Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2006
Суверенитет. Сборник
Сост. Н. Гараджа.
М.: Издательство «Европа», 2006. — 296 с. — 1000 экз. — Серия «Политучеба».
Возможен ли суверенитет с «человеческим лицом»?
Понятия
превращаются
мало-помалу в разменную идейную монету,
которая переходит из рук в руки и
относительно которой под конец не задумываются уже над тем,
не потеряла ли она тем временем всякую цену.
Георг Еллинек. Общее учение о государстве
Сборник «Суверенитет», представляющий собой, по замыслу его создателей, «заявку» на новую государственную идеологию, оставляет у читателя впечатление двойного дежавю. Выбранный жанр указывает на сближение — сознательное или нет — с традицией русских «идейных сборников», самым известным из которых до сих пор остается сборник «Вехи» 1909 года. Однако по стилистическому и содержательному исполнению он напоминает скорее «Справочник пропагандиста и агитатора» позднесоветских времен. И в таком качестве двойного наследования антисоветской и советской традициям вполне характеризует мыслительную среду нынешнего околовластного производства идей в России.
Сравнение с «Вехами» отнюдь не надуманно. Так же как и авторы «Вех», авторы «Суверенитета» стремятся предложить некую идейную формулу для консолидации интеллигенции вокруг власти. Так же как и авторы «Вех», они подводят под формулу актуального политического момента философские и околофилософские основания. Так же как и авторы «Вех», они претендуют на заявку «целостной идеологии», в силу якобы энциклопедического охвата тематики (экономики, политики, философии)[1]. Наконец, так же как и авторы «Вех», авторы «Суверенитета» видят себя в контексте эпохи, «наступающей после великих революций» (с. 3). Их, как и авторов «Вех», снедает «беспокойство» за государственные устои России, сотрясаемые или сотрясенные прошедшими революциями. Вот здесь уже возникает недоумение. По поводу каких великих революций выражают беспокойство авторы? В случае с «Вехами» все было понятно. Они обращались к очевидному опыту первой русской революции, наглядно демонстрируя ее фатальные последствия для утверждения конституционного строя России. А какие революции угрожают ему сейчас? Нам объясняют, что речь идет о революциях в других независимых (пусть и соседних с Россией) государствах, связь которых с конституционной реальностью России, однако, вовсе не представляется очевидной. Таким образом, нам с самого начала предлагают иметь дело не с описанием реальности, а с некой идеологической конструкцией, призванной зафиксировать беспокойство авторов по поводу некой внешней угрозы (то есть, конечно, не «некой»; для недогадливых ее источник называется прямо в аннотации к книге). Не будем спорить, а лишь констатируем отличие: для «Вех» источником проблем конституционного развития России были внутренние противоречия власти и общества, для «Суверенитета» таким источником является внешняя угроза со стороны США.
Не менее показательным является и другое отличие. Читатели «Вех», разумеется, помнят знаменитую фразу Михаила Гершензона о том, что бояться народа «мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». От этой фразы, выразившей пока еще неясное устремление интеллигенции прислониться к действующей власти, отмежевались в свое время даже соавторы Гершензона по сборнику. Но независимо от степени их лояльности тогдашней власти в России вряд ли кому-то из них, в том числе и самому Гершензону, пришло бы в голову вставить в «Вехи» — для придания убедительности заявленным в сборнике тезисам — восьмидесятистраничную нарезку из речей Столыпина и Николая II. Между тем «Суверенитет», волею своего составителя, как раз и открывается компендиумом цитат из президентских посланий, речей и бесед двух государственных чиновников (Дмитрия Медведева и Владислава Суркова), отводя остальным авторам роль комментаторов официальных и полуофициальных политических заявлений. В этом стилистическом отличии от «Вех» обнаруживается вся пропасть между самостоятельной мыслью и выполнением агитпроповского заказа (пусть даже и добровольным), что и делает «Суверенитет» все более похожим на «Справочник пропагандиста».
