Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2006
Владислав Леонидович Иноземцев (р. 1968) — экономист, издатель и главный редактор журнала «Свободная мысль», редактор русской версии газеты «LeMondeDiplomatique».
Сегодня уже нет сомнения в том, что 2000-е годы в той же мере стали для России периодом всеобщего «огосударствления», в какой 1990-е были временем тотальной приватизации. Однако разнонаправленность данных векторов развития не означает, что эти два периода не похожи друг на друга — напротив, они чересчур сходны как по характеру процессов, так и по стоящим за ними интересам. Как и в ходе приватизации, так и в процессе огосударствления почти никогда не ставится вопрос о том, насколько далеко стоит заходить, и динамика становится самоподдерживающейся: если раньше практически не было ничего, чего нельзя было бы приватизировать, сегодня нет ничего, что может остаться в стороне от национализации. И как в 1990-е годы за приватизацией стояли интересы слившейся с властью олигархии, так стоят они и в 2000-х за ренационализацией; изменился лишь характер олигархии — из финансовой она превратилась в «силовую». Сложно также не видеть то, что нынешний процесс скорее не отрицает, а дополняет прежний: если раньше интерес состоял в том, чтобы выгодно (то есть дешево) купить у государства собственность, теперь он заключен в том, чтобы ему же ее выгодно (то есть дорого) продать. Все понятно — как понятно и то, что «интересы народа» и в первом, и во втором случаях служили лишь идеологическим прикрытием для действий власти.
Однако в отношении общества к приватизации 1990-х и огосударствлению 2000-х заметны разительные отличия. Подавляющее большинство российских граждан не приняло приватизацию, считая ее прежде всего несправедливой, и, кроме того, не слишком эффективной; напротив, сейчас значительная часть общества поддерживает шаги власти как по восстановлению контроля над ведущими компаниями страны, так и по ужесточению условий ведения бизнеса в ряде отраслей. При этом данный процесс зачастую называется превращением экономики в «государственную корпорацию», а всей страны — в своего рода коммерческое предприятие Kremlin, Inc. Правда ли это и желателен ли подобный курс?
Базовые основания
Позитивное отношение россиян к новому витку огосударствления экономики сегодня объясняется по-разному — и причины распространенности этого отношения действительно многообразны. Однако, на мой взгляд, все они основаны на предрассудках, бытующих в сознании россиян относительно государства (и бизнеса).
Во-первых, Россия часто воспринимается как неиндивидуалистическая, и иногда даже «общинная», страна. Этот тезис особенно активно продвигают приверженцы современного «евразийства» — причем они, как правило, не обосновывают его, а принимают как данное. Но можно ли рассуждать о приверженности российского общества уравнительной справедливости, если оно не восстало против невиданного неравенства, возникшего в последние годы? (Сегодня, по официальной статистике, 10% наиболее обеспеченных граждан владеют в России в 17 раз большей долей национального богатства, чем самые бедные 10%; в США этот показатель — 14,8, а в ЕС-15 — всего 7,6.) Индивидуалистическое же общество — а я настаиваю, что нынешняя Россия является именно таковым, — не склонно охотно принимать государство, вмешивающееся во все сферы жизни.
Во-вторых, в России доминирует особый тип конфронтационного сознания, который допускает возможность объяснять неудачи происками врагов, а успехи особо преувеличивать как достигнутые вопреки их усилиям. Отчасти именно поэтому в современных условиях «государство» воспринимается не как естественная система, призванная организовывать общество, а как некая структура, вокруг которой необходимо объединиться и во имя которой следует всем пожертвовать. Апофеозом этой идеологии можно счесть мнение известного «единоросса», академика Андрея Кокошина, заявившего, что «государство обладает традиционным правом собственности на определенную территорию и проживающее на ней население (граждан) [курсив мой. — В.И.]»[1]. Похоже, такая откровенная формулировка не шокирует даже экспертов: ни в одной из многочисленных рецензий на нее не обратили внимания. Значительная часть россиян и впрямь готова стать «собственностью» государства, веруя в то, что только оно может обеспечить безопасность нации.
