Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2007
Леонид Викторович Смирнягин (р. 1935) — специалист по проблемам федерализма и региональной политики, профессор географического факультета МГУ.
Леонид Смирнягин
Россия глазами американцев
Несколько лет назад Михаил Эпштейн подметил некий парадокс в российско-американских отношениях: в советские времена наши правительства враждовали, а народы испытывали друг к другу симпатии, зато сейчас наши правительства расшаркиваются друг перед другом, а вот народы воспринимают друг друга, мягко говоря, прохладно. В самом деле, в самые лютые годы холодной войны жители СССР относились к американскому народу с теплотой и даже официальная пропаганда приучала их к мысли о том, что надо отличать Поля Робсона и Анжелу Дэвис от Гарри Трумэна и Линдона Джонсона. В Америке еще со времен президентства Герберта Гувера (1929-1933) сложилась традиция почитать жителей СССР жертвами большевизма и ни в коем случае не распространять на советский народ отвращение к большевикам. Ныне, после бомбежек Югославии силами НАТО, когда в российском обществе все шире расцветает антиамериканизм, принимающий нередко зоологические формы (см., например, программы “Постскриптум” или “Однако”), а рядовые американцы (по другим причинам) начали усваивать почти брезгливое отношение ко всему русскому, наши президенты по-прежнему прилюдно клянутся друг другу в личной дружбе.
Темпы нарастания антиамериканизма в нашей стране застали экспертов врасплох, но сейчас “парадокс Эпштейна” стал общим местом. Его, однако, стоит помянуть ради двух целей.
Во-первых, этот парадокс хорошо высвечивает разницу между обществом и государством и потому позволяет прояснить замысел данной статьи. Она — о взаимоотношениях народов, а не государств. О межгосударственных отношениях Соединенных Штатов и России написаны целые библиотеки, а вот о восприятии нашими народами друг друга на бытовом, как говорится, уровне почти ничего нет. Разумеется, оба актора не вполне независимы и влияют друг на друга, но только наивные люди могут говорить о том, что общественное мнение всецело находится в руках государства, которое якобы “формирует” его с помощью подконтрольной прессы. Даже в Советском Союзе с присущей ему жесткой государственной монополией в области информации теплое отношение к американцам складывалось не только с помощью мифов об “американских друзьях СССР”, но и в результате массового отторжения официальной пропаганды. В Америке же о подобном контроле и вовсе говорить не приходится — речь может идти лишь о влиянии, причем взаимном. Так что если не независимость, то автономность упомянутых контрагентов явно существует, и это позволяет рассматривать взаимоотношения народов в некотором отрыве от взаимоотношения государств.
Во-вторых, отмеченный парадокс еще раз наносит удар по знаменитому мифу о русофобии, которой якобы одержим Запад еще со времен пресловутого маркиза Астольфа де Кюстина, описавшего Россию первой половины XIX века якобы в весьма суровых тонах. Довольно богатый опыт зарубежных путешествий дает мне смелость утверждать: западная русофобия — действительно миф, притом миф именно русской культуры, в которой ему отведено важное место. В США, где я побывал уже раз тридцать и провел в общей сложности, наверное, года три, ее точно нет — по крайней мере, в смысле какой-то устойчивой культурной традиции. Такие громадные колебания в отношениях между странами, которые подметил Михаил Эпштейн, были бы невозможны, существуй этот стереотип в реальности.