Здесь мы также найдем достраивание скупых официальных формул до «генеральной метафизической основы политической философии Путина» (Виталий Третьяков, с. 84). Или ссылки на документы партии и и правительства в обоснование собственных тезисов (Андрей Кокошкин, с. 91, 99, 110, 112 и другие). Не будет недостатка и в примерах журналистской старательности, не уступающей классическим образцам вопросов газеты «Правда» в интервью с Брежневым в духе: «А правда ли, что агрессивные империалистические силы США посягают на свободное и демократическое развитие нашей станы?» или «Продажные западные СМИ любят муссировать тему зажима у нас свободы слова. Что вы ответите на эти инсинуации?» (ср. вопросы Валерия Фадеева в интервью с Дмитрием Медведевым, с. 25-41).
Впрочем, и до «Справочника пропагандиста» рецензируемый сборник явно недотягивает. Прежде всего, своим весьма незначительным тиражом (1000 экз.), предназначенным скорее научным работникам, нежели для «политучебы». Но и по части идеологического единства также наблюдаются срывы, вызванные то ли недосмотром составителя, то ли спешкой при подготовке. Один из авторов (Максим Шевченко) вообще характеризует связь понятий «суверенитет» и «собственность», центральную для идеологии сборника, как «философию криминальной группировки» (с. 214). А другой (Александр Филиппов), после исторического экскурса в теории суверенитета, осторожно подводит к выводу о том, что «прагматика политического действия» требует признания «фактической неполноты суверенитета» и перевода последнего в представление о «политической коммуникации» (с. 200, 196 и сл.). Но самым парадоксальным представляется огромное (учитывая объем всего сборника) «Приложение», содержащее фрагменты из трактата Франсуа Гизо «Политическая философия: О суверенитете» (с. 233-290). Здесь читатель оказывается уже в полном недоумении, ибо трактат Гизо начинается с тезиса «Не существует суверенитета на земле» и его подробного обоснования, а заканчивается рассуждениями о тирании демократического большинства. Каким образом эта политическая философия, отрицающая как суверенитет, так и демократию, вносит вклад в укрепление «идеологии суверенной демократии» (с. 3), заявленной в предисловии, остается лишь гадать. Приходится допустить, что для создаваемого в сборнике языка новой идеологии содержание понятий само по себе не важно, а важен лишь коллективный жест озвучивания «правильных» слов.
Здесь нужно перейти от рассмотрения жанровых особенностей сборника к его содержанию, как бы ни было трудно уловить в нем рациональное зерно. Таковым содержанием должно быть, по нашему наивному допущению, понятие «суверенитет». Но как раз его мы и не находим в сборнике, выпущенном под таким названием, если не считать уже упомянутого исторического экскурса и фрагментов из французского трактата двухсотлетней давности. Вместо этого мы находим требования усилить роль государства в регулировании частного бизнеса и укрепить военную мощь (Валерий Фадеев, Андрей Кокошкин), предложения по рекапитализации российских богатств (Сергей Чернышев), снова рассуждения об экспансии «глобальной демократической революции» (Алексей Чадаев) и многое другое. Мы встречаем, наконец, дешевый экзистенциализм, ставящий нас перед дилеммой: либо «потом, слезами и кровью» отстаивать свой суверенитет, либо безвольно упокоиться в богадельне Европейского союза (Максим Соколов). Из чего, разумеется, следует восхваление здоровой, свободной и активной нации в противоположность «исторической эвтаназии» народов, подчиняющихся разным международным договорам и союзам. Как тут не вспомнить столь фатально популярную в русской культуре оппозицию «твари дрожащей» и «право имеющего», уголовно-правовые следствия которой школьники изучают на уроках литературы. В обсуждаемом контексте эта оппозиция выражается еще и в виде разделения на тех, кто сам отстоял свой суверенитет («мы»), и тех, кто получил его из «вашингтонского обкома» (понятно кто). Вот только к «концепту» (с. 3) суверенитета такой экзистенциализм для младшего школьного возраста никакого отношения не имеет.
