Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2007
Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917-1956
Под общ. ред. А.Н.Яковлева; Сост. Л.В. Максименков
М.: Материк, 2005. — 752 с.
Серия “Россия. ХХ век. Документы”
Трехтысячным тиражом изданы 473 документа на тему “Сталин и его роль в развитии культуры”. Документы необыкновенно интересны, большинство их публикуется впервые (иногда редакторы не указывают первую публикацию). Это — письма писателей и их жен (Демьяна Бедного, Федора Панферова, Екатерины Пешковой и других) на имя Сталина, постановления и проекты постановлений Политбюро ЦК ВКП(б), переписка Сталина с партийными и государственными функционерами (Львом Мехлисом, Алексеем Стецким и прочими), записи воспоминаний и бесед. Большинство этих документов находятся в фонде Сталина и в фонде ЦК РКП(б) — ЦК ВКП(б), хранящихся в РГАСПИ (Российском государственном архиве социально-политической истории). Перед нами важный источник для изучения динамики социально-психологического мира советской писательской среды и истории партийной политики в области культуры (и идеологии). Приведем некоторые выдержки из писем.
Демьян Бедный — Сталину (март 1929 года): “Это меня мало успокаивает, так как я, буквально, изматываю себе нервы при продвижении в “Правде” почти каждого мало-мальски острого фельетона” (c. 141).
Константин Тренев — Сталину (март 1931 года): “К несчастью, в высшей степени напряженная и ответственная моя работа нарушена тяжелым сообщением моей семьи из Крыма: по неизвестным причинам в доме у меня произведен обыск. При обыске абсолютно ничего не взято, но предложено мне по приезде в Симферополь явиться в ГПУ. […] В данный момент после исключительно напряженной работы, связанной с пьесой, я, по заявлению врачей, нуждаюсь в немедленном, чуть ли не в постельном лечении и моральном покое, хотя ударная работа над пьесой требует и моего участия” (с. 196-197).
Анатолий Виноградов — Сталину (июль 1935 года): “Я затравлен. Я прошу спасти меня от клеветы и преследований. […] Я целый год был лишен с семьей обыкновенных хлебно-продуктовых карточек, уже не говоря о других формах “лишений”, превратившихся в садистскую пытку. […] Меня буквально растоптали, изранили, довели до страшной болезни сердца, я кричу в Союзе Писателей; как в пробковой комнате гаснет голос и дикую травлю прикрывают “комиссии”” (с.391).
Александр Фадеев — Сталину (март 1951 года): “Работники отделов ЦК, отделов Совета Министров, мои товарищи по работе […] частенько рассматривают меня как обычного руководителя обычного ведомства, привлекают к решению десятистепенных вопросов, которые могли быть решены без меня […] Такое повседневное насилие над своим дарованием систематически выводит меня из душевного равновесия и истощает нервную систему. Дела, которые при нормальном использовании меня как писателя, были бы близки моему сердцу, превращаются в ненавистную обузу. И чем сильнее я натягиваю эту струну, тем хуже я работаю уже и как общественный деятель” (с. 639).
Это одна грань советского писательского быта. В книге раскрываются и другие сюжеты: доносы, бесконечные мольбы о предоставлении квартиры и дачи, просьбы встретиться и дать наставления; представления к наградам; помощь, оказываемая Сталиным писателям; восторженные отзывы и благодарности… Претензий к составителю Максименкову по составу документов быть не может — разве что следовало бы более внимательно отследить первые публикации ряда документов, которые появились до выхода этого издания. Но есть другие претензии. Например, к заголовку книги: он совсем не отражает ее содержания. Во введении составитель упоминает, что черновое название было “Издательство “Кремль””. Мне кажется, что этот вариант более соответствует тому, что напечатано. Документы, отражающие именно цензуру (Кремля ли, Сталина ли, или же Главлита и его органов), теряются в потоке литературно-бытовых сюжетов. Или же, быть может, следовало дать свое собственное определение цензуры?
Составитель провел действительно огромную работу при комментировании документов — они снабжены максимально подробными изложениями упоминающихся событий, цитируются (или приводятся полностью) сопутствующие материалы, расшифровываются имена, дается исторический комментарий. Документы сопровождаются необходимой легендой (указывается место хранения, степень подлинности и так далее). Каждому документу дан развернутый заголовок. Как и положено, книгу завершают список имен (как правило, имена и отчества даны полностью) и список литературы.
Сборник отражает уровень развития постсоветской исторической науки в целом, и в частности современного источниковедения — той его части, которая связана с публикацией партийных документов. Есть и проблемы. Так, например, до сих пор не существует единых правил (и корпоративной договоренности историков и издателей), как публиковать те постановления Политбюро (Оргбюро и Секретариата ЦК), которые входили в протокол заседания этих коллегиальных органов. В издании предложен худший вариант: “по возможности указывается номер протокола заседания и пункт повестки дня” (с. 9). Такой возможности у составителя зачастую не было, и это, несомненно, понижает уровень издания. Кроме того, составитель сообщает: “для удобства читателей в комментариях к документам сборника вместо несколько раз менявшейся аббревиатуры названия главного штаба партийно-пропагандистского диктата большевистской партии в области культуры (АППО, АПО, Культпроп, Культпрос, УПА) используется слово Агитпроп” (с. 6). Это новое слово в развитии археографической техники, надеюсь, не будет использоваться другими комментаторами, поскольку это не просто абстрагирование от исторически обусловленной формы, но вопрос научной добросовестности и точности. Создается впечатление, что составитель не очень хорошо осведомлен о структуре аппарата ЦК, истории формирования фондов, архивной работе и, увы, даже профессиональной терминологии.
Свою немалую исследовательскую работу Максименков обобщил во введении к сборнику. Оценочные выкладки автора зачастую вызывают недоумение, прежде всего своей публицистичностью, не очень уместной при издании документов. Сравнение сталинизма и фашизма — общее место, которое стоило бы раскрыть поподробнее. Обычными разговорами о тоталитаризме тоже никого не удивишь. Отмечу еще один довольно странный пассаж: “Сборник представляет собой хронологическое документальное повествование о большевистском заговоре, направленном на установление тотального контроля над словом (устным и печатным), над интеллигенцией (главным носителем слова), над СМИ, культурой и искусством […] В итоге культ (личности Сталина. — М.З.) видится важнейшим атрибутом заговора и своеобразной целью и средством “Большой цензуры”” (введение, с. 7). В чем же состоял заговор? Заговор — это тайное соглашение о совместных действиях против кого-то. А у большевиков все было явно. Максимально открыто. Декрет о печати, появившийся в 1917 году, декларирует совершенно отчетливо для всех введение политической цензуры. Положение о военной и литературной цензуре было опубликовано в 1922 году. Был ли культ личности Сталина постоянным признаком (атрибутом), целью и средством введения цензуры (заговора) в 1917 году? Составителю видится, что — был.
Более того, Сталин оценивается как главный цензор страны, решения которого реализовывали партийный аппарат и государственная цензура. Такая концепция была сформулирована более пятидесяти лет назад в русской эмигрантской прессе, но с тех пор накоплен огромный фактический материал, который, как мне представляется, не подтверждает это предположение.
Любопытно, что составитель видит также “автоцензуру и своеобразную фальсификацию” в том, что Сталин не все документы оставлял в своем личном архиве (с. 13). Это забавное утверждение ставит еще один вопрос о терминологии исследователя.
Михаил Зеленов
Ich habe nur noch den Wunsch, Scharfrichter oder Henker zu werden
Briefe an Justice Jackson zum Nürnberger Prozess
Halle: Mitteldeutscher Verlag, 2006. — 335 s.
Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками (ноябрь 1945 — октябрь 1946 года) стал одной из главных вех ХХ века. Впервые перед международным судом предстали злоумышленники, завладевшие государством и сделавшие его орудием своих преступлений. Количество документальных и мемуарных публикаций, исследований о деятельности трибунала, выпущенных на разных языках, едва ли поддается исчислению.
В работах о Нюрнберге неразрывно сплелись проблемы истории Второй мировой войны, истории международных отношений, германской и всемирной истории, теории и практики международного права. Однако практически отсутствуют исследования, характеризующие восприятие Нюрнбергского процесса (и комплексной проблемы наказания нацистских преступников) общественным мнением послевоенной Германии. О масштабных социологических опросах не могло быть тогда и речи. Немецкая пресса была подконтрольна военным администрациям.
В 2006 году в ФРГ было осуществлено издание корпуса эпистолярных источников — писем, направленных германскими гражданами Роберту Джексону, главному американскому обвинителю Международного военного трибунала. Немецкий публицист Генри Бернхард обнаружил эти документы в личном фонде Джексона в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне и опубликовал их с обстоятельными комментариями.
Судьба Джексона (1892-1954) была тесно связана с деятельностью президента Рузвельта. С 1933 года он стал одним из его соратников в осуществлении “нового курса” и занимал ответственные должности в президентской администрации, а в 1941 году стал членом Верховного суда США. В 1945-м наступил звездный час в жизни Джексона. Рузвельт назначил его главным обвинителем от США на процессе против верхушки “третьего рейха”. Выступления Джексона на процессе постоянно цитировались мировой печатью. Его непреклонное стремление сурово покарать виновников нацистской агрессии, его приверженность сохранению духа антигитлеровской коалиции принесли ему как популярность в демократических кругах германской общественности, так и ненависть сторонников “третьего рейха”.
Авторы писем Джексону видели в нем независимую личность, высшую инстанцию, власть и влияние которой выходят за пределы компетенции оккупационной администрации. С американским главным обвинителем немцы были откровенны, они делились с ним мнениями, которыми не решились бы поделиться в газете или на радио. К нему обращались с просьбами, имевшими мало общего с делами трибунала: вызволить сына из плена, вернуть конфискованное имущество, оказать продовольственную помощь беженцам из Восточной Пруссии…
Корреспонденты Джексона представляли практически все поколения, социальные слои и политические течения послевоенной Германии: от крупных чиновников до рабочих, от бывших активистов нацистской партии до вышедших из концлагерей противников режима.
Бывший узник концлагеря Бухенвальд призывал Джексона и трибунал “покончить с коричневой чумой”. Антифашист, чудом выживший в Освенциме, выражал готовность выступить на процессе в качестве свидетеля убийства 125 тысяч евреев в Риге. Резолюция собрания социал-демократов и коммунистов деревни Ихтерхаузен (Тюрингия) требовала от суда “обращаться с военными преступниками как с массовыми убийцами и вынести им смертные приговоры”. Священник из города Швебиш-Гмюнд (Баден-Вюртемберг) призывал Джексона: “Никакой пощады убийцам, они не могут находиться среди людей, которым они принесли столько горя, нужды, крови и слез”. Служащий из Нюрнберга надеялся, что процесс “впервые за тысячу лет может стать началом новой высокой морали”. Мать погибшего на войне солдата упрекала американского обвинителя: “Мне представляется, что Вы чересчур мягко обращаетесь с этими бандитами”.
