирался почти исключительно на советскую военную помощь. В условиях, когда подавляющее большинство населения выступало за вывод советских войск, восстановление правительства Имре Надя, проведение свободных выборов, сохранение всех основных завоеваний революции, Кадар, ставший орудием осуществления курса на ее подавление, мог найти себе внутреннюю опору прежде всего в рядах венгерских сталинистов, ностальгировавших по режиму Ракоши. По сути дела, он выступал их заложником. Для того чтобы расширить поле для политического маневра, он должен был не только завоевать более широкую поддержку в обществе, но и укрепить доверие к себе со стороны Москвы. Как следует из записей заседаний Президиума ЦК КПСС от 4 и 6 ноября 1956 года, где Хрущев защищал главу нового венгерского правительства от нападок Молотова, отмежевавшись одновременно от Ракоши, ставка на Кадара была сделана серьезно. Вместе с тем последний не мог не понимать: если его политика не удовлетворит Москву, может реально встать вопрос о реставрации прежней власти. Ракоши, Гере и ряд других бывших лидеров в надежде на свое скорое возвращение в Венгрию и занятие ответственных должностей буквально бомбардировали ЦК КПСС письмами с резкой критикой «правых» ошибок Кадара. Вопрос об их возможном водворении на партийно-государственный Олимп оставался до известной степени открытым вплоть до апреля 1957 года, когда Президиум ЦК КПСС принял решение об ограничении контактов Ракоши с Венгрией, сочтя, что его деятельность препятствует укреплению кадаровского режима.
В Москве были в целом удовлетворены ходом венгерской нормализации, и выбор в пользу Кадара был сделан в это время окончательно и бесповоротно, что явилось первым его серьезным тактическим успехом в отношениях с Кремлем. Но и после того, как Ракоши перешел, по сути дела, на положение политического ссыльного, его потенциальные сторонники в руководстве ВСРП продолжали составлять значительную силу. Лишь отчасти ослабил их позиции пленум ЦК КПСС 1957 года, нанесший удар по оппонентам Хрущева в Президиуме ЦК, которые (прежде всего Молотов и Ворошилов) выступали за более активное приобщение людей Ракоши к власти в Венгрии. Проявив предельную жесткость в деле Имре Надя (в общем не очень свойственную этому прагматическому политику), Кадар в 1958 году окончательно выбил оружие у своих критиков слева, сторонников полной реставрации системы, решительно отвергнутой венгерским народом в октябре 1956-го.
Необходимо также помнить, что Имре Надь до конца своей жизни не только был бы центром притяжения для оппозиции, но и самим своим существованием напоминал бы о нелегитимности прихода Кадара к власти и был в силу этого крайне неудобен для последнего[16]. Таким образом, советское предложение проявить великодушие не нашло поддержки венгерского лидера. Он предпочел перенести процесс, но не переписывать уже разработанный сценарий, по которому Имре Надя предполагалось казнить. (К этому можно добавить, что после триумфального для Яноша Кадара визита Никиты Хрущева в Будапешт в апреле 1958 года венгерский лидер мог позволить себе больше самостоятельности в принятии внутриполитических решений.)
Момент для проведения процесса был выбран наиболее удобный с точки зрения интересов советских лидеров. Мирные инициативы, заставившие Кадара отложить судебный процесс, не нашли ожидавшейся поддержки на Западе, ни сам суд, ни приговор по делу Надя уже никак не могли повлиять на их судьбу. С другой стороны, состояние советско-югославских отношений к маю 1958 года достигает своей низшей в послесталинский период отметки, что было связано с принятием в конце апреля на VII съезде Союза коммунистов Югославии новой программы партии, хотя и не ознаменовавшей собой поворота в политике СКЮ, но проведшей многие положения югославской концепции самоуправления, неприемлемой для руководства СССР.