Но несмотря на все эти колоритные рассуждения, в сборнике отсутствует основной сюжет, в силу которого «суверенитет» стал и продолжает оставаться существенным «концептом» глобальной политической дискуссии. А именно та мысль, что «суверенитет» — это правовое понятие, вводящее любые формы политического волеизъявления в нормативные рамки договоров и законов. Нет нужды в очередной раз цитировать в этой связи философа Ивана Ильина — частота упоминания которого в сборнике уступает разве что рейтингу цитирования Владимира Путина, — чтобы напомнить об этом. Суверенитет — это форма исключительно правового самоопределения народа, и в этом качестве она только и гарантирует признанность и преемственность его существования как государственного сообщества.
Из утверждения об изначально правовом смысле понятия «суверенитет» следуют простые и ясные выводы, к тому же давно изложенные в Конституции Российской Федерации: «носителем суверенитета и источником власти» является не действующая администрация и не государственные компании, о которых так много говорится на страницах сборника, а «многонациональный народ» (ст. 3). Столь же ясно в Конституции (ст. 15) зафиксировано и то положение, что международные договоры являются составной частью правовой системы России и имеют приоритет перед национальными законами. В этом и заключается «идеология суверенитета»: во внутренней сфере — это единое волеизъявление народа, подкрепленное и ограниченное системой разделения властей; во внешней сфере — это признание приоритета международного права. Такая формула суверенитета является одновременно и правовой реальностью современной России, и конституционным императивом государственного строительства, или, по терминологии авторов сборника, — «ценностью». А как раз то обстоятельство, что ни правовое содержание суверенитета, ни Конституция никак не упоминаются в составе тех ценностей и того «нового политического языка», который предлагают нам авторы сборника, лишает весь проект «идеологии суверенитета» реальной субстанции.
Можно сколько угодно рассуждать об «экономическом суверенитете», подверстывая под него требование усилить присутствие государства в экономике, или делить государства на «зависимые от Вашингтона» или «суверенитет имеющие». Но во всех таких рассуждениях осмысленное юридическое понятие суверенитета низводится до эмоционально нагруженной метафоры «самобытности». Так что и проект «суверенной демократии» оказывается в этом смысле не чем иным, как идеей «самобытной демократии», причем, как всегда, с упором на прилагательном «самобытное». В сухом остатке сборника мы и получаем очередную версию идеологии самобытности, как страшный сон, преследующей русскую мысль со времен славянофилов и Петра Яковлевича Чаадаева. Даже интеллектуальная технология утверждения ее не изменилась со времен лесковского Левши. Только есть подозрение, что и на этот раз аглицкая блоха, подкованная усилиями самобытных умельцев, скакать не будет.
Из утверждения о правовом смысле понятия «суверенитет» вовсе не следует, что здесь нет предмета для дискуссии. Наоборот, в такой перспективе только и открывается комплекс проблем государственного и международного права, в обсуждении которых формулируется спектр позиций (отнюдь не «абстрактно теоретических») между полным отказом от этого понятия и новым его утверждением в философии международного права. Но только и обсуждать эти проблемы следует на уровне универсальных принципов, а не выторговывать особые условия для своего «национального Я», о котором столь пекутся авторы сборника. А если для них «метафизической основой политической философии» (с. 84) была и остается «проблема России», то в этой логике самобытности, из которой русская философия не может вырваться вот уже два столетия, любая попытка вести разговор на уровне универсальных понятий будет неизбежно восприниматься как внешняя угроза и посягательство на эту самую самобытность. В качестве противоядия от такого политического идолопоклонства можно порекомендовать тезис Гизо, увы, не удостоившийся внимания составителей сборника и потому вырезанный ими при перепечатке: «сувереном, единственно легитимным по природе своей и навечно, является разум, истина, справедливость»[2].
Николай Плотников
Говорят сталинские наркомы
Куманев Г.А.
Смоленск: Русич, 2005. — 632 с. — 4000 экз.