Зафиксированные в этих письмах установки были вполне созвучны призывам великого немецкого мыслителя Карла Ясперса: “Мы должны проникнуться мучительным сознанием политической ответственности […] Требование переплавиться, возродиться, отбросить все пагубное — это задача для народа в виде задачи для каждого в отдельности”[1]
Порой ненависть к нацистским преступникам принимала у авторов писем крайние формы. Стремление “завершить этот затянутый процесс” сопровождалось сентенциями такого рода: “Нечего возиться с этими разбойниками, с воплощением позора человечества”; “Не нужно никаких юристов или параграфов. Нацистов надо судить по их собственным законам”. Или: “Прошу отказать преступникам в юридической защите”; “Для этой банды воров и убийц было бы чересчур большой честью пользоваться услугами адвокатов”. И даже: “У меня только одно желание: стать палачом, но только не при гильотине или виселице. Нет, только с топором в руках!” (именно эти слова вынесены в название книги).
Но антифашистский импульс 1945 года чрезвычайно быстро оказался исчерпанным. Подавляющее большинство немцев восприняло окончание войны как поражение, как национальную катастрофу. Для этого большинства, для “попутчиков” режима (“Mitläufer”), процесс принес не только страх наказания, но и облегчение. Наказание главных военных преступников было равнозначно тому, что проблемы прошлого уже разрешены.
Напрасно Ясперс призывал сограждан: “Национальный позор состоит не в суде, а в том, что к нему привело, в самом факте этого режима и его действий. Сознание национального позора для немца неизбежно. Оно направлено не в ту сторону, если обращено к этому процессу, а не к его истоку”[2]. Вопрос о вовлеченности германского народа в злодеяния режима терзал душу Ясперса. Но рядовые немцы и слышать не хотели о национальной вине и национальной ответственности.
Только в одном из сотни опубликованных писем содержалось согласие с тезисом об ответственности немецкого народа за совершенные преступления. “О совиновности немецкого народа не может быть и речи”, — уверял Джексона некий чиновник, причислявший себя к “находившимся под давлением номинальным членам партии””. Он утверждал (запасшись соответствующими документами), что постоянно помогал пленным. Так это или не так — кто знает? Но характерна концовка письма: “Мы (!) обещаем быть послушными и верноподданными”. Другой корреспондент: “С нацистами у меня нет ничего общего. Я был только кассиром и собирал ежемесячные партийные взносы”. Или: “Я вступил в партию исключительно из идеалистических побуждений”.
Знали ли рядовые немцы о преступлениях нацистов? Типичны утверждения такого рода: “Мы ничего не знали, и большинство немцев не понимает, как все это могло случиться и насколько ужасными могли быть эти “фюреры””; “Мы ничего не знали о насилии по отношению к евреям и о том, что творилось в лагерях”.
Ясперс предельно точно охарактеризовал доминанту общественного сознания: “Горизонт сузился. Люди не хотят слышать о вине, о прошлом, их не заботит мировая история. Они хотят просто перестать страдать, хотят выкарабкаться из нищеты, хотят жить, а не размышлять. Настроение скорее такое, словно после столь страшных страданий следовало бы ждать вознаграждения, на худой конец утешения, но уж никак не взваливать на себя еще и вину”[3].
Многие корреспонденты убеждали Джексона в том, что пора прекратить “оскорблять немцев и клеветать на них”, требуя “христианского сочувствия к невинным жертвам бомбардировок”. Нередко тональность писем “вечно вчерашних” становилась явно агрессивной: “В страданиях и бедах нашего народа виновны прежде всего союзники”; “США, объединившись с Англией, совершили самые ужасные преступления в мировой истории”. Главными злодеями провозглашались русские и “демократически-капиталистическая еврейская банда, которая несет ответственность за несчастья всего мира”.
Стремление обелить немцев нередко перерастало в прямую апологию “третьего рейха”: “Решение еврейской проблемы являлось внутренним делом Германии”; “При Гитлере истреблялись только неисправимые элементы”; “Мероприятия нацистов все же были успешными”. И даже: “На скамье подсудимых — самые способные люди, которые в 1933-1943 гг. добились невозможного”. (Но только в одном из обращений к Джексону выдвигалось требование оправдать конкретного подсудимого, именно Гесса. Аргументация: он был “неплохим человеком”, “его руки чисты”.) В нескольких письмах содержался неожиданный и бесцеремонный вывод: именно тем, кого судит трибунал, следует поручить разработать и осуществить план восстановления Европы. А что стоит требование: “Возвратите нам империю в ее прежнем виде! Отдайте нам отобранные у нас колонии или предоставьте взамен равноценные территории! Позвольте нам вернуть себе место под солнцем!”
Подобные установки стали возможными только в обстановке начавшейся холодной войны. Чем дальше от весны 1946 года, тем чаще в переписке возникали прямые требования прекратить “односторонний” или “инсценированный” процесс над “так называемыми военными преступниками”. Настал час шантажа со стороны приверженцев рейха. В обращениях к американскому обвинителю все чаще возникали прямые угрозы: “Германия еще проснется”; “Мы не спим! Мы наблюдаем за всем, что происходит”; “Национал-социализм невозможно ни искоренить, ни уничтожить”.
И вот уже легли на бумагу (сентябрь 1946 года, до вынесения приговора осталось две недели!) слова о возможности союза Соединенных Штатов с бывшим противником: “Закройте свои уши от пения сирен, взывающих к мести!”; “У Америки еще есть время для того, чтобы привлечь немцев на свою сторону. Те, кого американцы и англичане обвиняют в Нюрнберге, смогут еще пригодиться: ведь войны между Востоком и Западом рано или поздно все равно не удастся избежать”.
Если историк, утверждал знаменитый французский ученый Марк Блок, исследует периоды, когда важнейшие течения исторической жизни “сходятся мощным узлом в сознании людей”, то анализ “непреднамеренных свидетельств” ( именно такими свидетельствами и являются письма немцев к Джексону) позволяет “проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов”, извлечь из документов “сведения, которые они не собирались давать”. При этом мы сможем узнать о прошлом “значительно больше, чем ему угодно было нам открыть”[4].
Сквозь тексты, характеризующие германскую историческую развилку первых послевоенных лет, проступают столь узнаваемые нами приметы хронотопа социальной катастрофы, черты растревоженного, взбаламученного массового сознания с его парадоксальными сплетениями страхов и надежд.
Через шесть десятилетий вооруженный новой оптикой и новым опытом исследователь постигает смыслы неуслышанных предостережений, высказанных некоторыми авторами писем весной и летом 1946 года. Один из корреспондентов Джексона энергично выступал против наметившейся тенденции обеления нацистских генералов. Как известно, Международный военный трибунал (вопреки доводам обвинения и особому мнению советского судьи) не принял решения об объявлении преступными организациями генерального штаба и верховного командования вермахта. Правда, в приговоре содержался тезис о том, что “путем индивидуальных судов” над генералами вермахта “можно будет достигнуть лучшего результата, чем путем вынесения трибуналом решения, требуемого обвинением”. Но этого как раз и не произошло. В начале 1950-х судебное преследование военных преступников было в ФРГ фактически прекращено. Вплоть до недавнего времени в социальном сознании Федеративной Республики доминировало представление о том, что вермахт вел против Советского Союза “чистую войну”, которая якобы не вступала в противоречие с международными правовыми нормами. Эта легенда была разрушена в наши дни, после показа в десятках городов ФРГ вызвавшей жаркие дискуссии документальной экспозиции “Преступления вермахта”.
В июне 1946 года главный американский обвинитель получил письмо, в котором выражалось опасение по поводу того, что нацистский министр вооружений Шпеер сможет избежать высшей меры наказания. По мнению корреспондента, “необходимо четко и ясно указать на участие Шпеера в эксплуатации оккупированных стран Европы и в истреблении евреев”. Предупреждение оказалось вполне обоснованным. Шпеер — не без оговорок — признал криминальный характер режима и собственную долю ответственности. (Немалую роль, очевидно, сыграло и то, что, сдавшись в плен американцам, Шпеер передал им техническую документацию о немецких разработках ракетных и ядерных вооружений.)
Шпеер избежал виселицы и был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Отсидев полный срок, он оказался на виду, его приглашали на званые приемы, у него брали интервью. В 1969 году были опубликованы его мемуары, главным содержанием которых стал миф о Шпеере как о “приличном нацисте”, как о бедном Фаусте, которого втянул в свои сети Мефистофель-Гитлер. Удар по мифу о неосведомленности и невиновности бывшего министра нанесли архивные разыскания журналиста Хайнриха Брелёра, результатом которых стал демонстрировавшийся программой WDR в мае 2005 года трехсерийный телефильм. “Запоздалое разоблачение лжеца” — так озаглавил статью о документальном сериале еженедельник “Die Zeit”[5].
Познавательный потенциал документальных материалов, связанных с Международным военным трибуналом, неисчерпаем. Прав современный немецкий историк Норберт Фрай: “В течение последних десятилетий в просвещении немецкого народа, которое основано на критике нацистского прошлого, были достигнуты немалые успехи. Но там, где речь идет о Нюрнберге, мы все еще находимся в начальной стадии”[6].
Александр Борозняк
Вестник Архива Президента
Специальное издание: Генеральный секретарь Л.И. Брежнев. 1964-1982
М., 2006. — 240 с.
Архив Президента РФ — исключительно ценный по составу хранящихся документов, но малодоступный для простых исследователей — к 100-летнему юбилею едва ли не самого популярного правителя России ХХ века неожиданно “выдал на-гора” сборник документов, посвященных Леониду Брежневу как генеральному секретарю ЦК КПСС. Формат сборника довольно странный. Вроде бы это реинкарнация почившей в бозе в 2003 году (к огромному сожалению исследователей) вкладки в журнал “Источник”. Но она выросла в объеме раз в шесть, посвящена одной теме и вышла на мелованной бумаге с цветными иллюстрациями. Получилось самостоятельное издание с неясной перспективой. Составители обещают сделать подобные выпуски ежегодными, но пока сами сомневаются в реалистичности своего замысла.
