Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2007
Александр Кустарев
Freedom is part time slavery ( памяти Андре Горза )
Le salariat doit disparaitre et le capitalism avec lui.
André Gorz (1924—2007)
«Зарплата должна исчезнуть, и капитализм вместе с ней»[1] — таково кредо только что умершего свободного мыслителя Андре Горза. То есть долой капитализм! Долой зарплатное рабство!
Андре Горз был убежден, что мир, где господствует капитал, есть мир рабства и неподлинного существования. Он был также убежден, что этот мир не вечен и что из него можно выйти в другой мир, где свободная личность сможет в полной мере реализовать свои задатки во благо себе и обществу.
Убеждения Андре Горза восходят к антропологии Маркса и анархо-коммунизму и могут быть названы неокоммунистическими или леволибертарианскими. Горз проектировал общество, которое он хотел бы увидеть на месте образа жизни, сложившегося в эпоху крупной фабрично-заводской индустрии, которую часто называют эпохой «фордизма» по имени изобретателя конвейера и «социализма в одной отдельно взятой корпорации». Под ярлык «фордизм» попадают как капитализм, так и государственный социализм, включая российско-советский.
Ядро этого образа жизни — регулярно-режимное производство того, что выгодно производить капиталу за денежное вознаграждение работнику, достаточное (по рецепту Кейнса) для того, чтобы на досуге этот работник (индивид) мог потребить то, что капиталу было удобно и выгодно произвести. Трудно даже сказать, что в этой системе более принудительно — производство или потребление.
Энтузиастам «новой жизни» кажется, что этому образу жизни приходит конец, и они ссылаются при этом на несколько очевидных тенденций.
Сами индивиды все чаще прямо указывают (судя по данным опросов), что свое счастье представляют себе иначе. А если учесть тех, кто живет в стрессовом состоянии, то число «несчастных» окажется намного больше. Все больше людей предпочитает работать меньше, работать на дому, по индивидуальному графику и по врéменным контрактам, даже если будут получать меньший доход.
Параллельно совокупное количество даже формально «свободного» времени неуклонно возрастает, поскольку производительность труда растет и работать для выживания нужно все меньше.
Помимо этого, характер труда меняется так, что время, проведенное на рабочем месте, перестает быть мерой трудового вклада индивида в общественное богатство. А технологическая эволюция ведет к исчезновению крупно-коллективных производств, где масса людей непременно должна работать вместе и в одном ритме.
Одним словом, занятость (реальная сумма рабочего времени) в формальном производственном секторе неуклонно уменьшается, и уменьшалась бы еще быстрее и еще больше, если бы в интересах (пусть и иллюзорных) разных участников процесса воспроизводства не практиковались бесконечные ухищрения для всеобщего обеспечения рабочими местами в сфере общественного хозяйства, чего и сами трудящиеся по-прежнему часто требуют, рассматривая перспективу нарастающего досуга как угрозу безработицы, в чем, кстати, есть известная доля правды, потому что «избавление от работы» всегда имеет оттенок «потери работы».
Но похоже, что культурные и структурные перемены за этой тенденцией не поспевают. В последние четверть века (писал Горз в 1997 году) «западные общества… оказались неспособны как воспроизводить прошлые нормы, так и извлечь выгоду из той свободы выбора, которая оказалась возможна в результате сокращения рабочего времени… Общности фордистского образца разрушаются, а на их место не приходят другие»[2].
Пора что-то предпринять, был убежден Андре Горз. Его идея проста и элегантна. Труд на капиталистическом производстве, говорит Горз, свободным человека не делает. Обобществление частной собственности индивида не освобождает. И никакое осознание необходимости не делает человека свободным. Формула «Свобода — это осознанная необходимость» в лучшем случае самообман, а в худшем злонамеренная демагогия рабовладельцев. Как известно, на входе в нацистские концлагеря красовался лозунг Arbeit macht frei, и что же? Человек свободен только там и тогда, где и когда его никто ни к чему не принуждает и он свободен безусловно и безо всяких ограничений. Значит, тот, кому мила свобода, должен пользоваться ею там, где он ее имеет. За пределами организованного и общественно необходимого (якобы или взаправду) производства. То есть в выходные дни и в отпуске. Таким образом, свобода — это «рабство неполную рабочую неделю» (Freedom is part time slavery). Или: коммунизм по ту сторону заводских ворот. Такая смесь радикализма и оппортунизма
Мы живем параллельно в двух системах (мирах, сферах). В терминах Горза — это сферы гетерономии и автономии. Сферу автономии он рекомендует всячески расширять. Но он, в отличие от коммунистов начала ХХ века, считает, что сферу гетерономииследует не уничтожить, а поставить на подобающее ей место: «…только строгое ограничение центрально планируемой, тривиализированной сферы позволяет выстроить сферу полной автономии, где индивиды смогут совместными усилиями создать согласно собственным предпочтениям нечто по ту сторону необходимости»[3].