Молодой аспирант, в начале 1960-х годов готовивший кандидатскую диссертацию о железнодорожных перевозках в период Великой Отечественной войны, начал интервьюировать бывших руководителей страны. В первую очередь тех, кто отвечал за организацию тыла Красной армии. В последующие три десятилетия он, уже доктор исторических наук и профессор, директор Центра военной истории Института истории СССР АН СССР, успел опросить (по его утверждению) около 130 наркомов сталинского времени и их заместителей. Однако публикация этих интервью еще долгое время была неосуществима, в том числе потому, что респонденты были чересчур откровенны.
Через двенадцать лет со времени последнего интервью и через пятнадцать лет после того, как ушла в прошлое страна, в которой успешно функционировал в качестве академического специалиста доктор исторических наук Георгий Куманев, он наконец собрал и издал шестнадцать из имеющихся у него интервью. Добавил к ним в качестве предисловия свою статью 1986 года и небольшие случайные выдержки из недавно открытых документов Архива президента РФ, в которых упоминаются имена его персонажей. Нельзя забывать и о трехстраничном заключении, которым завершается издание.
При этом огромный массив публикаций по данной тематике — как документов из государственных архивов, так и мемуаров, появившихся на свет за последние два десятилетия, — был Куманевым полностью проигнорирован. Последняя научная публикация, на которую он ссылается, датирована 1985 годом. Поэтому книга читается как своеобразный «привет» из научного прошлого «страны Советов». Так, Куманев сообщает об изъятии у родственников Анастаса Микояна рукописи его мемуаров, но не сообщает об их публикации в 1999 году; делает краткое упоминание о мемуарах Льва Кагановича, но без ссылки на изданные еще в 1997 году; ничего нет и об уже состоявшейся публикации мемуаров Николая Байбакова (1998). Поскольку автор публикует интервью со всеми вышеперечисленными персонажами, то сокрытие подобных сведений (равно как и ссылок на предыдущие публикации данных текстов[3]) является не лучшим свидетельством его научной ответственности.
Зато читатель, освоивший даже небольшую часть шестисотстраничного тома, может получить полное представление о методах работы советских историков брежневского времени. Перечислим некоторые из них: стремление «дооценить» «героические подвиги тружеников тыла» и в первую очередь железнодорожников, перевезших с запада на восток не столько предприятий, сколько посчитали вскоре после эвакуации, а неопределенно больше (насколько именно, автор за сорок лет своей научной деятельности так и не выяснил) и назвать имена героев «трудового фронта» и «коммунистического соревнования» (в основном, по забытым к 1960-м сталинским агиткам); попытка замаскировать «секреты Полишинеля» (когда-то было принято заставлять читателя ломать голову над выяснением местоположения упомянутого в тексте авиационного «завода в Сибири», но теперь-то можно бы и указать, идет ли речь об Иркутске или Новосибирске); умение аккуратно обойти вопрос репрессий (не отрицая его, но сводя все к отдельным случаям и личным качествам «плохих» Лаврентия Берии и Льва Мехлиса); желание подчеркнуть «вероломство» и «коварство» врага (нехотя признав, что Сталин из множества источников имел более чем конкретную информацию о сроке начала войны); способность не сказать ни слова о влиянии ГУЛАГа на экономическую жизнь страны, а также дать достойный отпор «буржуазным фальсификаторам», утверждавшим, что ленд-лиз всерьез поспособствовал победе СССР во Второй мировой. Ну и, конечно, стремление подчеркнуть мощь советской страны, которая смогла осуществить мощнейшую операцию по эвакуации и налаживанию нового производства в тылу. Операцию, которая, по мнению автора и многих его собеседников, была не под силу ни царской России, ни странам Запада. И это при том, что «царская Россия» (во всяком случае, за триста лет правления Романовых) никогда не теряла половину Европейской части страны, ни разу не допускала прямой угрозы врага для столицы государства и не проводила мобилизации всех мужчин, могущих держать в руке винтовку (о бессмысленности такой тотальной мобилизации говорят и некоторые из респондентов).