Для подготовки сборника составители в основном использовали материалы личного фонда Леонида Брежнева, заведенного еще при жизни генсека самым близким его помощником Константином Черненко. Из них для публикации отобраны те, которые могли, по замыслу авторов, отобразить идеологическую (и отчасти клиническую) эволюцию Брежнева в 1964-1982 годах. Стенограммы различных заседаний и рабочих групп, личные записки генсека и письменные обращения к руководителю партии его помощников действительно дают достаточно материала для этого. Из полного энергии, замыслов, на память сыплющего цифрами моложавого политика 1964-1965 годов он к 1973-му превращается почти в аутиста: общается через посредников даже с коллегами по Политбюро, но при этом мотается по стране, коллекционируя почести. Фактически на 1975 годе составители сборника ставят точку и за последующий семилетний период жизни Брежнева публикуют лишь отдельные документы; так, за 1978-1980 годы они не нашли вообще ни одного достойного публикации текста.
Документы 1964-1970-х годов — главным образом стенограммы обсуждения проектов различных докладов — действительно представляют значительный научный интерес. По ним становится понятно, отчего в брежневское время руководство страны так много внимания уделяло подготовке текстов, которые, будучи произнесены на очередном пленуме или съезде, не вызывали никакой реальной реакции в обществе. И почему такое влияние приобрели директора околопартийных научных институтов, лично занимавшиеся составлением этих докладов.
Леонид Брежнев в первые годы своего правления пытался разгрести авгиевы конюшни, доставшиеся от предшественника, и действительно хотел улучшить повседневную жизнь советских людей. О том, с чем ему приходилось иметь дело, свидетельствует стенограмма встречи Брежнева с руководством Ленинградской области в 1965 году. Лидер “второй по значению индустриальной державы мира” с почти детской радостью выражает надежду, что жители пригородов “родины Октября” перестанут в этом году ездить в центр города за хлебом. И что белый хлеб, по его данным, стал доступен не только жителям столиц, но появился в областных центрах и даже в некоторых районных. Появление мяса в свободной продаже, правда, было обещано через год-полтора.
Понять, что же делать в ближайшей перспективе, как сформулировать приоритеты, и было реальной задачей перманентно заседающих в подмосковных партийных резиденциях рабочих групп, состоящих из облеченных высоким доверием ученых и некоторых особо продвинутых сотрудников аппарата. Генеральный секретарь, в отличие от своих коллег по Политбюро, для которых кто-то где-то писал доклады[7], принимал в работе этих групп непосредственное участие. Кормил, поил, внимательно, по пунктам обсуждал предложения и по многу раз заставлял переформулировать уже написанное в соответствии с ходом собственной мысли и меняющейся обстановкой. Примечательно, что своими советчиками (в статусе как постоянных помощников, так и постоянных участников “рабочих групп”) Леонид Брежнев выбирал (возможно, интуитивно) в первую очередь людей, знакомых с международным опытом решения политических и социальных проблем и оттого способных если не критически, то хотя бы отчасти реалистически оценивать советскую действительность.
Даже Сергей Лапин, крайне консервативный руководитель Гостелерадио СССР, выступал на таких заседаниях с нетривиальными речами, предлагая, например, в 1971 году заручиться поддержкой такой растущей, но вполне конкретной социальной группы, как пенсионеры: “Нельзя ли еще подумать и сказать какие-то теплые слова, назвав их, например, ветеранами труда. Их 48 миллионов. К концу пятилетки их станет 52 миллиона. Это основная масса избирателей. Это основная сила пропагандистская, агитационная и т.д. Это люди, которые задают тон в наших семьях. Это очень большая сила. … Это было бы популярно в народе и вызвало бы хороший отклик. Вы помните, что Хрущев “гнал их с ярмарки”. Это ему никто не может забыть. … Надо учитывать, что у нас судьба пенсионеров нелегкая. Я жил в Австрии. Человек там ждет, когда он пойдет на пенсию. У него появляется много свободного времени, он идет в кафе, бар. У нас же клубы производственные. Кафе у нас в основном для молодежи и для других целей. Одним словом, эта проблема становится социальной” (с. 100). Похоже, его предложение в целом было принято. Опора власти на пенсионеров и ветеранов войны (в ущерб другим социальным группам) в середине 1970-х стала очевидной.
Публикуемые составителями записки постоянных помощников (Андрея Александрова-Аргентова, Виктора Голикова, Евгения Самотейкина) и письменные резолюции, наложенные на них Брежневым, не только демонстрируют нам совершенно новый источник по недавней политической истории, но и наглядно раскрывают роль личного аппарата генсека как своеобразного мозгового центра его правления и одновременно последней системы предупреждения. Андрей Александров-Аргентов негодует по поводу неуклюжих действий московских властей во время “бульдозерной выставки”, а после “польских событий” 1970 года предлагает выдвигать настоящих рабочих на высокие официальные посты. Виктор Голиков предостерегает от повышения цен и ползучей инфляции, рекомендует прекратить празднование дня “сталинской” конституции и одновременно руководит “малоземельской” юбилейной эпопеей. Евгений Самотейкин предлагает учредить автомобильную ипотеку для рабочих и крестьян, чтобы вопрос распределения “железных коней” не вызывал социального напряжения.
Ряд документов раскрывает неизвестные даже специалистам интеллектуальные дискуссии в руководстве страны. Особенно важна рабочая запись заседания Политбюро ЦК КПСС от 10 ноября 1966 года с обсуждением мер против “надышавшейся ветров свободы” интеллигенции, и особенно ее либеральной части. Очень интересен также проект записки Леонида Брежнева в Политбюро (несомненно, написанной помощниками, и непонятно, пошедшей ли в дело) от 6 июля 1968 года — фактическая программа действий цековских либералов, с предложениями одновременно бороться с национализмом и налаживать контакты власти с интеллигенцией, поднимать ее социальный статус, расширять контакты депутатов с народом, приглашать его участвовать в законодательной деятельности, “избавлять от скуки” (то есть реформировать) комсомол и пионерскую организацию.
Если содержание документов представляет исключительную ценность, то вот форма их публикации оставляет много вопросов.
Составители очень качественной архивной справки об истории этого фонда обращают особое внимание на то, что их предшественники излишне трепетно относились к наследию генсека и при комплектовании фонда произвели немало бессмысленных и дорогостоящих действий, не решив при этом первостепенных, с точки зрения архивиста, проблем вроде составления описи или постраничной нумерации. В значительной степени те же упреки можно обратить и к самим критикам.
Проблема не только в том, что они перегрузили издание фотографиями из фонда, в том числе и не имеющими отношения к теме (многочисленные портреты 1930-х — первой половины 1940-х), бесчисленное количество раз повторяющими одни и те же сюжеты (Брежнев осматривает производство, Брежнев выходит из вагона в очередном городе), а также протокольной съемкой, публиковавшейся в свое время в газетах. Чувство меры и вкус бильд-редактора издания (если таковой был) в данном случае не имеют особого значения, зато отмечу, что в издании (издании исключительно интересных текстов!) представлен, мягко говоря, очень скромный научный аппарат. Такое ощущение, что книга рассчитана только на полтора десятка специалистов по “позднесоветской” политической истории, которые могут понять и интерпретировать предложенные тексты, и на довольно многочисленных “фанатов” Леонида Ильича, которые будут умиленно взирать на знакомое лицо, размещенное в новом ракурсе на каждой странице. Уточнением датировки фотографий или выяснением того, кто еще, кроме героя публикации, оказался в кадре, составители себя не утруждали. Как и работой над биографическими справками обо многих из упоминаемых персонажей. Представленные биографические сведения более чем скупы и фрагментарны, хотя могли бы быть восполнены с помощью Интернета, не говоря уже о широких возможностях самих бывших партийных архивов. Например, нет нормальной биографической справки даже о жене генсека, не говоря уже о трех его рабочих секретарях (один из которых жив и сейчас). Есть и откровенные археографические ошибки: например, публикуются фотокопии дневниковых записей одного из секретарей Брежнева о его посещении рабочего кабинета, но к ним нет вообще никакой справки: когда, кем они были сделаны, где хранятся.
Но и неполные биографические справки нестрашны по сравнению с тем, что сама публикация документов оставляет многочисленные вопросы. Вот, например, публикуемый проект записки Леонида Брежнева в Политбюро. Писал ли он эту записку сам (судя по системе аргументации и используемой статистике, скорее нет); если не сам, то кто ее реальный автор, был ли этот проект предварительно одобрен и был ли разослан, как на него реагировали? Не говоря уже о том, что из комментария читателю было бы неплохо узнать, в каком контексте разворачивались эти события. Вот, например, чудная записка Леонида Брежнева Константину Черненко от 25 декабря 1975 года: “Передайте Михаилу Андреевичу [Суслову], что я не помню, чтобы со мной обсуждали проведение Олимпиады, а ведь это так дорого стоит, нельзя ли отменить?” Действительно ли принятие подобного решения прошло без должного участия генсека? Или это было раннее проявления маразма, проигнорированное подчиненными? Отсутствие пояснений и прояснений вырывает представленные документы из контекста и ставит их интерпретаторов в сложное положение, усугубляющееся тем, что — в отличие от кремлевских архивистов — они не могут прийти в фонд или даже заказать дела и посмотреть, насколько тот или иной документ типичен, какие еще есть материалы по этому вопросу. Так, очень было бы интересно узнать (и абсолютно уместно в рамках подобного сборника сообщить!), сколько в личном фонде Брежнева тех самых записок помощников и его к ним обращений.
Опубликованная подборка не только раскрывает эволюцию политических взглядов Брежнева, но и скрывает множество “неоднозначных” (а точнее, неприятных для популяризации его образа) сюжетов. Например, его взаимоотношения с коллегами по Политбюро и, в частности, ожесточенную политическую борьбу с Александром Шелепиным в 1965-1970 годах и чистки аппарата от “шелепинцев” в 1967-1972-м. Историю его личного политического “днепропетровского” клана. Составителями полностью исключено все, что касалось вторжения в Чехословакию и Афганистан в 1968 и 1980 годах, в том числе формирование закрытых особых комиссий, принимавших подобные решения[8]. Естественно, что на эту тему уже опубликовано немало, но с точки зрения идейной эволюции режима личной власти Леонида Брежнева это были эпохальные события, которые вполне могли бы быть отражены новыми документами. Кусками, для понимающих и без внятных комментариев, дается все, что связано с его болезнью, хотя еще в 1990 году тот же Виктор Голиков открыто называл своего бывшего шефа наркоманом и подробно описывал процесс разложения его личности[9]. И про бурную личную и семейную жизнь Леонида Брежнева (и, в частности, про ставшие уже достоянием не одного мемуариста взаимоотношения с медсестрой Ниной Коровяковой) — ни слова. Хотя Коровякова даже есть на некоторых публикуемых в сборнике фотографиях, но как неатрибутированный персонаж[10].
