Беседа с Александром Аузаном
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2006
Александр Александрович Аузан (р. 1954) — профессор, заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, президент Института национального проекта «Общественный договор».
О царях, «опчестве» и авторитарной модернизации
Беседа с Александром Аузаном*
Я хотел бы начать с того, что Виталий Найшуль называет консервативной модернизацией. На мой взгляд, Чили как пример, подлежащий анализу, представляет собой авторитарную модель. Давайте назовем кошку кошкой. Вопрос не в том, каковы были взгляды тех людей, которые осуществляли модернизацию, но в том, какими методами это делалось. Чили — это экономический пример авторитарной модернизации.
Не стоит делать из нужды добродетель: когда мы говорим о «консервативных» тенденциях — это звучит нейтрально. Я не пытаюсь дать оценку, хорошо это или плохо с точки зрения экономического развития, но это точно не амбивалентно. Поэтому я предлагаю использовать термин «авторитарная модернизация». И для Чили, и для описания попытки проведения такого типа модернизации в России.
Бывают ли успешные авторитарные модернизации? Да — это Чили, Сингапур, Южная Корея. Но угнетает одно обстоятельство: авторитаризм встречается гораздо чаще, чем успешные авторитарные модернизации. Можно найти огромное число примеров авторитарных режимов, которые пытались осуществлять модернизацию, и очень маленькое количество успешных случаев со своими несомненными издержками, а также не только положительными, но и отрицательными эффектами. Успешная авторитарная модернизация — это скорее исключение, чем правило.
Причины успеха авторитарной модернизации следует искать в каких-либо уникальных обстоятельствах. Например, в наличии влиятельных групп (а не личности) с долгосрочными, не рентоориентированными, не перераспределительными, а производительными интересами. Это редкие случаи, и они определенным образом создают «тренд» авторитарной модернизации.
По этой причине не стоит акцентировать внимание на личностях Пиночета или, например, Ли Хван Ю, поскольку их успешность должна иметь какое-то объяснение с точки зрения баланса сдержек и противовесов, которые позволяют им функционировать. Российская история дает нам примеры того, какие ограничения даже на признанно великих самодержцев накладывает внешняя среда: Петр I, например, не смог даже поставить вопрос об отмене продажи крепостных без земли. Его собственные ближайшие соратники заблокировали вопрос полным молчанием. Так что среда важна и для самодержца или авторитарного лидера.
Применительно к сегодняшней России можно уже уверенно говорить, что авторитарная модернизация не произошла и вряд ли произойдет. Вопрос, обсуждавшийся шесть лет назад (а ведь по крайней мере в узких интеллектуальных кругах дискутировалось мысль о том, нельзя ли провести успешную авторитарную модернизацию, раз уж демократическая, 1990-х годов, получилась какой-то не вполне результативной), уже закрыт, хотя бы той экономической ситуацией, которую мы имеем к концу 2006 года.
Но мне кажется, что этот ресурс был использован и даже позволил прийти к определенному результату. Только связан он не со словами «авторитаризм» и «модернизация». Речь идет о позитивной работе реакции. После периода слома старых правил с большей или меньшей неизбежностью наступает период установления «порядка», то есть приведения в некоторое соответствие формальных и неформальных правил. Вот эта работа проводилась, во всяком случае, во время первого президентского срока Владимира Путина, и она имела результат.
Но продолжение этого тренда уводит в реставрацию, то есть, вообще говоря, в сферу ностальгических мифов. И с этого тренда нужно было сойти в 2003-2004 годах, когда позитивная работа реакции была реально закончена. Этого не произошло, и поэтому сейчас мы находимся в некотором царстве теней с не очень хорошими экономическими результатами.
Теперь я хотел бы вернуться к тезису Виталия Найшуля о гражданском обществе. Сразу могу сказать, что я очень во многом с ним согласен: и по подходам, потому что я тоже институциональный экономист, и по его историческим и языковым поискам. Но сейчас я хотел бы указать на те моменты, в которых наши позиции отличаются.
То, что гражданское общество имело в российской истории маргинальное значение, — это правда. Но я не могу согласиться с тем, что оно лингвистически неорганично, а также с тем, что это «заимствованный» термин. Возьмем замечательный пример — наш новый праздник, 4 ноября — восстановление российской государственности.
Кто же ее восстановил? Само государство, как мы помним, в то время охраниться не сумело, оно оказалось неспособным к самозащите. Восстановлена государственность была, вообще-то говоря, самоорганизованным населением, вторым ополчением. Это — и есть общество.
Заметьте, именно оттуда пошло выражение «князь Пожарский и гражданин Минин» (правда, возникло оно уже позднее). Это совершенно не случайно. Это же не в ХХ веке и не в XXI придумали, что Минин — гражданин. Это плоть от плоти того момента, когда в сознании людей зафиксировался факт, что это делает не государь, не бояре, а какая-то странная сила — «опчество».
Я бы его писал через «п» и «ч», тогда оно было бы очень понятным. Слово «опчество» вполне укорененное, как и слово «гражданин», которое в публицистике XIX века принимало то одно, то другое значение. Причем и то и другое пришло не из словесной сферы: словами были уже зафиксированы определенные реальные исторические комплексы. Так что скорее слово «модернизация» не очень вписывается в консервативную лексику, а вот «общество» и «гражданин» — вполне.