Эти две сферы не должны исключать друг друга. Они нужны друг другу. Андре Горз: «Самореализация, творчество и совместная активность в автономном секторе помогают индивиду противостоять иерархическому разделению труда и мешают производству товаров сомнительной полезности. В обратном направлении — социально детерминированная природа гетерономной сферы смягчает для индивида давление со стороны сильно интегрированных общин семейного типа или коммунально-кооперативных ассоциаций»[4].
Чтобы регулировать модус сосуществования этих двух сфер, нужна юридическая и политическая рамка (конституция, если угодно) и инфраструктурная поддержка. Именно в создании и поддержании пространства, где могут развиваться альтернативные социальные практики, обнаруживается raison d ’ etreгосударства в эпоху (пользуясь понятием самого Горза) «постиндустриального социализма». Как пишет Андре Горз: «Существование государства, отдельного от гражданского общества, законодательно оформляющего и навязывающего всем объективные необходимости, есть важнейшая предпосылка автономии гражданского общества»[5].
В условиях демократической политической процедуры, таким образом, задача состоит в том, чтобы привести к власти партию, программно ориентированную на обеспечение условий для процветания сферы автономии. Горз называет некоторые элементы такой программы.
Прежде всего он рекомендует отказ от нынешней установки на полную и непрерывную занятость. В сфере необходимости реализуется не право на труд, а обязанность участвовать в производстве общественно необходимого по объему и структуре ВВП. Право же на труд реализуется в сфере свободы, где активность индивида определяется его личными и его партнеров (сожителей) потребностями, а не логикой самовоспроизводства мегамашины-капитала. И там это право на труд, если это право, а не обязанность, предполагает и право не работать вообще.
Во исполнение этой установки рекомендуется неуклонное сокращение рабочего времени, что, в сущности, принимая во внимание направление технического прогресса, означает не более чем легализацию и формализацию и без того идущего процесса.
Во-вторых, рекомендуется поощрять ликвидацию разделения труда, то есть облегчать индивидам поочередную активность в разных функциях. Также рекомендуется практиковать труд в свободном режиме, который индивид будет сам выбирать. Такой «пульсирующий» режим имеет и еще одно очень важное преимущество: он не дает установиться и окостенеть статусным иерархиям.
В-третьих, рекомендуется ввести универсальный доход. Это должен быть доход, гарантирующий индивиду нормальный для данного общества образ жизни (revenu social), но предназначенный только для расходов, а не накопления. Принцип «каждому по потребностям» в действии. Такой новый тип перераспределения общественного дохода можно обосновать и иначе. А именно как ренту с национального богатства. Если оно произведено совместно, то все должны иметь право на эту ренту. Конечно, вклад каждого в накапливаемый ВВП не одинаков, но определить его (за редкими исключениями) невозможно, учитывая косвенный вклад каждого, отказ (вынужденный или добровольный) от некоторых возможностей в пользу других (opportunity cost) или, наоборот, готовность делать работу, которую не хотят делать другие.
В-четвертых, рекомендуется культурно ориентированная политика цен, поощряющая определенный стиль потребления, цивилизации, образа жизни.
На этой основе и в этих режимах за пределами сферы необходимости и должно, по идее, возникать новое общество. Горз называет его обществом многосторонней активности (multiactivit é) или обществом культуры, противопоставляя его обществу работы: построение нового общества — это не «усовершенствование (am é nagement) общества работы. Это совершенно отдельное, другое (курсив мой. — А.К.) общество»[6]. Общество, где по известному выражению Рэскина, — there is no wealth but life.