В-третьих, в российском обществе доминирует мнение (и оно заметно укрепилось в 1990-е годы) о том, что цели бизнеса противоположны интересам «народа». Этот шаблон сегодня активно используется представителями власти, которая всячески стремится не замечать тот факт, что практически все крупные бизнесмены нынешней России обязаны своим богатством близости к власти. Да и представители нынешней политической элиты вовсе не относятся (в отличие от стран Европы) к среднему классу, а уверенно входят в число самых состоятельных людей страны. Но тезис о враждебности бизнеса народу существует — как существует и его оборотная сторона, то есть мнение о том, что государство, ограничивающее возможности бизнеса, действует в интересах большинства населения. Вопрос о том, что именно выиграло население от «ренационализации», практически никогда не задается.
И наконец, в-четвертых, в России нет традиции (и даже желания) сопоставлять издержки на государственный аппарат с результатами его деятельности. Это неудивительно — ведь граждане воспринимают задачи, решаемые государством, как абсолютно необходимые, и потому в этом случае доминирует принцип «за ценой не постоим», который никогда не применяется к государству в цивилизованном мире. Разумеется, власть немедленно пользуется результатами такого самозомбирования народа — примером может служить тот факт, что в бюджете на 2007 год засекречены 45,6% бюджетных трат[2]. Более «секретными» являются только государственные расходы Северной Кореи. Тем самым неэффективность госструктур изначально закладывается условиями их функционирования, и это — повторим еще раз — не вызывает никакого противостояния со стороны «гражданского общества».
Подводя промежуточный итог, можно отметить, что лояльность россиян к государству иррациональна, но очевидна. Причина лежит, на наш взгляд, в российской истории и проявляется в системе смыслов и мифов нашего общества. На протяжении столетий государство в России выступало регулятором общественной жизни и определяло социальные иерархии — то есть выполняло ту роль, которую в либеральных обществах (лучший тому пример — Соединенные Штаты) играла рыночная среда. В России, как и в США, сомнения в центральном элементе социальной системы обрекали человека на маргинальный статус. В таких условиях в Америке сложилась «американская мечта» — о собственном деле, об успехе, о финансовом достатке. Характерному для Европы стремлению к равенству результатов американцы предпочли пусть иллюзорное, но равенство возможностей. Нечто подобное имеет место и в России. «Российская мечта» похожа на американскую — но только если американцы могут осуждать процветающих капиталистов и преклоняться перед капитализмом как таковым, то у нас в крови презирать и ненавидеть коррумпированных чиновников, но боготворить назначившее их государство. И все потому, что большая часть наших сограждан так же наивно полагает, что сможет приобщиться к власти, как разносчик газет в провинциальном американском городке надеется стать миллионером. Не верится? Но не потому ли самые «демократичные» демократы начала 1990-х разработали авторитарную, по сути, конституцию, что мысленно писали ее «под себя», а отнюдь не для граждан?
Таким образом, следует признать, что в России имеются серьезные исторические и социальные предпосылки для возврата к авторитарному государству, а силы, которые могли бы ему противостоять, находятся в явном меньшинстве. Но означает ли это, что существует реальная возможность построения «корпорации “Россия”»?
Государство и корпорация
Реалии современной России позволяют государству не столько воспринимать волю народа или обобщать складывающуюся практику, трансформируя их в законы и правила, сколько продуцировать нормы, исходя из собственных логики и интересов, — и затем делать эти нормы обязательными для общества. Именно поэтому государство в России — это своего рода «общество в обществе», которое само формулирует критерии эффективности своей деятельности, навязывая обществу «актуальную» повестку дня.
На этом уровне мы сталкиваемся с существенным различием в механизмах функционирования государства и корпорации, которое если и не принимается в расчет, то по причине смутного понимания природы современной корпорации[3]. Между тем суть ее, если воспользоваться формулой Олвина Тоффлера, заключена в «постоянном отказе от старых правил»[4], то есть в непрерывном приспособлении к изменяющейся среде. Большинство западных исследователей корпорации к началу 1990-х годов пришли к выводу о неизбежности децентрализации, демассификации и фрагментации производства[5], возрастающей потребности в работниках, способных к автономной деятельности[6], и о необходимости перехода к «децентрализованным и деиерархизированным системам управления»[7]. В середине 1990-х речь стали вести уже о «сетевых корпорациях» и «сетевом обществе»[8], однако государства не обнаружили способности отойти от иерархизированной структуры. (Сегодня в этом часто видят одну из причин безуспешности их противоборства с «сетевыми», в том числе и террористическими, организациями[9].)