Миф о мифе
Борьба с этим мифом не входит в число целей статьи, но его нужно иметь в виду, коль скоро речь заходит о сравнении восприятия разными странами друг друга. Подобные сравнения — дело сложное и даже коварное, здесь легко оказаться в глупом положении, если не быть хоть сколько-нибудь искушенным в дисциплине, которая специально обучает правилам таких сравнений, — в компаративистике. Она, между тем, учит, что суждения о чужой культуре всегда окрашены особенностями культуры собственной и зачастую говорят больше о последней, чем о первой. Плодотворность таких сравнений обусловлена диалогичностью культур, извлечением некоего синергетического эффекта типа 2+2=5, но никак не монологическим поучением одной культуры другою — а именно в этот грех впадают те, кто стремится уличить западные культуры в русофобии. Суждения о собственной культуре сильно опосредованы внутрикультурными мифами. И миф о западной русофобии служит тому отличным примером: он представляет собой существенную часть нашей национальной идентичности, выполняя важную социальную функцию самоуспокоения при обороне от внешней критики. Кстати, в данном смысле он вполне рационален, сколь ни обличали бы его за ксенофобию и отрицание очевидных недостатков российского бытия. В итоге россиянин подвержен мифам о себе самом не меньше, чем его сосед — мифам о себе и о россиянине. Просто у нашего человека мифы о собственной культуре будут во многом иными, нежели у соседа. Вдвойне мифологичны суждения россиянина о чужой культуре, втройне — о том, как эта культура воспринимает его собственную. Нужны специальные усилия для того, чтобы минимизировать влияние подобных мифов на мышление, и как раз этому учит компаративистика.
Культурные мифы — это, разумеется, не патология, не “сумеречное сознание”, но всего лишь корректировка восприятия объективного мира ради удобства социальной деятельности. Это, так сказать, вторая реальность, и она заслуживает самого тщательного и почтительного изучения, потому что именно в ней, согласно ее законам и свойствам, функционирует общество.
Поэтому обозначение западной русофобии словом “миф” вовсе не отрицает существования этого явления. Нет, речь лишь о том, что оно, прежде всего, принадлежит русской культуре, а не западной. Бытующие на Западе представления о России гораздо более сложны, многослойны, противоречивы — как, впрочем, и любые другие межкультурные представления. В них содержатся и позитивные, и негативные эмоционально окрашенные тезисы; есть и такие, которые можно разворачивать как в ту, так и в другую сторону. Чего стоит, например, западное обыкновение толковать о “загадочной русской душе”: этим можно восторгаться как свидетельством сложности русского характера, а можно и видеть в этом причину русского непостоянства, лени. Искреннее почтение к русской классической культуре, которую символизируют Достоевский, Толстой или Чайковский, уважение к советским космическим подвигам, признание за Россией статуса ядерной державы — все это легко соседствует с обличениями в пьянстве, безалаберности, коварстве, неспособности к самоуправлению.
Казалось бы, как столь противоречивые черты могут уживаться в едином общественном сознании? Тому есть несколько объяснений. Прежде всего, сложность такого образа вполне адекватна сложности самого человеческого мышления, которое легко, не впадая в шизофрению, вбирает и куда более сложные представления. Во-вторых, отдельные части этих представлений могут быть разнесены порознь: одно адресовано мрачному русскому государству, а другое — большому одаренному народу; одно могут лелеять люди, очарованные русской культурой, другое — те, кому ненавистно государственное насилие над личностью.
Самый частый случай такого разнесения порознь — изменение мнений о другом народе с течением времени. Бывают периоды, когда народы мало контактируют друг с другом, и тогда их взаимное восприятие лишено однозначности и эмоциональности. При интенсивных контактах, прямых или косвенных, острота заведомо выше, и ее тональность зависит от того, как складываются взаимоотношения народов. В трудные периоды на первый план выходят негативные стороны исторически сложившегося образа другого народа, в благоприятные — позитивные; все прочее хотя и не опровергается, но уходит на второй план. Именно такая “механика” порождает миф о русофобии как якобы исконном свойстве западной культуры, а на деле — мотивируемом обычной флуктуацией во взаимоотношениях народов.