В этом обществе «социальное время и пространство должны быть организованы так, чтобы все, находящиеся в них, были бы готовы к тому, что все практикуют, накапливают и меняют формы активности и модусы участия (принадлежности — appartenance). Должно стать нормой, что каждый участвует или может участвовать в совместном самовоспроизведении (autoproduction), принадлежит к сети взаимных услуг, к научно-исследовательской или экспериментаторской группе, к оркестру или хору, к театральной и художественной студии, спортивному клубу и так далее; и целью спортивных и художественных «обществ» должны быть не селекция, элиминирование и иерархизация, но поощрение каждого участника к самообновлению и постоянному совершенствованию в соревновательном сотрудничестве с другими; это стремление к совершенству каждого должно быть общей целью всех. Этим «общество культуры» и отличается от «общества работы»[7].
Политическая программа Горза в общих чертах совпадает с программой классического либерализма. Она более радикальна (или экстравагантна) и уже поэтому (не говоря обо всем прочем) вряд ли может иметь успех у электората, во всяком случае, в ближайшей исторической перспективе. Но в своем оппортунистическом варианте либеральная парадигма положена в основу конституционной практики так называемых «западных демократий», или, если угодно, «буржуазных демократий». Для них характерны широкая свобода индивида в частной сфере (личной и корпоративной), мультикультура и значительное пространство для критических дискурсов.
Что же касается общественного идеала Андре Горза, то шансы на его реализацию в масштабах массового уклада, не говоря уже о масштабах всего общества, выглядят весьма проблематично.
В самом деле, почему надо думать, что человек, получающий по мере выполнения леволиберальной политической программы все больше свободы, поведет себя именно так, как ожидают левые либертарии? То, что уже происходит, не очень-то обнадеживает. Пока, как пишет сам Горз, «на месте фордистских обществ возникают необщества (non — societ é), где тонкий господствующий слой аккумулирует почти все богатство, тогда как отсутствие проекта и отсутствие политических ориентиров приводит к распаду всех связей и порождает ненависть, вплоть до ненависти к жизни и ненависти к самим себе»[8]. Позволим себе подставить на место этого очень обобщенного и почти поэтического диагноза некоторые частные наблюдения.
Во-первых, индивиды в свободное время, похоже, больше обнаруживают склонность к пассивному потреблению, чем к творчеству. Конечно, граница между производством и потреблением, казавшаяся столь очевидной в аграрном и индустриальном обществе, все менее очевидна в культуральном (термин исключительно на моей совести) обществе, но это только усугубляет фактически потребительскую ориентацию современного индивида.
Во-вторых, весьма заметен процесс добровольной пауперизации. Множество индивидов, не мобилизованных зарплатным рабством, предпочитают паразитировать на остальном обществе, соглашаясь на нищенство в обмен на безответственность, то есть фактически предпочитают новую форму рабства, «убегая от свободы», как сказал бы Эрих Фромм. Неоконсерваторы давно грозят нам декадансом общества велфера. Дополнительно стимулирует этот декаданс то обстоятельство, что в богатом обществе, где нищим не приходится бороться за физическое выживание, культура нищеты без особого труда, с помощью обильных и дешевых символических ресурсов может стилизовать себя как аристократическая. (Так стилизовали себя, между прочим, широкие слои отчужденной интеллигенции в тени всеобъемлющего советского зарплатного сектора.)
Так обстоит дело с образом жизни. А каковы новые социальности, создаваемые индивидами, так сказать, на воле, в пампасах? Пока мы наблюдаем расцвет культов, закрытых эскапистских общин, мафий, новых племен, почти неотличимых от религиозных сект, даже если они выглядят как секулярные. Между такими общинами нет тенденции к сотрудничеству и даже просто к общению. Они в лучшем случае игнорируют друг друга, а то и стремятся подавить одна другую, оттесняя соперника от инфраструктурных ресурсов, подобно тому как конкурирующие группы животных оттесняют друг друга от водопоя. По своей автономной конституции некоторые из них могут оказаться коммунистическими, но это совсем не обязательно.
С неокоммунистической, или, если угодно, либертарно-социалистической, точки зрения вся эта фактура выглядит как извращение. Не за то, дескать, боремся. Но, объясняя эти тенденции, проповедники «новой жизни», кажется, проявляют некоторое поспешное легкомыслие. Все эти поведенческие и институциональные практики они объявляют эпифеноменами или «пережитками» капитализма.