Таков был внешнеполитический фон, на котором 15 июня 1958 года в ходе закрытого суда был вынесен смертный приговор Имре Надю и его соратникам Палу Малетеру и Миклошу Гимешу, на следующий день приведенный в исполнение. Геза Лошонци скончался в тюрьме за полгода до суда. Йожеф Силади был казнен еще в апреле. Генерал Бела Кирай, находившийся в США, был приговорен к смертной казни заочно. Другие проходившие по делу Надя подсудимые получили различные сроки тюремного заключения (в начале 1960-х практически все они были амнистированы).
Расправа над Имре Надем и его соратниками, ставшая венцом целой серии судебных процессов по делам участников революции 1956 года, вызвала широкий резонанс во всем мире. Для многих была очевидной несостоятельность обвинений против бывшего венгерского премьера, главная «вина» которого заключалась в последовательном отстаивании курса на суверенитет своей страны, вступавшего в слишком резкое противоречие со сложившейся еще при Сталине и остававшейся в силе и после его смерти практикой отношений внутри советского лагеря.
Как бы там ни было, июнь 1958 года в известном смысле поставил точку в истории венгерской революции и подвел черту под определенным периодом в развитии послевоенной Венгрии; политическая обстановка в стране к этому времени стабилизировалась, и для дальнейшей консолидации режима необходима была смена тактики — задачи запугивания непокорных отходят на второй план, уступая место поискам путей наведения мостов к венгерской нации. Показательно, что расправа над Имре Надем почти совпала по времени с публикацией первых документов, заложивших основы кадаровской либерально-прагматической модели социализма, которая отличалась, пожалуй, наибольшей гибкостью в сравнении с другими его реально воплощенными моделями.
1957 и 1958 годы оставили черный след в истории Венгрии. Казнь Имре Надя и ряда его соратников, аресты многих тысяч людей стали для кадаровского режима несмываемым пятном позора. Но с начала 1960-х годов наметился поворот к более либеральной политике, многие находившиеся в заключении участники восстания получили амнистию — приступив к реформаторским экспериментам, кадаровская власть все делала для того, чтобы вычеркнуть 1956 год из исторической памяти нации. Но должны были пройти долгие годы, пока Яношу Кадару политикой уступок и компромиссов, непревзойденным мастером которых он со временем стал, удалось завоевать относительную поддержку в обществе и заставить своих соотечественников признать существующий в стране режим как, возможно, наименьшее из зол на пути к построению «светлого будущего».
Став на некоторое время витриной «социалистического содружества», кадаровский режим, как и родственные ему политические системы в других странах Восточной Европы, показал в конечном итоге свою нежизнеспособность. Кончина Яноша Кадара в июле 1989 года, символизировавшая завершение целой эпохи в истории Венгрии, почти совпала по времени с перезахоронением Имре Надя. Человек, управлявший страной более 30 лет, еще при жизни смог увидеть сделанный своей нацией выбор в пользу чуждых ему западных моделей, основанных на политическом плюрализме.
С 33-летней дистанции стал очевиден парадокс: не будучи, в отличие от Кадара, сильным практическим политиком и менее четко представляя себе пределы возможного, Имре Надь, являвшийся знаменем сил, выступавших в конце 1980-х годов за смену системы, заочно доказал свою историческую правоту. Политические ошибки Надя, его неспособность овладеть ситуацией в трагические дни октября 1956-го не перечеркивают значения морального примера, продемонстрированного им в последние полтора года жизни, когда этот коммунист-реформатор, волею обстоятельств превратившись в венгерского патриота, последовательно отстаивал убеждения, в наиболее значительных моментах совпадавшие с чаяниями венгерской нации.
В отличие от большинства восточноевропейских национал-коммунистов (таких непохожих фигур, как Тито, Гомулка или Чаушеску) Имре Надь на пике своей политической карьеры органично сочетал в себе сторонника национального суверенитета с приверженностью идее глубоких реформ реального социализма. Не удивительно, что в 1970—1980-е годы на Западе его нередко называли предтечей современного еврокоммунизма.