Новейшая история образа России в Америке
Мой личный опыт последних двадцати лет хорошо иллюстрирует этот тезис. Впервые я попал в Америку в 1987 году, на заре перестройки, в составе советской делегации, которая была приглашена для обсуждения качества школьных учебников по истории и географии — то есть вопроса о том, как освещаются история и география СССР в американских учебниках, а Америки — в советских. Нас поразила тогда безграмотность американских учебников. Если наши книжки грешили в основном идеологическими перегибами, то американские содержали десятки грубейших фактических ошибок. Например, бросилось в глаза то, что Ленина зачастую именовали Василием; это равносильно тому, говорили мы американцам, что мы называли бы Джефферсона Джорджем, а Вашингтона Томасом, — и американцы приходили в ужас. Однако бытовое, так сказать, отношение к нам как к советским людям было уже весьма теплым. Посетив одну школу в штате Милуоки, мы обнаружили целый класс, который изучал русский язык. Школьники объясняли свои лингвистические предпочтения тем, что, по их мнению, отношения с Советами будут быстро развиваться и спрос на знание русского будет очень высоким.
Год спустя мне довелось участвовать в знаменитом “Марше мира”, пересекавшем всю Америку. За один летний месяц 200 человек из СССР и 200 американцев прошли и проехали вместе путь от Вашингтона до Сан-Франциско. Жили либо в палатках, либо в семьях; я лично оказался гостем 16 семей и успел пообщаться накоротке с доброй сотней простых американцев. Отношение к нам, советским, было крайне восторженным — где-то на грани истерики. Нами, нашей страной по-настоящему гордились, словно узниками, которые вырвались благодаря своей отваге из разбойничьих тенет. Более того, не оставляло ощущение, что на нас смотрят снизу вверх, как на жителей интереснейшей страны, совершившей славный подвиг, которые приехали в страну скучную и слишком благополучную. Нашу державу сразу зачислили в лагерь “свободы и демократии”, словно дело было уже сделано полностью и бесповоротно.
Вот характерный эпизод. Празднование 4 июля застало нас в крошечном городке в штате Айова под названием Москоу. Жители были счастливы, что этот день довелось отмечать вместе с жителями “советской Москвы”, и рассказывали нам, что именно в честь русской столицы этот городок в прошлом веке получил свое имя. Я, однако, не слишком поверил и купил книжку про города Айовы, из которой узнал, что интересующее меня название произошло якобы от слова “moose cow” (лосиха). Местный житель, однако, разубедил меня: книга-то, сказал он, издана в 1980 году, сразу после вторжения советских войск в Афганистан, когда местным жителям хотелось откреститься от параллелей с настоящей Москвой. Вот еще одно свидетельство колебаний в восприятии образа России.
Посещения США в начале 1990-х годов позволили наблюдать постепенное отрезвление американцев. Первый восторг уступил место пониманию того, что России еще предстоит долгий и мучительный путь к чему-то хотя бы отдаленно похожему на западную демократию. Это порождало разочарование, постепенно переходившее в раздражение — словно мы обманули американцев в лучших их чаяниях. Переломным, как мне кажется, стал 1995 год; война в Чечне подняла волну официальной критики в адрес наших властей, а наплыв российских бандитов в Америку скомпрометировал россиян в глазах простых обывателей. Наконец, российский финансовый крах 1998 года окончательно смыл былой глянец с образа “страны, совершившей побег из тоталитаризма в демократию”.
На протяжении всех этих лет я старался выяснять у самих американцев причины подобных колебаний в восприятии России. Меня удивляла американская наивность — и в неумеренных восторгах по поводу перестройки, и в слишком быстром разочаровании, и в обиде на Россию. Казалось, американцы требовали от нас совершить за считанные годы то, на что у них самих ушло несколько веков. Увы, мои собеседники возмущались коррупцией в России так, словно у них самих не было ни Таммани-холла, ни железнодорожных магнатов, которые на чистой равнине клали полотно зигзагами, потому что правительство выдавало им субсидии из расчета километража, ни газетного обыкновения именовать столицу штата Нью-Йорк за фантастическую продажность не иначе как “cloaca maxima”.