И все же, несмотря на все недоработки публикаторов, в томе не оказалось ни одного “неинтересного” письменного документа. В этом и состоит его главная ценность.
Николай Митрохин
Тыркова-Вильямс А.В.
На путях к свободе
М.: Московская школа политических исследований, 2007. — 390 с.
Московская школа политических исследований выпустила в свет одну из частей мемуарного наследия Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс. Книга “На путях к свободе” является наиболее известной частью воспоминаний видного литератора, политического публициста и политика, деятеля суфражистского женского движения и видной фигуры российской эмиграции после 1917 года. Данная часть мемуаров была написана в эмиграции и не раз издавалась[11]. Помимо этого текста перу Тырковой принадлежат воспоминания о периоде детства и юности, эссе-воспоминания о революции и Гражданской войне, опубликованные в эмигрантском журнале “Возрождение”, и частично автобиографическая книга о муже, Гарольде Вильямсе[12]. Несмотря на доступность прежних изданий “На путях к свободе” в столичных и региональных библиотеках, первую публикацию в постсоветской России можно только приветствовать.
Личность автора и прожитый исторический опыт делает эти воспоминания ценным историческим источником и важным элементом интеллектуального наследия российской политики. Внимание российского общества было приковано к фигуре Тырковой, когда она была привлечена к уголовной ответственности за попытку контрабанды оппозиционного либерального журнала “Освобождение”. С этого момента ее политическая судьба оказывается тесно связанной с российской либеральной политикой и ее развитием от полулегального движения к полулегализированной политической Партии народной свободы, к идеологическим расхождениям и политическим трениям постреволюционной столыпинской нормализации, к Гражданской войне и эмиграции. В годы революции и конституционного эксперимента Тыркова становится одним из лидеров движения за политическое равноправие женщин, членом Центрального комитета Конституционно-демократической партии, участвует в ее организационной и пропагандистской деятельности. Хотя ее роль в формировании и развитии кадетской партии нельзя назвать ведущей, талант и опыт Тырковой как литератора и журналиста оказался весьма востребованным в новых политических обстоятельствах публичной политики. Тыркова руководит деятельностью бюро печати, участвует в освещении деятельности Государственной Думы, пишет как журналист и публицист на политические темы в ведущие газеты и журналы того времени (“Биржевые ведомости”, “Речь”, “Русские ведомости”, “Русская молва”, “Вестник Европы”, “Русская мысль”) и участвует в формировании нового профессионального явления — корпуса парламентской журналистики. Тыркова не стала автором крылатых фраз, наподобие “столыпинских галстуков”, или идеологических формул, подобных “Великой России”, но ее каждодневная работа по описанию и интерпретации феномена политического внесла свой вклад в формирование языковых форм и регистров речи, с помощью которых становилась возможной Политика с большой буквы в России. Она не сводилась более к политике революционной мечты или к власти государственного приказа. Эта политика представляла собой радикальный и ответственный разговор, речь, диалог о формах общежития, то есть политического сообщества-государства. Говоря о работе кадетской партии и парламента Российской империи, Тыркова иногда прорывается за границы самоцензуры и рисует живые и наполненные образами людей картины политической деятельности, показывая рациональность идеалистической и радикальной политики.
Февральскую революцию Тыркова встретила, находясь на правом, “веховском фланге” либеральной политики, в лагере консервативного толкования связи права и политики, “исторической власти” и национализма, необходимости государственнического подхода к политике. Взгляд мемуариста неизбежно фиксируется на точках разрыва, ярких эпизодах и скользит мимо длительных процессов. Кризис демократии в 1917 году представляется результатом политических ошибок, допущенных в 1905-1907-м. Однако именно в период между первой революцией и мировой войной, завершаемый 1917 годом, несмотря на поэтическое название “безвременья”, происходят важные изменения. Деятельность политических партий замыкается в институциональные формы и сводится к деятельности фракций парламента. Полярные идеологические позиции не предотвращают рутинной консолидации политической элиты в столице, все более отдаляя ее от процессов в социальной среде. Столыпинская куриальная система “выводит за скобки” левых и мусульман, с которыми так воодушевленно спорила Тыркова, отстаивая значимость политической свободы и прав женщин. Окостенение и рутинизация политики после революции 1905-1907 года стали одним из факторов неустойчивости политического режима Российской империи в период бурного социально-экономического роста и радикальных изменений, связанных с Первой мировой войной.
Мемуары Тырковой посвящены “душевному складу” и “психологической среде” (с. 28) либеральной политики начала ХХ века. Они написаны в контексте эмигрантской политики-воспоминания и политики-осмысления травматического опыта большевистского переворота и крушения надежд в ходе Гражданской войны. Тексты бывших политиков, созданные в этот период, характеризуются “моральным и историческим эскапизмом”, место политического и социального анализа занимают агиография, ретроспективное извлечение уроков и демонстрация моральной оправданности выбранной политической линии вне зависимости от реальных шансов на ее осуществление.
Предисловие к мемуарам Тырковой, написанное Виктором Шейнисом, составляет параллель с этой эмигрантской политикой памяти. Шейнис проводит исторические параллели между революцией 1905 года и коллапсом перестройки, призывая к осмыслению исторических уроков радикализма и признанию правоты консервативного либерализма (с. 4, 7, 18, 24). Ратуя за извлечение исторических уроков из периода конца 1980-х — начала 1990-х, Шейнис по аналогии “закрывает” исторический период первой русской революции, оставляя читателя гадать о том, представляет ли текущий момент российской политики аналогию с советской “диктатурой закона” или с периодом “столыпинской нормализации”.
Публикация мемуаров Тырковой-Вильямс в серии изданий Московской школы политических исследований, наряду с изданиями работ Ричарда Пайпса и Роберта Скидельски, представляет собой не просто введение в оборот исторического наследия, но и определенное идеологическое высказывание. Однако совершенно непонятно, почему данное издание не должно содержать элементарного индекса имен, тем более что текст мемуаров изобилует портретами исторических деятелей. Остается также непонятным, по какому принципу были составлены комментарии к тексту. Так, комментарий по поводу упоминаемого Ивана Ильича Петрункевича дан дважды на страницах 258 и 359, причем в первом случае он назван Иваном Илларионовичем, а личность Юсуфа Акчурина (Акчура), оппонента Тырковой в споре о правах женщин, осталась без комментария. Многие комментарии содержат фактические ошибки или поражают своим антиисторизмом. Например, в комментарии, посвященном Холмщине (с. 336), утверждается, что она входила в состав “Литвы, Польши, Австрии, России”. К сожалению, ошибки встречаются и в тексте переизданных мемуаров. Читатель, видимо, сочтет, что “хозяин “Биржевки” Пропер” остался полностью проигнорирован исторической наукой, в то время как информацию следует искать на владельца “Биржевых ведомостей” Станислава Проппера.
Александр Семенов
Милль Дж. Ст.
Рассуждения о представительном правлении
Челябинск: Социум, 2006. — 384 с.
Редкому мыслителю не везло с Россией в большей степени, чем великому английскому либералу Джону Стюарту Миллю (1806-1873). С точки зрения отечественного читателя, он постоянно оказывался в положении автора фундаментально несвоевременного: русские издания его работ публиковались именно в те исторические периоды, которые, как нарочно, совсем не подходили для идей, излагаемых в этих книгах. “Рассуждения о представительном правлении”, впервые вышедшие в Англии в 1861 году и переиздававшиеся потом по-английски неоднократно, у нас печатались дважды. Первый раз это случилось почти сразу после отмены крепостного права[13], а второй раз — год назад. Но издания, отделенные друг от друга многими десятилетиями, несомненно, сближает то, что излагаемые в них проекты идеального устроения парламентского правления казались современникам Александра II столь же экзотичными и далекими от российских реалий, как и современникам Владимира Путина.
Впрочем, удивляться не приходится — достаточно посмотреть, какие темы поднимает Милль в этой работе. Обеспечение прав меньшинства при демократическом правлении? Совершенствование контрольных функций парламента? Выявление “плюсов” и “минусов” прямых и косвенных выборов? Особенности “правильного” федеративного государства? Кого это могло волновать в стране, на века прикипевшей к крепостному праву и только что от него избавившейся? А в эпоху “удвоения ВВП” и “энергетической сверхдержавы” — разве могут быть актуальны подобные темы? Одним словом, совершенно бесполезная книга, целиком оторванная от отечественных реалий. Вероятно, поэтому и задумались о ее переиздании не в каком-нибудь политически чутком издательстве наподобие “Европы”, а в одном из уральских издательств.
Однако тут есть секрет. Именно своей позицией отстраненного наблюдателя английский либерал XIX столетия и способен, как мне кажется, подкупить нынешнего русского читателя. С одной стороны, конечно, безусловный политический сюрреализм; английские нравы и привычки, включая и политическую их составляющую, в России если и приживаются, то каким-то неестественным, оранжерейным способом. Да, действительно, научились выговаривать слово “парламентаризм” — но при этом, когда наблюдаешь за жизнедеятельностью родного Федерального Собрания, язык не поворачивается называть его парламентом. Федор Достоевский устами одного из своих героев замечательно иронизировал по поводу этой декоративности: “Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: “благородный виконт, сидящий напротив”, “благородный граф, разделяющий мысль мою”, “благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением”, то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что для нашего брата заманчиво!”[14]
С этой задачей мы, кстати, успешно справились и отмеченной “заманчивостью” вполне овладели. Залы заседаний, костюмы, оклады и в Государственной Думе, и в Совете Федерации — все у нас теперь как у людей. Милль порадовался бы; в решении этих вопросов от его книги и в самом деле никакого толку не будет. Но зато она любопытна совершенно в другом отношении. Благодаря небывалой интеллектуальной честности автора и характеру эпохи, не испорченной “политкорректностью”, Милль поднимает такие вопросы, о которых многие из нас потихоньку думают, но которые вслух обсуждать почти никто не решается. Сейчас поясню, о чем речь.