Впрочем, если бы книга не имела никакого смысла, то и в рецензии на нее не было бы необходимости. Однако в представленных интервью, несмотря на примитивную авторскую концепцию (отраженную, в том числе, и в списке вопросов к интервьюируемым), содержится довольно много интересного фактического материала. Некоторые из опрошенных — среди которых особенно стоит выделить Анастаса Микояна, заместителя наркома обороны по тылу Красной Армии Андрея Хрулева, наркома путей сообщения Ивана Ковалева, наркомсвязи Ивана Пересыпкина — еще в 1960-е годы пытались представить историку реальную картину готовности страны к войне и цену «героических усилий». Жаль, что их весьма достойные свидетельства никак не повлияли на принятую Георгием Куманевым схему. Зато с каким чувством он описывает рукопожатие в финале своей абсолютно пустой с точки зрения получения новой информации встречи с Молотовым: «Невольно подумалось, сколько же деятелей всех рангов обменивались с ним вот такими рукопожатиями (далее следует список— Н.М.)» (с. 45).
Вместе с тем если суммировать представленные в книге факты, то картина открывается весьма поучительная и даже сейчас существенно дополняющая опубликованные источники и исследования.
Поражение в начале войны было предопределено не только отсутствием квалифицированных командных кадров, в большинстве своем сгинувших в репрессиях. И не только полным игнорированием Сталиным многочисленных свидетельств о грозящем нападении. Детская увлеченность Сталина новыми механическими игрушками (бесконечно обновляемыми моделями самолетов и танков) отодвигала для него на задний план повседневные нужды армии, а подготовка к нападению на Германию приводила к усугублению этих ошибок.
К июню 1941 года СССР сконцентрировал на складах в приграничных районах западной части страны почти весь запас стрелкового вооружения (винтовок и противотанковых ружей), боеприприпасов (особенно авиационных) и военной амуниции, однако не обеспечил условий для передвижения войск, которые уже направлялись в эти районы. Железнодорожная колея, несмотря на многократные предложения железнодорожников, не была переведена на общесоюзный стандарт, не были построены платформы для выгрузки прибывающих войск. Начальник Генштаба Георгий Жуков за два месяца до войны обнаружил, что половина имевшегося у армии автомобильного парка не может передвигаться, потому что стоит без колес. Да и сам автопарк ни в коей мере не обеспечивал потребности ведения современной войны.
Еще хуже ситуация была со связью. И автомобилестроение, и производство средств связи по сравнению с другими индустриальными государствами находились в СССР в зачаточном состоянии. Переносных (перевозных) радиостанций, пригодных для использования их военными, фактически не было. Запасных узлов связи (центров передачи информации) тоже. Из-за недостатка средств и стремления к «бездефицитному бюджету» Сталин отклонял проекты связистов по прокладке междугородных подземных кабелей, и поэтому сообщения по всей стране передавались через «воздушные» линии. То есть через линии, которые проходили по проводам, висящим на столбах вдоль дорог, и которые так легко уничтожали немцы. Кроме того, вся связь была устроена по радиальному принципу, из-за чего два соседних района в глубинке перезванивались друг с другом через Москву.
В результате после первой же бомбежки штаб Западного фронта, на который пришлось основное наступление в центр страны, утратил связь с подчинявшимися ему армиями, а к концу того же дня Москва потеряла связь с Минском — в результате всю первую неделю войны ни Сталин, ни Генштаб не имели никакой информации о том, что происходит в Белоруссии. И лишь к концу июня, когда Сталин оправился от поразившего его шока, догадались послать туда кого-нибудь для выяснения обстановки. А когда ее узнали и начали перебрасывать на фронт мобилизованных, выяснилось, что вооружать их практически нечем. Производство старых видов стрелкового и противотанкового вооружения в погоне за бесконечным обновлением техники было в 1940-м году остановлено, новое еще не налажено, а весь запас достался врагу.