Как ни странно, но в XXI веке отношение американцев к России как бы стабилизировалось. Причина, впрочем, проста: главной темой сообщений из нашей страны стало свертывание демократии, федерализма, свободы слова и прочих сторон общественной жизни, столь дорогих сердцу американца. Американец смирился с тем фактом, что Россия не стала новой Америкой, не стала частью Западной Европы — и, судя по всему, долго не станет. А для “другой России” — недемократической — клише уже давно было подготовлено. Его вплоть до мелких деталей отработали еще в советские времена. Главные элементы этого “нового”/“старого” отношения — брезгливое отношение к властям страны, ожидание с ее стороны лишь неприятностей, почтение к ее высокой культуре.
Россия в американской прессе
Среди тех, кто хоть раз побывал в Америке, быстро укореняется мнение, будто американцы крайне мало интересуются Россией — по крайней мере, по сравнению с тем, какое место Америка занимает в нашей культуре. Это верно лишь отчасти. Действительно, еще в советские времена США прочно заняли место нашего главного противника, а после распада СССР они быстро освоили роль мирового гегемона, так что на эту страну приходится львиная доля внимания россиян к зарубежным событиям. Сегодня американцы, увы, не отвечают нам взаимностью и не ставят Россию на какое-то особое место по сравнению с другими странами. Сказанное, однако, не означает, что Россия для них вовсе поблекла.
Определить реальное место России в спектре интересов рядовых американцев не так-то просто, но некоторые косвенные способы оценки все же существуют. Один из объективных показателей — частота упоминания России в прессе. В Америке пресса, будучи коммерческим делом, ориентирована, прежде всего, на читательский интерес, от которого зависят тираж издания и его экономическая эффективность. Кстати, пресса может послужить также добротным показателем того, какого мнения придерживается по поводу нашей страны не только “средний американец”, но и экспертное сообщество.
Интернет позволяет сравнительно просто подсчитать частоту упоминаний любого термина или названия в газете или журнале по их онлайновым изданиям. Не во всех газетах есть удобные для этого архивы, но в “New York Times”, например, таковой имеется — с 1981 года. С его помощью можно убедиться, что в течение 2006 года слова “Russia” и “Russian”, а также сопутствующие им “USSR”, “Soviet” и “Soviets” употреблялись в заголовках и тексте 6936 раз. Аналогичная статистика по Великобритании составила 6054, по Франции — 6335, по Германии — 4906, по Китаю — 5238, по Японии — 3906. Россия, как видно, не отстает от стран, которые можно счесть главными для американцев, и далеко опережает некоторые сравнимые с нею по численности населения страны — например, Бразилию (1592 упоминания) или Индонезию (628 упоминаний). Фактически, эти цифры говорят о том, что у американцев до сих пор имеется повышенный интерес к России и что она вовсе не сошла, по их мнению, с мировой авансцены после распада СССР.
Тем же способом можно установить и то, как менялась интенсивность внимания американцев к нашей стране за последнюю четверть века. Здесь подсчеты приносят порой неожиданные результаты. В советские времена внимание американцев к России (в лице СССР) было, несомненно, заметно выше, чем сейчас. В начале 1980-х годов частота упоминаний соответствующих слов в “New York Times” была на уровне 7 тысяч в год, тогда как по Франции или Германии данный показатель составлял около 2 тысяч. Логично было ожидать, что с началом перестройки число публикаций и упоминаний СССР и России резко вырастет, но на деле рост оказался незначительным. В 1999 году число упоминаний перевалило за 8 тысяч, а затем начало снижаться, к 2000 году достигнув 4 тысяч. Потом последовал некоторый рост — до 6 тысяч в 2006 году, но за ним стояло общее обострение интереса американцев к международным делам, обусловленное принятой на себя Америкой ролью единоличного мирового лидера. В целом же в минувшем году Россия уступала по рассматриваемому здесь показателю Германии, ненамного превосходя при этом Францию. Словом, роль нашей страны в сознании американцев явно сократилась по сравнению с советскими временами, однако, если судить по самой влиятельной газете Америки, она вовсе не стала второстепенной.