В отличие от большинства современных знатоков и аналитиков Милль, например, задается вопросом, не только давно беспокоящим меня лично, но и имеющим огромное практическое значение. Что делать с неучами и невеждами, которых глобальное расширение избирательного права, состоявшееся в минувшем веке, в огромных количествах привело на участки для голосования? Милль лишь предчувствовал такую опасность, но для современной демократии эта тенденция обернулась серьезнейшей проблемой. В своем электоральном разрезе “восстание масс” ведет к неминуемому падению качества демократических институтов и процедур, в чем мы не раз убеждались на новейших отечественных примерах, но, несмотря на все это, современные исследователи и комментаторы старательно обходят упомянутую деликатную тему. Невозможно представить себе, чтобы кто-то из них, подобно Миллю, публично призвал бы вдруг “создать противовес численному превосходству менее образованного класса” (с. 184). Хотя почему, собственно? Ведь даже самый отъявленный демократ не может не понимать, что бюллетени людей, не имеющих ни имущества, ни знаний, принципиально не могут способствовать прогрессу политических и общественных нравов, но, скорее, помогают их порче.
В 1970-х годах в Палате общин заседал лейборист, которого звали Билл Стоун. Это был рабочий человек, не отличавшийся ни умом, ни эрудицией, но при этом вполне осознававший свои слабые стороны — своего рода британский Василий Шандыбин. А прославился он благодаря единственной фразе. “В нашей стране проживает столько идиотов, — сказал он как-то, — что они тоже заслуживают парламентского представительства”[15]. Милль, доживи он до тех времен, впал бы в ужас, столкнувшись с подобной логикой. И здесь самое время упомянуть о рецепте, предложенном им для предотвращения этого зла. На мой взгляд, он просто гениален. Автор “Рассуждений о представительном правлении” выдвигает идею, согласно которой более образованный избиратель — скажем, имеющий ученую степень — должен распоряжаться большим числом бюллетеней, чем необразованный. И, упаси Бог, никакого имущественного ценза, подрывающего саму основу демократии: “Единственным основанием для предоставления одному лицу нескольких голосов может служить личное умственное превосходство” (с. 179).
Замечательно, не правда ли? Лично я “за”, и даже демократ во мне не восстает. Естественно, воплотить эту меру в жизнь сложно, автор и сам понимает это, но ведь любой наблюдатель, заинтересованно относящийся к практике президентских выборов, например, в России, просто вынужден будет солидаризироваться с Миллем! Разумеется, предлагаемая в книге матрица не предполагает никаких прямых выборов президента, иначе глава государства будет таким же простецом, как и “средний” россиянин. Естественно, нет никаких выборов по партийным спискам, поскольку из-за такой процедуры индивидуальность народного избранника полностью стирается. Конечно, столь же невозможен и императивный мандат, ибо тогда депутаты не имеют шанса быть хотя бы чуточку умнее своих избирателей.
В целом книга Милля перенасыщена столь же провоцирующими идеями и проектами. Но постоянное подчеркивание того, что демократия есть вещь, нуждающаяся в постоянном совершенствовании, что демократия не должна вырождаться в господство худших, что на демократической власти лежит непререкаемая обязанность облагораживать общество, тянуть общественные нравы не назад, но вперед, — это, пожалуй, ее главное достоинство. И поэтому “Рассуждения о представительном правлении”, несмотря на их кажущуюся несвоевременность и легкий привкус цинизма, все-таки стоит читать и сегодня.
Андрей Захаров
Александр Аузан
Договор 2008
М.: ОГИ, 2007. — 152 с. — 1000 экз.
Серия “Публичные лекции “Полит.ру”
Лекции профессора-экономиста Александра Аузана, прочитанные им на форуме “Полит.ру”, стали заметным событием для интересующихся политикой россиян. Они широко тиражировались в Рунете, активно обсуждались самыми разными людьми и, в общем-то, внесли толику здорового ажиотажа в довольно однообразную дискуссию о будущем нашего государства после 2008 года.
Конечно, сочинения, подобные “Договору 2008”, легко можно упрекнуть в спекуляции на историческом моменте, поскольку пишутся они исключительно на злобу дня. Трудно представить, что эта книга будет читаться с таким же интересом, как и сейчас, через десять лет кем-либо, кроме историков и политологов. Однако подобные претензии теряют всякую основу, если вспомнить о научных достижениях автора, который опубликовал уже более ста работ, а также о его перманентно активной общественной позиции.
Впрочем, в “Договоре 2008” Александр Аузан в первую очередь выступает в амплуа блистательного лектора. Даже если бы эти монологи были посвящены не окружающим нас общественно-политическим реалиям, а каким-то иным, куда менее актуальным и животрепещущим предметам, он все равно сумел бы заинтересовать аудиторию. С точки зрения риторики лекции составлены очень умело и эффектно; замечательно подобран цитатный материал, в котором встречаются и корифеи экономической науки, и знакомые любому читателю авторы. Сочетание ума, стиля и ненавязчивого юмора делает чтение не только занимательным, но и приятным.
В то же время “Договор 2008” — во многом тезисное сочинение, оно из тех, что легко расходятся на цитаты, но не всегда воспринимаются как единое целое. Отдельные авторские ходы и мнения выглядят настолько ярко, что затмевают порой основную канву лекций. При этом многие из его утверждений, на первый взгляд, лежат на поверхности российской жизни, но заслуга автора заключается именно в том, что он их кристаллизует и высказывает. В стране с доминирующей авторитарной идеологией и это уже не мало.
Отдельного внимания заслуживает ключевая мысль о необходимости отделения власти от крупного бизнеса для того, чтобы в обществе могло быть достигнуто хоть какое-то согласие. Профессор Аузан считает это условие намного более важным, нежели отстаиваемое либералами разделение властей: “Разделение властей сейчас — большая головная боль для самой власти, потому что иначе она задачку не решит. А наша проблема, мне кажется, связана немного с другим. […] Глубинная проблема не в отсутствии разделения властей, а в том, что у нас нет разделения бизнеса и власти. Поскребешь бизнес — обнаруживаются административные ресурсы. Потрешь власть — начинает проступать денежная мотивация. И разделить эти вещи между собой можно, только как-то втиснув туда общество с его запросом на то, что нужно от государства” (с. 106).
В центре логических построений автора все та же теория общественного договора, корни которой уходят во времена Гуго Гроция и Жан-Жака Руссо. По сути, он рассуждает о возможности достижения социальной конвенции между отдельными группами современного российского общества. Спектр затрагиваемых при этом вопросов весьма широк, однако авторский замысел структурирует их в три объемных блока. Они, собственно, и соответствуют трем лекциям, содержащимся в книге.
Во-первых, Александр Аузан ставит вопрос о том, кто именно должен или может договориться о будущем страны после очередных президентских выборов, то есть какие группы являются акторами этого процесса. Во-вторых, он пытается понять, на основе каких критериев соглашение между ними может быть достигнуто. И, наконец, в-третьих, речь идет о повестке данного договора.
Пожалуй, главным неизвестным выступает как раз предмет, вокруг которого способны объединиться интересы различных сторон договора-2008. Для Аузана это справедливость, которую он понимает в русле теории философа Джона Ролза: “Ролз попробовал найти к этому явлению совершенно нестандартный подход. Пойти не от ценности, не от нравственности, а от представления, что справедливость — это то, о чем люди договариваются” (с. 59). Несмотря на то что автор всячески пытается абстрагироваться от романтического флера данного понятия, дискуссия вокруг него носит весьма отвлеченный характер. В то же время появление в России накануне выборов партии социальной справедливости свидетельствует о возможности вполне прагматического применения подобных идей не только в теории, но и на практике.
У автора есть определенные рецепты, которые он считает потенциально эффективными для преодоления ключевых проблем нашего государственного бытия. Например, красной нитью в его рассуждениях проходит особая симпатия к судебным институтам. Возможно, именно их развитие позволит ликвидировать кризис доверия между государством и обществом? Такая отсылка к англосаксонским правовым традициям в современной России звучит, увы, несколько странно — и слишком одиноко.
Не в обиду профессору Аузану будет сказано, но, как мне кажется, наиболее важная часть книги “Договор 2008” — не сами лекции, а их обсуждение слушателями, та дискуссия, которую они вызвали в интеллектуальном сообществе. Благодаря столь удачному построению издания читатель оказывается не просто частью аудитории, но как бы приглашается в качестве полноправного эксперта, способного высказать собственное мнение. И это — замечательно.
На протяжении всего чтения этой книги не покидает мысль о том, что пресловутый договор-2008 (и, возможно, 2012) де-факто уже заключен, а посему рассуждения вокруг него имеют чисто теоретическое значение. Причем становится понятно и то, почему его заключение происходит без нашего участия, минуя гражданское общество, — россияне променяли свободу на безопасность. Автор со всей откровенностью констатирует социальную пассивность наших сограждан, хотя и не отказывает им в некоторой склонности к риску: “Конечно, традиционная крестьянская община отвергала риск и заодно отвергала тех людей, которые готовы были рисковать. Но традиция положительного отношения к риску в России не менее сильная. Я обращаю ваше внимание не только на традиционный русский авось, но и на то, что самая рискованная игра в истории цивилизации носит название “русская рулетка”” (с. 66).
Несмотря на предопределенность решения “проблемы 2008”, на узкую колею общественного мнения, загнанного в бесплодную дискуссию о преемниках Владимира Путина, на пессимизм экспертного сообщества, такие книги, как “Договор 2008”, безусловно, нужны современной России. Нужны, поскольку личности, обществу, государству необходимы живая речь и осознание возможности что-то изменить. Там, по сути, нет никаких выводов — лишь импульс к действию: “Поэтому давайте что-нибудь сделаем! Есть целый ряд вещей, которые можно делать: от восстановления собственной истории до попытки разговаривать с другими, от возможности решать конфликты альтернативными способами до защиты стандарта прав человека, чтобы была эффективная система безопасности” (с. 124).
Александр Аузан дает нам замечательную возможность побеседовать о повестке нынешнего “дня” российской истории, о том, что окружает каждого из нас, и представить: а что если в стране, где типичной формой взаимоотношений является приказ, на самом деле существует некий договор? Есть над чем задуматься…
Илья Максимов
Объединение Германии — борьба за Европу
Александр фон Плато
М.: РОССПЭН, 2007. — 511 с. — 1000 экз.
В 1990 году в Европе произошло событие мирового масштаба, которое изменило и ее политическую карту, и общеевропейскую систему безопасности, и, наконец, ситуацию в Европейском союзе. Это — объединение Германии, которое мои студенты считают уже “седой историей”. Между тем речь идет о событии не только недавнем и крайне важном, но и, что весьма интересно, практически не предсказанном. Еще накануне никто из участников процесса не имел твердого представления о сроках объединения Германии; между тем, этот процесс внезапно настолько ускорился, что его динамика застала врасплох всех.