Все это происходило в обстановке патологической секретности. В преддверии войны даже в военных академиях запрещалось оглашать практические знания о современных войнах, полученные советскими военачальниками в кампании на Халкин-Голе, во время оккупации Восточной Польши и войны с Финляндией. А заместитель наркома не имел права рассказать своему прямому начальнику о входящем в круг его повседневных обязанностей очередном задании, полученном от Сталина.
Есть в книге и другие истории из числа «занятных». Так, интервьюируемые рассказывают о намерениях советской стороны применить отравляющие газы в случае аналогичной немецкой атаки, о попытках в первые месяцы войны заключить с Финляндией сепаратный мир, о том, как на деле было устроено и функционировало то, что страна и мир знали как «Ставка», Государственный комитет обороны и советское правительство.
Безусловно, внимательный читатель отметит тот факт, что центральный аппарат власти испытывал колоссальные трудности в деле получении реальной информации с мест, особенно в критических ситуациях. Даже о том, что в Москве 16 октября начались грабежи и погромы, Сталин узнал от наркомов — обнаруживших это, проезжая по улицам. Фактически, как и в революционные годы, глава страны управлял колодой уполномоченных с грозными мандатами и штатом помощников, которых он перебрасывал с того места, где тяжелая ситуация как-то разрядилась, в другое. Туда, где очередная дорога оказывалась забита эшелонами или где региональные власти и специалисты толком не могли засыпать (пробурить) скважины.
От опубликованных Георгием Куманевым материалов могло бы быть извлечено гораздо больше пользы, если бы они были корректно представлены. По сути, перед нами как минимум четыре разных жанра передачи мемуарной информации: расшифрованные магнитофонные записи интервью, проведенных по стандартизированной анкете; стенографические записи бесед; письменные ответы респондентов на ту же анкету; и, наконец, фрагменты мемуаров, переданных автору. Но найти между ними границы довольно трудно. Большая часть этих текстов подверглась не просто редактуре, а литературной переработке с использованием одних и тех же приемов изложения. Остается гадать, являются ли опубликованные тексты полным или частичным изложением бесед, какие именно выражения использовали интервьюируемые в своей речи, какие характеристики были смягчены или дополнены автором. Сын Анастаса Микояна Серго в предисловии к воспоминаниям отца пожаловался, что в конце 1970-х годов при подготовке к печати статьи его отца готовивший публикацию Георгий Куманев под давлением ГлавПУра и его собственного начальства грубо исказил высказывания бывшего члена Политбюро о причинах Отечественной войны[4]. И если Серго Микояну удалось в итоге настоять на внесении изменений в текст, то остается только догадываться, что же происходило с воспоминаниями других бывших наркомов, не имевших влиятельных и энергичных наследников.
Меня лично заинтересовало частое использование слова «авторитет». В книге многие интервьюируемые используют его для характеристики «неформального» веса того или иного кремлевского политика. В принципе подобная лексика, широко применяемая ныне в криминальном мире, хорошо отражает порядки в сталинском окружении. Но использовали ли это слово сами наркомы — остается неясным.
Те же претензии можно предъявить к включенным в книгу мемуарам управляющего делами Совнаркома СССР Якова Чадаева — как можно установить из текста, большого приятеля Георгия Куманева. Вроде бы они основаны на дневниковых записях, но уж больно литературными по форме получились у него якобы прямые диалоги между советскими руководителями. К сожалению, публикатор не ставит вопроса об их достоверности, хотя кто, как не он, должен иметь об этом представление.
Книга Георгия Куманева — образец того, как не надо фиксировать и публиковать источники по устной истории. Поэтому данную работу нельзя рекомендовать широкому кругу читателей и, прежде всего, студентам-историкам. Однако для квалифицированных специалистов по истории СССР этого периода она, безусловно, представляет интерес, который по мере знакомства с текстом будет смешиваться с острым чувством сожаления об упущенных автором возможностях.
Николай Митрохин