Частота упоминаний фиксирует лишь количественную сторону дела, которая, как мы видим, изменилась не очень сильно. Высокую частоту поддерживают те новости из России, которые представляются американцам особо важными, хотя, на взгляд россиян, они не всегда выглядят таковыми. Так, в 2006 году большая часть публикаций в “New York Times” была связана с отравлением Александра Литвиненко и газовым конфликтом с Украиной, а в 2004 году со страниц газеты не сходила тема Михаила Ходорковского. Значительная часть упоминаний появляется a propo, в связи с другими темами, где о России говорится лишь попутно и мимоходом. К ним относятся, например, положение в Ираке, проблема Северной Кореи и тому подобные.
Частота упоминаний России в газете “New York Times” в 1981-2006 годах
|
Россия |
СССР |
Всего |
|
|
1981 |
1599 |
5337 |
6936 |
|
1982 |
1557 |
5607 |
7164 |
|
1983 |
1567 |
5322 |
6889 |
|
1984 |
1558 |
5195 |
6753 |
|
1985 |
1535 |
5990 |
7525 |
|
1986 |
1701 |
5874 |
7575 |
|
1987 |
1567 |
5895 |
7462 |
|
1988 |
1561 |
6247 |
7808 |
|
1989 |
1563 |
5907 |
7470 |
|
1990 |
1717 |
6224 |
7941 |
|
1991 |
2000 |
6180 |
8180 |
|
1992 |
2105 |
4417 |
6522 |
|
1993 |
2102 |
4371 |
6473 |
|
1994 |
2106 |
4429 |
6535 |
|
1995 |
2114 |
2083 |
4197 |
|
1996 |
2120 |
2052 |
4172 |
|
1997 |
2138 |
1899 |
4037 |
|
1998 |
2251 |
1964 |
4215 |
|
1999 |
2336 |
2055 |
4391 |
|
2000 |
2384 |
2064 |
4448 |
|
2001 |
2527 |
2509 |
5036 |
|
2002 |
2835 |
2213 |
5048 |
|
2003 |
4254 |
1998 |
6252 |
|
2004 |
2431 |
1955 |
4386 |
|
2005 |
2465 |
1681 |
4146 |
|
2006 |
4089 |
1817 |
5906 |
Действительно, наш показатель является весьма формальным, и под его покровом могут скрываться качественные нюансы, касающиеся общего настроя сообщений о России или из России. Однако и тут перемены оказались не слишком значительными. Об этом свидетельствует даже беглый анализ серьезных публикаций о нашей стране. Наиболее любопытным оказывается сравнение таких публикаций в особо важные для России годы: на заре перестройки, накануне президентских выборов и так далее. Как выясняется, им, в целом, присущ некий общий тон, характеризующийся осторожностью в оценках, часто трансформирующейся в недоверие, а то и неприятие происходящего, даже если речь идет о том, что в России принято называть “демократическими преобразованиями”.
Показательно, скажем, то недоверие, с которым либеральная “New York Times” встретила нашу перестройку. В то время как женевская встреча Михаила Горбачева с Рональдом Рейганом породила у многих настоящий энтузиазм, эта газета призывала читателей не переоценивать происходящее. Устами своего многолетнего московского корреспондента она напоминала:
“Дух Женевы, порожденный 30 лет назад президентом Эйзенхауэром и советским премьер-министром Булганиным, был перечеркнут советским вторжением в Венгрию в 1956 году. Дух Кэмп-Дэвида, порожденный президентом Эйзенхауэром и советским премьер-министром Хрущевым в 1959 году, пал жертвой скандала вокруг американского самолета U-2, сбитого Советским Союзом в 1960 году. Так и теперь: встреча Рейгана с Горбачевым изменила тон, но не существо взаимоотношений сверхдержав”.