Новая Германия была “построена” сознательными усилиями и без военных конфликтов, что для прежней Европы было просто невозможно. В процесс объединения были вовлечены многие ведущие политики того времени, он был полон неожиданных интриг и поворотов. Александр фон Плато представляет такое исследование внутренних и внешних “пружин” германского объединительного процесса, которое я назвала бы ответственным. Оно основано на изучении огромного массива источников, их сравнении и критической оценке, а также проведении многочисленных интервью. Причем автор обращался к своим собеседникам не один раз. Он повторял вопросы по мере накопления и осмысления информации — и это превратило исследование в достоверный научный труд. Однако книга фон Плато — не легкое чтение. И если это детектив, как утверждает сам автор, то речь идет не о развлечении, а о серьезном расследовании.
Итак, пресловутый “германский вопрос”, который в европейском историческом процессе принимал различные формы, но всегда, по сути, сводился к выяснению того, где кончается Германия, был наконец разрешен в 1990 году. В это трудно поверить: внезапно не стало вопроса, которым на протяжении столетий немцы мучили и разрушали и Европу, и себя. Воссоединение Германии, десятилетия остававшееся химерой, вдруг оказалось и реальной возможностью, и практической задачей.
Казалось бы, это как раз тот случай, когда всеобщий восторг населения и политиков (по крайней мере, на Западе) можно было легко прогнозировать. Но нет, как показывает фон Плато, у политиков опасений было значительно больше, чем радости. Светлое чувство, “миг неописуемого восторга”, без сомнения, доминировало в день падения Стены (недаром все опрошенные фон Плато политики точно помнят, что они делали в этот день), однако оно быстро сменилось тревогой: что произойдет с распадом Варшавского договора? Как сложатся отношения Западной Европы с Советским Союзом? Большинство европейских стран было против такого скорого объединения Германии, и не столько из-за боязни возрождения немецкой гегемонии в Европе, сколько из-за непредсказуемых последствий нарушения европейского послевоенного устройства.
Фон Плато подвергает обоснованному сомнению некоторые ставшие уже привычными представления. Так, одним из основных вопросов книги выступает следующий вопрос: от кого исходил первый импульс, придавший реальную динамику процессу? Документы, собранные автором, говорят о том, что “американское правительство под руководством Буша раньше других выбрало курс, направленный на создание новой европейской стратегии, сутью которой должна была стать объединенная Германия” (с. 21). Так что Коль, считающийся среди германских исследователей и широкой публики ключевым деятелем воссоединения, может претендовать лишь на вторую позицию.
Еще одно представление, весьма распространенное уже на российской территории, предполагает, что Горбачев “даровал” восточным немцам свободу, в том числе — свободу объединиться со своими западными собратьями. Разумеется, для многих российских читателей считать, что у истоков этой истории успеха стоял “наш человек”, который не испугался угроз советских генералов и чуть ли не в одиночку совершил объединение, — это естественное желание. А как же все было в действительности? Да, советский лидер отказался от военного вмешательства, однако фон Плато убедительно доказывает, что у Горбачева не было ни реального понимания сложившейся к концу 1980-х годов в ГДР (да и в других странах Варшавского договора) ситуации, ни разработанной политической стратегии в отношении германского объединения. Генеральный секретарь КПСС скорее реагировал на события, чем планировал их на несколько ходов вперед, а многие его прекрасные проекты разбивались об иную действительность, иную логику развития событий (с. 135-136). Более того, Горбачев весьма заметно опаздывал в реакциях: когда речь уже шла о подготовке выборов в объединенной Германии, он все еще надеялся на “суверенную ГДР”. Советский лидер рассчитывал на многолетние, выгодные для СССР переговоры, однако процесс пошел столь быстро, что ему не удалось “продать” согласие советской стороны на объединение, обставив его выгодными для страны условиями.
В книге фон Плато присутствует и множество других интереснейших сюжетов. Это, например, и неожиданные повороты в переговорах по “формуле” объединения, и критика европейскими державами “пангерманизма” Коля, и выяснение того, почему не получилась (кон)федерация двух Германий, а идея Модрова (и Горбачева) о договорном сообществе провалилась. Участники процесса объединения в изображении автора — не абстрактные фигуры, “продукты эпохи”, а увлекающиеся люди со своими страхами, иллюзиями, разочарованиями. Хонеккер со знаменитой фразой о том, что он не прольет “ни слезинки” по людям, покидающим ГДР. Коль, сравнивший Горбачева с Геббельсом, и Шеварднадзе, в отместку уподобивший Коля Гитлеру. Тэтчер, обличавшая “великодержавные амбиции” Коля. В мемуарах и интервью политики едины в желании предстать перед будущими поколениями в качестве достойных защитников интересов своих государств; в соответствии с этим желанием они и интерпретируют все свои действия. Труд же фон Плато, базирующийся, помимо интервью и мемуаров, на документах, неизмеримо объективнее. Причем, и это особенно ценно, автор весьма осторожен в оценках, он не придумывает, не домысливает, не пытается своей книгой окончательно закрыть вопрос германского объединения. Там, где мотивы принимаемых политиками решений ему не ясны до конца, он открыто пишет об этом. И это придает работе еще большую достоверность.
По прошествии столь краткого времени мы еще не можем судить о последствиях именно того объединительного проекта, который состоялся, — ни для Европы, ни для самой Германии. Однако с помощью Александра фон Плато читатель получает довольно четкое представление о том, как, кем и почему готовилась тогда европейская история.
Ирина Бусыгина
Мартин ван Кревельд
Расцвет и упадок государства
М.: ИРИСЭН, 2006. — 544 с.
Концепцию происхождения, развития и заката государства, которую предлагает израильский историк Мартин ван Кревельд в рецензируемой работе, несомненно, можно признать оригинальной. Исходя из собственного опыта чтения, скажу, что особенно много любопытных открытий эта книга обещает тем, кто получил традиционное юридическое образование. Этим людям, освоившим в свое время теорию государства и права с такими ее аксиомами, как, скажем, неразрывная связь государственности с наличием территории и населения или возникновение первых государственных образований около пяти тысячелетий назад, на многие вещи придется взглянуть по-новому.
А наиболее чувствительную травму эта работа способна причинить тем правоведам, которые вдобавок трудятся на государственной службе, принадлежа к “бесконечно разрастающейся, служащей только своим собственным интересам, склонной ко лжи с целью сокрытия собственных провалов, деспотичной, непредсказуемой, безликой, мелочной, неэффективной, сопротивляющейся изменениям и безжалостной бюрократии” (с. 500). Ведь если верить автору, в скором времени их ожидает печальная участь безработных, не имеющих к тому же практически никаких шансов на получение социальной помощи, поскольку сам краткосрочный успех государства всеобщего благосостояния делает его скорый крах неизбежным.
Короче говоря, для меня, юриста, живущего на государственную зарплату, это непростое чтение вылилось в тяжелую борьбу критически настроенного ума с иррациональной тревогой за свое будущее.
Итак, датой зарождения государства автор предлагает считать 1300 год, а местом — Западную Европу, откуда потом оно распространилось по всему миру. Государство возникло в результате триумфа монархов в их борьбе против империи, церкви, аристократии и городских сообществ и “задумывалось” (правда, на вопрос — кем именно, автор не отвечает) в качестве инструмента для установления правового порядка во взаимоотношениях людей и человеческих коллективов между собой. Упомянутая странная дата объясняется довольно просто. Государством, по мнению ван Кревельда, может именоваться только такая политическая организация, в которой, во-первых, есть четкое разграничение власти и собственности, ведущее к разграничению публичного и частного, а во-вторых, которая приобретает права юридического лица. Иными словами, согласно автору, государство — это абстрактная организация, которая не идентична ни правителям, ни тем, кем они правят: “Оно не является ни человеком, ни сообществом, но невидимой сущностью, известной как корпорация” (с. 510).
Победное шествие государства началось с появлением бюрократии, монополизацией насилия и внедрением денег. Научно-технический прогресс и развитие политической мысли, в особенности национализма, завершили процесс развития государства. Оно достигло своего апогея к 1945 году (с этой даты началось отмирание “больших войн”) и с тех пор, пройдя десятилетия всеобщего благосостояния, неуклонно движется к упадку. Основное давление современное государство испытывает со стороны таких же, как и оно само, абстрактных организаций — начиная с тех, которые преследуют террористические цели, и заканчивая теми, которые борются за сохранение окружающей среды. Сложный период от падения государственности до возникновения ее последующего заменителя (о котором, к сожалению, автору ничего неизвестно) легче всего переживут организации и люди, ныне не зависящие от государственной помощи. Всем остальным остается уповать на хрупкий баланс опасностей и открывающихся возможностей.
Изложенное, что называется, “сухой остаток”. Помимо этого, книга изобилует огромным количеством фактов и аргументов, среди которых попадаются и довольно любопытные. Так, оказывается, неспособность государства обеспечить безопасность своих граждан способствовала тому, что частная охрана стала одной из самых быстрорастущих отраслей экономики, а в абсолютных цифрах число частных охранников в некоторых странах превысило число военнослужащих. К подобным эвристическим находкам можно отнести и предположение о том, что самым важным фактором, способствующим развитию терроризма, стало огромное число государств.
Кому-то может показаться, что я просто придираюсь к мелочам. Однако это не так, в свидетельство чему можно привести затрагиваемую в книге имперскую проблематику. Дело в том, что такому весьма распространенному в мировой истории политическому образованию, как империя, в авторской концепции отказано в праве именоваться “государством”. Ибо империи, как известно, не отвечают условиям разделения власти и собственности, а также абстрактности. Получается, что империя и государство — две принципиально различные формы политической организации власти? Израильский профессор, увы, не вносит ясности в этот важнейший вопрос.
Несмотря на перечисленные и не упомянутые здесь недостатки, работа способна заинтересовать многочисленными историческими аллюзиями, порой довольно забавными. Позволю себе пару цитат. Первая такова: “Чем сильнее был император, тем в большей степени привилегии, которыми обладали люди, институты или классы, считались императорским даром, который он мог бы забрать по своей воле” (с. 71). А вот вторая: “При имперском режиме, какими бы масштабными ни были экономические достижения, почти всегда они принимали форму не предприятий, ориентированных на рынок, а деятельности, связанной с правительством, — как это имело место в случае с откупами (занятие, которое в Риме и Китае часто позволяло сколотить крупное состояние), контрактами на строительство “общественных” сооружений вроде акведуков от имени императора, арендой императорских имуществ, таких как леса или рудники, снабжением армии” (с. 75). На мой взгляд, просто удивительно, до какой степени имперская негосударственность порой похожа на неимперскую государственность.