Но так ли это? Можем ли мы так легко списать все отмеченные выше явления на «зарплатный капитализм»? Не повторяет ли освобожденный человек (множество людей) ту же самую траекторию, которая уже однажды привела его к общественным формам, известным под общим ярлыком «традиционные», а затем к этому самому капитализму? Не окажется ли обретенная свобода опять тем самым Гоббсовым «природным состоянием», чреватым уже хорошо нам знакомыми культурструктурами? Не будет ли это d éj à vu, движением назад в будущее или вперед в прошлое? Наблюдателю с развитой склонностью к социологической рефлексии и склонному в силу этого к некоторому фатализму и неверию в творческие возможности личности трудно избавиться от этого опасения.
Но это не все. Любую культуру, возникающую в ходе культурной эволюции, подстерегают две опасности. Во-первых, опасность превратиться в маргинальное гетто. Во-вторых, превратиться в гегемона. Не сразу скажешь, какая из них страшнее.
Андре Горз понимал, что альтернативные культурные инициативы могут оказаться просто компенсаторно-оборонительными субкультурами для безработных-исключенных. Огромная воронка рынка втягивает в себя все ресурсы периферии, соблазняя обладателей этих ресурсов (человеческий капитал в виде знаний или таланта) доходами, карьерами и, вопреки всему, реальной общественной ролью. На периферии же просто не остается достаточной массы человеческого и культурного материала для чего-либо, кроме паллиативной элементарной кооперации на уровне самых простых взаимных услуг или обоюдной моральной поддержки комплементарного или оргиастического толка, как правило, сугубо авторитарных. У «исключенных» не обнаруживается ни серьезной творческой инициативы, ни достаточного чувства собственного достоинства, чтобы выстроить свою полноценную и наступательную культуру, не допустить ее аннексирования системой (как это произошло с контркультурой 1960-х или зеленым движением), выстоять вопреки авторитарно-статусному давлению «системы», грубо подавляющей все инициативы, на которые она сама не способна и не знает, как их приручить, буде они возникли на периферии.
Горз был озабочен тем, чтобы создать не что-то жалко-компенсаторное, а что-то содержательно-внушительное не вместо «системы», а рядом с ней. Это сделать гораздо труднее, чем «старый мир разрушить до основанья, а затем…». Политической программой и победой на выборах левому либертарианству не обойтись. Оно еще должно позаботиться о полноценной культурной инициативе, которая должна обнаружить жизнеспособность и перерасти из эксперимента харизматических одиночек в уклад, способный к экспансии, как когда-то случилось с новой культурой («модерном»), возникшей в ходе церковной реформации и оказавшейся — случайно или нет — именно «капиталистической» культурой.
Образ жизни, о котором мечтают левые либертарии, еще должен обнаружить свою конкурентоспособность в процессе социо- и культурогенеза. Расширение пространства свободы в обществе только освобождает эти процессы, но не гарантирует, в каком направлении они пойдут и к каким результатам приведут. В свое время «капиталистический дух», как говорил Вебер, «утвердился после тяжелой борьбы против целого сонма враждебных ему сил». Нет никаких оснований думать, что «коммунистическому духу» это будет сделать легче, даже если соответствующая программа одержит верх в политической сфере.
Но если все же так в конце концов произойдет и леволибертарная программа (неокоммунистическая конституция) окажется в положении культурного гегемона, то ей грозит роковая опасность самоопровержения. Кажется, опыт советского проекта «свободной и всесторонне развитой личности» показал это со всей жестокой наглядностью. Почти сразу же после своего начала этот эксперимент пошел в прямо противоположном направлении. К 1970-м годам даже невозможно было вспомнить, с чего он начинался. Горз, видимо, опасался этого не меньше, чем маргинализации коммунистического уклада. Отсюда его постоянное возвращение к теме мирного сосуществования сферы гетерономии и автономии. Хотя он никогда так не говорил, но, скорее всего, думал — Freedom is part time slavery.
[1]Gorz A.Misères du present — Richesse du possible. Galilée, 1997. Р.130.
[2]Ibid. Р.131, 179—180.
[3]Gorz A.Farewell to the Working Class : An Essay on Post -Industrial Socialism . Pluto Press, 1980. P. 114.
[4]Ibid. P. 102.
[5]Ibid. P. 112.
[6]Gorz A.Misères du present — Richesse du possible.P. 130.
[7]Ibid. P. 131.
[8]Ibid. P. 180.