Что стоит за словами «гражданин Минин»? Сознание того, что есть люди, которым можно доверять свои деньги для создания общественного блага путем коллективных действий. А у слова «опчество», мне кажется, корень — «честь» или, скорее, «честность». Говоря же о том, насколько маргинальным является гражданское общество в России, я хотел бы остановиться на двух моментах: долгосрочном, историческом аспекте и последних восьми годах.
В долгосрочной перспективе российское государство всегда было устроено очень причудливо, и есть два института пятисотлетней российской истории — самодержавие и крепостничество, — которые живы до сих пор (во втором случае примером может служить современное состояние вооруженных сил).
По своей сути крепостничество представляет собой уникальный институт. В средневековой Европе земельный ресурс был более ограниченным, чем трудовой. В результате возникла, я бы сказал, «нормальная» система феодальной зависимости. В России земельный ресурс не был лимитирован, но был ограничен человеческий. Казалось бы, должна возникнуть человекоцентричная система, когда наиболее ценным ресурсом является человек.
Но тут находится оригинальное решение: если силой прикрепить «дефицитного» человека к недефицитному земельному ресурсу, то на этом можно построить целую государственно-экономическую систему, только вот государство должно присутствовать в каждой ее «клеточке», иначе человек сбежит. И государство должно быть самодержавным, иначе люди будут использовать его для своего «раскрепления». Так что институты самодержавия и крепостничества тесно связаны и сохраняются в той или иной форме до сих пор.
Но если посмотреть на нашу страну географически, регионально, по видам социального бытия, то окажется, что значительная часть населения жила в «некрепостнической» зоне — это поморские деревни, казаки, сибирские скиты староверов, заволжские староверы и так далее. Эти люди зачастую стремились уйти от прямого столкновения с государством, просто отойти от него. И это было массовым явлением — накопленные традиции такой самоорганизованной жизни очень сильны и сохраняются до сих пор.
Теперь о краткосрочном аспекте. Чем отличается 1998 год от 2006-го? Сейчас очень много разговоров про то, существует ли гражданское общество, какое оно, насколько оно сильное или слабое. Но в 1998-м и этого фактически не было: то есть «деревья» были, а понятие «лес» не было так востребовано, как сейчас. И главным препятствием для укоренения понятия гражданского общества является высказанное Виталием Найшулем предположение, что оно воспринимается как некая идеализированная сущность, возможная ситуация, когда «все хорошо».
Но хочу обратить внимание на то обстоятельство, что через такие же мифологические барьеры прошли и другие ключевые понятия. Я не буду говорить про коммунизм, давайте вспомним про «рынок» конца 1980-х — начала 1990-х, который понимался как стиль жизни, при котором все хорошо. Или понятие демократии, которое, опять-таки, было фактическим синонимом рая, а потом, когда выяснилось, что это не так, произошло его отторжение. Но только в случае с рынком после наступившего отрезвления появилось понимание, что это просто некоторый образ устройства отношений и не более того.
Так что я бы очень хотел, чтобы в массовом сознании понятие «гражданское общество» пошло путем «рынка», а не «демократии», чтобы произошло отделение этого понятия от образа «рая», чтобы возникло понимание, что это просто такая «машина», которая одно может, а другое нет. Но из того, что гражданское общество не «может» всего на свете и не является идеальной средой обитания, не следует, что его нет.
Возвращаясь к вопросу самодержавия и, шире, предположению Виталия Найшуля о том, что отечественная концепция верховной власти сформировалась еще при Иване Грозном и по сути своей не претерпевает каких-либо существенных изменений, я хотел бы сказать следующее.
Да, это исторический факт. Но это не означает, что так будет и дальше. Да, произошла страшная эрозия государственности. Виталий Найшуль говорит об этом иначе, когда упоминает отсутствие специфических сдержек и противовесов. Но прежняя система, предполагавшая наличие аристократии, уже невосстановима, она размыта историей. Да, действительно, государственность находится в удручающем состоянии, потому что сегодня, по большому счету, нет государственных институтов, но есть только личный рейтинг Владимира Путина. Причем, на мой взгляд, это рейтинг даже не президентского института, а Владимира Путина лично, как персонального «гаранта». Здесь можно сослаться на крайне низкие рейтинги всех государственных институтов, сформированных Владимиром Путиным и поддержанных им: в народном сознании они не существуют. И это одна из причин неустойчивости.
Второе обстоятельство, почему эта система вряд ли будет долго жить, состоит в том, что вызовы, с которыми сталкивается страна, разные. Безусловно, российская самодержавная система преодолевала удивительно серьезные вызовы. При Петре I- фактически создание промышленности, при Иосифе Сталине — экстенсивная промышленная модернизация, догоняющее развитие, война.
Но с какими мировыми вызовами сейчас сталкивается Россия, чтобы с ними можно было справиться путем мобилизации и экстенсивного развития? Я их не вижу. Я вижу те вызовы, которые требуют применения «скрытого знания», по Хайеку, требующего создания гораздо более сложных и атомизированных систем. Причем это потребность не только нашей страны, но и всего мира за последние двадцать лет. Так что сейчас для исторически «заслуженного» инструмента нет достойной работы. И это принципиальное обстоятельство, которое позволяет утверждать, что в наши дни пятисотлетняя концепция власти все же не сработает.
Беседовал Антон Золотов
26 декабря 2006 года