Да и вообще, как представляется, автор напрасно подвергает империи столь суровым гонениям; разницу между империей и национальным государством не стоит преувеличивать. Более того, поскольку она была довольно зыбкой в прошлом, не исключено, что и будущее продемонстрирует нам нечто подобное. Ведь некоторые современные государства уже сегодня пытаются вести себя как империи, уподобляясь им в проводимой политике. Автор пишет: “Современное государство воспринимает себя одним из суверенных образований наряду с другими, но империи, по определению, не могли признать наличие равных себе. Обращая взор за пределы своих границ, они видели не другие политические сообщества, имеющие право на независимое существование, но лишь варваров, которые в худшем случае доставляли неприятности, а в лучшем — не стоили того, чтобы их завоевывать” (с. 58). Осмотритесь — не видно ли вокруг чего-то похожего?
Так, может быть, после государства — снова империя?
Анастасия Деменкова
Критическая энциклопедия белорусской действительности
Президентские выборы в Беларуси: от ограниченной демократии к неограниченному авторитаризму (1994-2006)
Под ред. проф. О. Манаева
Новосибирск: Водолей, 2006. — 547 с.
Беларусь и “большая Европа”: в поисках геополитического самоопределения
Под ред. проф. О. Манаева
Новосибирск: Водолей, 2007. — 439 с.
Ближайший западный (в чисто географическом смысле) сосед России — Республика Беларусь, она же Белоруссия[16], — остается в российском массовом сознании одной из наиболее мифологизированных стран. Люди либеральных убеждений в большинстве своем видят в ней этакий советский заповедник, комично-примитивное государство-колхоз, управляемое полудиктатором “батькой” Лукашенко. Те, кому эпоха СССР симпатична, наоборот, считают, что белорусы сделали правильный выбор, сохранив основы советского строя и не допустив “олигархического беспредела”. Мнения остальных, как правило, колеблются между этими двумя полюсами, которые имеют с белорусской реальностью не больше общего, чем, скажем, представления о России как “родине слонов” — или, наоборот, стране, где медведи в ushanka пьют vodka под треньканье balalaika.
Между тем, недавно в России вышли две книги, позволяющие всем желающим (и в первую очередь аналитическому сообществу) составить достаточно адекватное представление о том, что происходит в стране, которая до недавних пор считалась ближайшим союзником России, но в последнее время перешла в разряд тех соседей, отношения с которыми можно назвать разве что “холодным миром”. Два сборника аналитических текстов, опубликованных в Новосибирске под эгидой Независимого института социально-экономических и политических исследований (НИСЭПИ), помогают ответить и на вопрос о том, почему произошла эта неожиданная эволюция и каковы перспективы как самой Белоруссии, так и ее отношений с братской-небратской восточной соседкой.
НИСЭПИ — сегодня почти единственный научный центр, занимающийся независимыми (то есть не ограниченными заказами и пожеланиями белорусских государственных структур) социологическими исследованиями на территории Белоруссии. Несколько лет назад институт, возглавляемый Олегом Манаевым, редактором обоих рецензируемых сборников, из-за трений с белорусскими властями был вынужден перенести свой офис в Литву. Тем не менее Белоруссия остается местом и главным объектом проводимых социологами НИСЭПИ исследований. Оба сборника основываются на результатах этих исследований за почти 15-летний период, дающих богатую картину трансформации белорусского общества в эпоху, большая часть которой пришлась на правление президента Александра Лукашенко. Место издания сборников, о публикации которых в самой Белоруссии не могло быть и речи, само по себе много говорит о нынешней ситуации в стране.
Первая из рассматриваемых работ охватывает более широкий круг тем, нежели указано в ее названии. Как отмечает Манаев, статьи, вошедшие в сборник “Президентские выборы в Беларуси: от ограниченной демократии к неограниченному авторитаризму (1994-2006)”, “позволяют проследить трансформацию не только самих выборов, но также общества и государства” (I[17], с. 6). При этом “в первой главе анализируется социальный контекст, включая трансформацию политической и экономической системы и электората за этот период… Во второй… рассматриваются основные участники президентских выборов: народ, кандидаты в президенты, правящая элита и бюрократия, гражданское общество и демократическая оппозиция, а также средства массовой информации. В третьей главе анализируются последствия и перспективы общества и государства через призму президентских выборов” (там же).
Нужно отметить, что авторы сборника принадлежат к числу критиков политической системы и социально-экономической модели, сложившейся в их стране при Лукашенко. Это политологи и социологи, чьи позиции не совпадают с официальной (Валерий Карбалевич, Андрей Ляхович, Владимир Падгол и другие), активисты неправительственных и оппозиционных политических организаций (Татьяна Протько, Павел Северинец), независимые журналисты-аналитики (Юрий Дракохруст, Павел Быковский) и бывшие государственные служащие высокого уровня, по тем или иным причинам выпавшие из властной обоймы (Станислав Богданкевич, Александр Соснов, Валерий Фадеев). Такой состав авторов, несомненно, наложил отпечаток на содержание сборника “Президентские выборы…” — это своего рода политическая и отчасти социально-экономическая мини-энциклопедия современной Белоруссии, но составленная в сугубо критическом духе по отношению к нынешней власти.
Тем не менее, к чести авторов и редактора издания, сборник (точнее, оба сборника) остается в рамках жанра аналитики, подкрепленной богатым материалом социологических исследований НИСЭПИ и собственных наблюдений авторов[18]. Авторы редко сбиваются на сугубую публицистику, хотя в ряде случаев считают необходимым повторить некоторые постулаты политической программы современной белорусской оппозиции. Так, в статье экс-председателя Национального банка Белоруссии Станислава Богданкевича читаем: “Мы — европейцы. Наше будущее — не в превращении своей страны в западный форпост раздираемой внутренними противоречиями олигархической России, а в самостоятельном развитии, в постепенной интеграции в цивилизованное европейское сообщество при безусловном сохранении, на условиях свободной рыночной торговли, тесных экономических отношений с Россией, дружбы с ее великим народом” (I, с. 23). Политическая позиция заявлена. Сделав несколько подобных деклараций, автор переходит к детальному профессиональному анализу экономического, в первую очередь финансового, положения современной Белоруссии.
Сильными сторонами сборника “Президентские выборы…” является как выбор самого объекта исследования — президентские выборы 1994, 2001 и 2006 годов действительно стали ключевыми моментами новейшей политической истории Белоруссии, — так и стремление показать трансформацию общества и государственно-политических институтов, отразившуюся на ходе предвыборных кампаний и самих выборов. Успешно развеивается миф о том, что Белоруссия с 1994 года представляет собой своего рода политическое “сонное царство”, расстановка сил в котором практически не меняется и определяется прежде всего личностью и взглядами действующего президента. Олег Манаев точно описывает механизм взаимодействия и взаимовлияния белорусского лидера и его электората (можно утверждать, что речь идет об универсальной схеме формирования авторитарных режимов, основанных, пользуясь веберовской терминологией, на власти харизматического типа): “После победы на выборах[19] вся система институтов власти стала строиться по принципу “социальной радиолокации”: улавливая наиболее сильные массовые ожидания, они фокусируют их и направляют обратно. Образуется своего рода круг, участники которого постоянно “подпитывают” друг друга, причем очень скоро определить инициатора подобного взаимодействия становится невозможно… Политик, использующий подобную стратегию, добивается большого эффекта, но постепенно становится заложником своего “черно-белого” электората и может сохранять свое влияние, только удовлетворяя все более примитивные и агрессивные ожидания” (I, с. 51-52). Здесь — одна из основных причин эволюции белорусского режима, определяемой авторами сборника как переход “от ограниченной демократии к неограниченному авторитаризму”.
В “Президентских выборах…” предпринята попытка создания портрета белорусского общества в его динамике — с первой половины 1990-х до второй половины нынешнего десятилетия. Попытка удачная хотя бы тем, что разрушает еще один распространенный (и активно пропагандируемый официальными белорусскими идеологами) миф о единстве белорусского общества — за исключением кучки оппозиционных отщепенцев, или “отморозков”, как назвал их в одном из выступлений Лукашенко. Нынешняя власть опирается на систему неосоветских ценностей, дополненных традиционалистскими социокультурными императивами белорусской деревни. Но, как отмечает в своей статье Анатолий Лысюк, “интенсивно идущие процессы урбанизации, глобализации, рост образованности населения, культурные императивы постмодерна… порождают у значительной части граждан Беларуси политический скептицизм относительно президента РБ… Этот скептицизм медленно, но неуклонно, как ржавчина, разъедает доверие между А. Лукашенко и наиболее креативной частью белорусского общества” (I, с. 158). Это общество предстает в данных исследований НИСЭПИ как глубоко расколотое — правда, на две неравные части. Наиболее характерен в этом отношении ответ респондентов на вопрос о том, кем они в большей мере считают себя — европейцами или советскими людьми? Первый вариант предпочли 36% опрошенных, второй — 52% (I, с. 150).
В то же время белорусский раскол пока не нашел своего достаточного отражения на политическом уровне. В силу специфики формирования белорусских элит (интересно проанализированной в статье Андрея Ляховича “Правящая элита и бюрократия”) интересы многих социальных групп в Белоруссии оказываются недостаточно артикулированными, поскольку к 1994 году, когда произошла “электоральная эволюция”, вознесшая на вершину власти Александра Лукашенко, общество в значительной степени еще находилось в состоянии “первородного хаоса”. Президент же оказался весьма специфическим демиургом — как отмечает немецкий исследователь Райнер Линднер, “с конца 1990-х годов происходило сведение белорусского государства к функции контроля и принуждения, приватизация власти и регламентация общества. Беларусь, таким образом, может рассматриваться как особый случай на постсоветском пространстве, когда государство было поглощено аппаратом режима при отсутствии нации и гражданского общества в качестве его протагонистов” (I, с. 392).
Отсюда — особенности формирования нации в современной Белоруссии, когда в стране фактически существует два национальных “проекта”, два типа идентичности — неосоветская, на которую опираются власти, и национал-традиционалистская, которой придерживаются сторонники немногочисленной и не слишком популярной националистической оппозиции. К сожалению, специфике национальной идентичности современных белорусов в обоих сборниках, на наш взгляд, уделено меньше внимания, чем хотелось бы, хотя эта проблематика и затрагивается в статьях Станислава Богданкевича, Юрия Дракохруста, Райнера Линднера, Татьяны Протько и Павла Северинца.