Но, даже поверив со временем в постепенное перерождение российского общества, американская пресса, отражающая, прежде всего, мнение элит, так и не прониклась настоящим сочувствием к тому, что происходило в России. Настороженность и недоверие никогда не покидали экспертное сообщество Америки. Через десять лет, накануне президентских выборов в России, тон публикаций по-прежнему оставался мрачным: расстраивал медленный ход реформ, удручал низкий рейтинг Ельцина, тревожил оживший авторитет коммунистов. Смысл аналитических материалов о России в 1996 году сводился к тому, что лучше уж “такой” Ельцин, чем “такой” Зюганов.
Российский кризис 1998 года вызвал в американской прессе весьма широкий отклик, и отклик почти злорадный. В то время как одна группа аналитиков пыталась понять, почему упадок такой небольшой экономики оказал такое сильное воздействие на экономику мировую, другие уверяли, что происходящее в полной мере оправдало их давние худшие ожидания.
С приходом к власти Владимира Путина стала разрабатываться тема умирания новорожденной российской демократии. Это происходило в традиционном русле: “Мы же предупреждали, что в России это ненадолго”. К нынешнему дню американская пресса сформировала несколько тем, которые особенно убедительно, по ее мнению, подтверждают свертывание российской демократии. Каждая из них манифестируется в некоем знаковом явлении или процессе. В формулировках американской прессы перечень симптомов выглядит примерно так: нарушение прав частной собственности (дело Ходорковского), отказ от федерализма (назначение губернаторов), ограничение свободы слова (огосударствление общероссийских телеканалов), расцвет коррупции (шикарная жизнь государственных сановников), разрушение многопартийности (повышение барьера для прохождения партий в парламент), возвеличивание президента (отсутствие критики в его адрес). Во внешней сфере это, конечно же, использование экспорта энергоресурсов в политических целях (конфликты с Украиной и Белоруссией), критика положения в Ираке, контакты с палестинскими радикалами и, главное, поддержка ядерной программы Ирана.
Когда эти темы совпадают во времени, тон американской прессы становится не просто жестким, но почти кликушеским. Так случилось на стыке 2006 и 2007 годов, когда произошло наложение друг на друга таких новостей, как отравление Литвиненко, перебои в снабжении Европы газом, новые обвинения в отношении Ходорковского и Лебедева. Даже респектабельная и обычно сдержанная “Wall Street Journal” откликнулась на новости по делу “ЮКОСа” предельно зло: “На этой неделе Кремль продемонстрировал, что в России Владимира Путина демократия, права человека и власть закона мертвы”.
Анализ американской прессы позволяет заключить, что отношение экспертного сообщества Америки к России, в отличие от такового у рядовых американцев, на протяжении последних двадцати лет оставалось довольно устойчивым. Его можно охарактеризовать такими словами, как настороженность, недоверие к переменам в российской жизни, восприятие их как признаков ретардации, постоянное ожидание термидора. На фоне гигантских масштабов российских перемен такая позиция кажется странной. Будучи американистом по профессии, я весьма регулярно читаю американскую периодику (упомянутую “New York Times” почти ежедневно), но не могу припомнить почти ни одной статьи, в которой американский автор отдавал бы себе полный отчет в грандиозности переворота, который произошел в России, в огромности риска, на который пошла моя страна, затевая эти преобразования, в мощи общественного движения, которая позволила этот риск преодолеть и выйти из большевизма без катастрофы гражданской войны. Между тем в сочинениях европейских (особенно немецких) специалистов по России, в беседах с ними я не раз встречал более глубокое понимание этих проблем, притом без всякой примеси пресловутого “мифа”, упоминавшегося в начале статьи. Судя по всему, американским экспертам такое оказалось не под силу.
Я говорю об экспертном сообществе Америки в целом, а не об узких специалистах по России. В Америке есть, разумеется, настоящие знатоки общественно-политической жизни России (стоит вспомнить хотя бы Майкла Макфолла, Стивена Сестановича, Томаса Ремингтона), однако их на удивление мало, и они не способны задать тон американской прессе. И дело тут не в клише, не в мифологии де Кюстина. Дело, скорее всего, в двух главных причинах: в тяжелом опыте холодной войны, который слишком долго (и довольно обоснованно) приучал американцев к недоверию ко всему, что происходит в России, а также в явной нехватке подлинного внимания экспертного сообщества к этой далекой от США стране со сложной, противоречивой культурой.
Пожалуй, худшим следствием этих факторов стало то, что именно американская пресса (а не общество, не власти Америки) продемонстрировала еще в начале 1990-х годов своего рода “синдром победителя”. Она не устояла перед соблазном примитивной трактовки перемен в России как следствия победы Америки в холодной войне. Тем самым наши перемены предстали перед читателем не как следствие глубинных процессов самой российской истории, не как героическая победа российского народа в борьбе за демократию, а как его поражение в противостоянии с Западом, и прежде всего с Америкой. Мало того, что такой подход заведомо лишал американских экспертов возможности разобраться в сути происходящих в России процессов; он еще и привил им оскорбительно-снисходительное отношение к России, к ее политикам, к ее новейшей истории, к ее будущему.
Именно это отношение, быстро воспринятое и обществом, и властями, позволило правительству США бестрепетно отказаться от тех обещаний, которые они раздавали новорожденной российской демократии в 1990-е годы. В итоге так и не осуществились обещания массированной материальной помощи на манер “плана Маршалла”, нарушены обязательства не придвигать базы НАТО к российским границам, в одностороннем порядке отменены договоренности по ПРО.
Что впереди?
После “мюнхенской речи” Владимира Путина, прозвучавшей в феврале 2007 года, начнется, очевидно, новая, особо мрачная полоса в освещении американской прессой новостей из России. Отклики ведущих газет Америки были крайне раздраженными, чтобы не сказать больше — на страницах “Los Angeles Times”, в частности, они отдавали просто хамством. Не меньшего интереса, впрочем, заслуживают “отклики на отклики” — реакция российских СМИ на американские комментарии по поводу речи нашего президента. Как правило, тональность этого эха заметно превосходила суровость самой президентской речи. На московских корреспондентов американских газет указанное обстоятельство наверняка произведет сильное впечатление и тем самым усугубит то, что у нас привыкли называть “русофобией”.
Пикировка СМИ обеих стран будет нарастать, но отражает ли она реальные перемены в отношении “широкой публики” к России? Есть основания полагать, что резкого снижения авторитета России среди рядовых американцев не будет. Прежде всего, такие мнения уже уложены в привычную формулу советского времени “плохое государство — хороший народ”. Эта формула испытана временем; она легко объясняет американцу противоречивую суть новостей из России. Правда, есть в Америке достаточно популярные авторы, которые считают плохое правительство следствием пороков российского народа и стараются убедить в этом соотечественников; хорошим подспорьем для их аргументации в последние годы стал необычайно высокий рейтинг российского президента. Однако американцы издавна воспринимают Россию как страну родственной цивилизации, поэтому нам трудно приписать врожденную неспособность к демократии, которую зачастую видят во многих других культурах, особенно в развивающихся странах. К тому же Америка — страна морализаторская: обвинять в подобных пороках целые народы тут не принято. Наверняка в американском общественном мнении возобладает излюбленный миф о российском народе, страдающем под ярмом и потому заслуживающем сочувствия. А будущее этого народа будут связывать с популярным афоризмом Авраама Линкольна, который знает в Америке каждый школьник: можно долго обманывать часть народа, можно некоторое время обманывать весь народ, но обманывать долго весь народ невозможно.