Проблемы белорусской национальной идентичности в большей мере нашли отражение в другом сборнике — “Беларусь и “большая Европа””, вышедшем в 2007 году. Он делится на три части, хотя, признаться, трудно уловить принцип, по которому вошедшие в сборник статьи были распределены между первой (“Выбор пути: геополитические ориентиры”) и второй (“Выбор пути: геополитические рамки”). По сути дела, речь в обоих случаях идет о различных особенностях взаимоотношений Белоруссии с двумя ее наиболее крупными и влиятельными соседями — Россией и Европейским союзом. По замечанию одного из авторов сборника, в Белоруссии существует “тесная корреляция между внутриполитическим и геополитическим выбором избирателей” (II, с. 122), но при этом “с годами геополитические ориентации (на Россию или на Евросоюз. — А.С.) все больше играли роль скорее культурных знаков, а не альтернативных вариантов внешней политики” (II, с. 137).
Разделение на “евробелорусов” и “советских белорусов” становится все более условным по мере того, как граждане Белоруссии привыкают к бытию своей страны в качестве самостоятельного государства — причем такого, политическая система и социально-экономическая модель которого не похожи ни на евросоюзовскую, ни на российскую. Характерно неуклонное снижение в последние годы числа сторонников объединения с Россией (с почти 38% в сентябре 2003 года до 27% в январе 2007-го) и куда менее резкое, но тоже уменьшение доли белорусов, готовых “хоть завтра” интегрироваться в ЕС (с 23,% до 21% за тот же период). В то же время число респондентов, заявивших, что они против обоих видов интеграции своей страны, за указанный срок выросло стремительно — с 6 до 25,2%! (II, с. 172). К тому же в случае с пророссийской ориентацией имеет место своеобразный психологический эффект: многие ее носители имеют в виду скорее не нынешнюю Россию, а прежний СССР, “отраженным светом” которого для этих людей до сих пор светит РФ. Свое влияние на белорусское общественное сознание, конечно, оказали и конфликты последнего времени между Минском и Москвой, связанные с “прагматизацией” политики России по отношению к соседям по СНГ, в том числе Белоруссии, и негативной реакцией на эти перемены со стороны белорусского руководства, экономические успехи которого до сих пор во многом базировались на поставках из России энергетического сырья по льготным ценам.
В то же время, как отмечают авторы сборника, охлаждение в отношениях с Россией не сопровождалось всплеском проевропейских настроений: “…Ни с точки зрения гуманистического прогресса, ни содержательной демократии, европейский выбор уже не кажется многим белорусам столь привлекательным, как раньше” (II, с. 15). Это во многом связано с ростом благосостояния значительной части белорусского общества, особенно в последние годы, когда темпы экономического роста в стране составляли не менее 7%[20]. (Иное дело, что и этот рост, и все “белорусское чудо” имеют свою изнанку, во многом связанную со специфическими, нерыночными отношениями Белоруссии с Россией, сохранявшимися до недавнего времени, — этот феномен анализирует в своей статье Станислав Богданкевич, см.: II, с. 143-166). Для белорусского общества характерны в первую очередь материальные, экономические приоритеты, и если в начале и середине 1990-х, в период экономического кризиса, ЕС воспринимался белорусами как своего рода райская обитель, царство всеобщего благополучия, то десятилетие спустя в общественном мнении страны начинает преобладать позиция, в значительной степени соответствующая поговорке “мы сами с усами”. И это — усы Александра Лукашенко, поскольку именно с его именем в сознании большинства белорусов связаны социальная стабилизация и экономический рост последних лет.
Иное дело, что поддержка, оказываемая белорусским большинством президенту, отнюдь не безусловна и зависит от множества внутренних и внешних факторов. Однако как Россия, так и ЕС, не говоря уже о США, избирают по отношению к Белоруссии достаточно однообразную тактику. С европейской стороны она сводится к безусловной поддержке белорусской оппозиции (последняя, однако, все больше производит впечатление варящейся в собственном соку) и весьма ограниченным санкциям против ряда представителей властей. С российской стороны картина обратная: неприятие оппозиционеров как “марионеток Запада” и поддержка — пусть и со скрежетом зубовным, как это было во время президентских выборов 2006 года, — неудобного, но привычного и кажущегося незаменимым партнера — Александра Лукашенко. Попыток согласования курса в отношении Белоруссии Россия и ЕС пока не предпринимают. Хотя, по справедливому замечанию Юрия Дракохруста, демократизация в Белоруссии была бы выгодна всем ее соседям, в том числе и России, поскольку “демократическая Беларусь вряд ли могла бы и стала бы делать такие же крутые повороты курса, как Беларусь, где все определяет один человек… Это звучит парадоксом, но именно в демократической Беларуси резкий разворот на Запад был бы невозможен” (II, с. 79).
В заключение отметим, что среди авторов обоих сборников нашлось место и для двух иностранцев — немца Райнера Линднера и поляка Рышарда Радзика. Не нашлось его, однако, для российских аналитиков, несмотря на огромную значимость российского фактора для Белоруссии — в прошлом, настоящем и, очевидно, в будущем. Это можно считать просчетом составителей сборников, но можно отчасти отнести и на счет специфики освещения белорусских проблем российским аналитическим сообществом. Достаточно регулярно отслеживая появляющиеся в России и на Западе публикации о Белоруссии, автор этих строк осмеливается утверждать, что в большинстве российских работ, к сожалению, преобладает узкооперационистский, даже манипуляторский подход к соседней стране. Она то и дело рассматривается не как самостоятельный и непростой феномен, а прежде всего как объект приложения российских политических и экономических усилий, целью которых является “сделать там все как надо” — надо, естественно, Москве. Это вряд ли способствует гармонизации российско-белорусских отношений, которые действительно могут и должны быть дружескими — не только в декларациях политиков, но и в реальности.
Антон Семенов
____________________________________________________
1) Jaspers K. Die Schuldfrage. Von der politischen Haftung Deutschlands. München, 1987. S. 33, 54.
2) Ibid. S. 35.
3) Ibid. S. 15.
4) Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1973. С. 12, 37, 51, 85.
5) Die Zeit. 2005. 4.V.
6) Frei N. Der Nürnberger Prozeß und die Deutschen // Kriegsverbrechen im 20. Jahrhundert. Darmstadt, 2001. S. 477.
7) Лев Вознесенский — популярный среди руководителей страны автор докладов, работавший в отделе пропаганды ЦК КПСС, вспоминает, что в начале 1970-х он был вынужден одновременно писать четыре доклада четырем начальникам по четырем разным темам и в ограниченное время. Причем, как обычно, доклады были заказаны через помощников, и прямого контакта с докладчиками он не имел. См.: Вознесенский Л.А. Истины ради… М.: Республика, 2004. С. 392.
8) Один из бывших “шерпов” специальной “пятерки” членов Политбюро по Чехословакии оставил об этом довольно подробные воспоминания. См.: Команда Андропова. М.: Русь, 2005. С. 114-115.
9) Генсек Брежнев (Беседа Валерия Болдина с Виктором Голиковым) // Завтра. 2002. 26. ноября (http://zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/02/471/81.html).
10) Фотографии из крымской поездки Брежнева 1972 года (частично присутствующие и в рецензируемом издании) с Ниной Коровяковой опубликованы в следующем популярном издании: Соколов Б. Леонид Брежнев. Золотая эпоха. М.: Аст-пресс книга, 2004. Автор использует снимки из личного архива В. Мусаэльяна.
11) Тыркова-Вильямс А.В. На путях к свободе. Нью-Йорк: Издательство им. А. Чехова, 1952; Она же. На путях к свободе. 2-е изд. London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1990.
12) Тыркова-Вильямс А.В. Воспоминания: то, чего больше не будет. М.: Слово/Slovo, 1998; Она же. Подъем и крушение // Возрождение. 1956. № 51-53, 55, 57; 1957. № 74; 1958. № 82. Tyrkova-Willams A. Cheerful Giver: The Life of Harold Williams. London: Peter Davies, 1935. Биография Гарольда Вильямса, толстовца, полиглота, журналиста, и его роль в российской политике начала XX века заслуживают отдельного рассмотрения как яркий пример наднациональных культурных и политических связей того времени. Сын Тырковой от первого брака, Аркадий Борман, считал, что воспоминания, опубликованные в “Возрождении”, представляют собой третий том мемуарного наследия Тырковой-Вильямс (Борман А. А.В. Тыркова-Вильямс по ее письмам и воспоминаниям сына. Вашингтон; Лувен, 1964. С. 111). Помимо переиздания первой части воспоминаний Тырковой, современный читатель мог ознакомиться с биографией Александра Пушкина, написанной ею в эмиграции: Тыркова-Вильямс А.В. Жизнь Пушкина: В 2 т. Серия “Жизнь замечательных людей”. М.: Молодая гвардия, 2007.
13) Милль Дж. Ст. Рассуждения о представительном правлении. СПб.: Издание Яковлева, 1863.
14) Достоевский Ф.М. Идиот. Л.: Лениздат, 1987. С. 387.
15) Knight G. Honorable Insults: A Century of Political Invective. L.: Arrow books, 1990. P. 121.
16) Спор между россиянами и белорусами (в том числе русскоязычными) о том, как правильно называть их страну, почти столь же ожесточен, как российско-украинская дискуссия о том, какой вариант правильнее — “в” или “на” Украине. Автор этих строк придерживается того мнения, что в текстах, выходящих по-русски в России, логично называть Республику Беларусь (в тех случаях, когда речь не идет о ее вышеприведенном официальном названии) в соответствии со сложившейся в русском языке традицией — Белоруссия. В то же время никто не вправе запрещать самим белорусам называть их страну так, как они считают должным, — в том числе и в русскоязычных текстах.
17) Здесь и далее при ссылках в тексте сборник “Президентские выборы…” обозначается как I, сборник “Беларусь и “большая Европа”…” — II.
18) Особо следует отметить приложения к обоим сборникам, в которые вошли хронология важнейших событий новейшей истории Белоруссии и многочисленные документы, касающиеся вопросов внутренней и внешней политики страны.
19) Летом 1994 года, когда Александр Лукашенко был избран президентом в первый раз.
20) См., например: Устремленность в будущее. Беларусь 1995-2005. Цифры и факты. Минск, 2006. С. 14.