Почему корпоративные структуры эволюционируют сегодня в этом направлении? Потому, что задачей корпорации является выживание в конкурентной борьбе; но государство не предполагает конкуренции, а базовый принцип Вестфальской системы заключен в невмешательстве одних государств в дела других. Это, разумеется, полностью противоречит экономической логике, которая требует бороться за клиента, а не пренебрегать его желаниями. В отличие от корпорации, государство не ставит целью достижение большей эффективности по сравнению с другими государствами — потому, что оно не ограничено только экономическими средствами, будучи вправе применять прямое принуждение; и потому, что оно объединяет большее число людей, участие которых в жизни государства не является продуктом их сознательного выбора. Поэтому проблема эффективности в государстве крайне редко рассматривается в том же ключе, что и в корпорации. В этом смысле понятие «корпоративное государство» несет в себе внутреннее противоречие.
Однако было бы ошибкой утверждать, что модель «корпоративного государства» не может быть реализована. Для ее воплощения в жизнь необходимы три основных условия. Во-первых, экономика должна быть мобилизуема; мы имеем здесь в виду то, что дополнительные инвестиции в нее должны воплощаться в относительно пропорциональном росте выпуска продукции (такое условие типично для индустриальных обществ, но невыполнимо в рамках «информационного» хозяйства). Во-вторых, экономика должна быть либо открыта внешней конкуренции (в этом случае речь может идти о завоевании части мирового рынка), либо, даже будучи закрытой, копировать конкурентную среду. Примером первой ситуации может быть Япония 1960-1970-х годов, позволявшая своим производителям искусственно снижать издержки ради продвижения товаров на рынки других стран; примером второй выступал Советский Союз в его космической гонке с Соединенными Штатами. И в том, и в другом случае задачей становился выпуск современной и, главное, конкурентоспособной продукции. В-третьих, система управления по необходимости должна быть меритократической — то есть предполагать кооптацию в высшие эшелоны власти тех, кто демонстрирует особо впечатляющие результаты в реализации поставленных правительством задач и установок.
При этом следует помнить, что модель «корпоративного государства» объективно ограничена двумя обстоятельствами. С одной стороны, она может использоваться лишь на протяжении ограниченного срока, так как, подменяя реальную конкурентную борьбу ее имитацией, государство расхолаживает производителей и ведет к снижению эффективности хозяйствования. Та же Япония, в 1960-е годы будучи вообще не представленной на глобальном рынке высокотехнологичных товаров, к середине 1980-х стала на них главным игроком, обеспечивая 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7% — домашних видеосистем и около 66% — фотокопировального оборудования[10]; при этом, однако, рентабельность капиталовложений в стране снизилась с 34% в 1955 году до 17% в 1970-м и 5% — в 1980-м[11]. Государство привило бизнесу ощущение вседозволенности, и Японии пришлось заплатить за свои впечатляющие успехи пятнадцатилетним кризисом, начавшимся в 1989 году. С другой стороны, модель государственной мобилизации практически не срабатывает там, где нет прямой зависимости между вложенными средствами и результатами; прежде всего, имеется в виду творческая деятельность, не подчиняющаяся традиционным экономическим закономерностям[12]. Поэтому рассчитывать на то, что мобилизационная государственная экономика сможет добиться больших успехов, чем либеральная экономика постиндустриального типа, увы, не приходится[13].
Российская ситуация
Сегодня ситуация в России — несмотря на высокие сырьевые цены, благоприятную рыночную конъюнктуру и определенное ощущение успешности, распространяющееся в обществе, — неблагоприятна для формирования «корпоративного государства». В подтверждение этому вполне можно привести несколько обстоятельств.
Первым (и основным) препятствием для «корпоратизации» российского государства выступает отсутствие критериев эффективности власти. Справедливости ради нужно признать, что эффективность государства никогда не может быть оценена в примитивно-экономическом контексте конкурентоспособности. Однако за долгую историю либеральные государства нашли замену в виде демократической процедуры. Свободные выборы выступают субститутом объективной оценки конкурентоспособности государства; будучи не в состоянии предложить четкие критерии таковой, власти допускают нечто подобное «экспертной оценке» результатов, когда граждане выступают в роли тех, кто оценивает эффективность власти — и в случае отрицательного результата инициирует ее смену. Если демократические институты не вполне развиты, их (хотя и лишь отчасти) может заменить независимый от власти бизнес, отражающий интересы существенной части граждан — как предпринимателей, так и работников. В российской ситуации ни первого, ни второго нет — и поэтому обоснованно оценивать эффективность действий власти практически невозможно (как невозможно и предложить ей альтернативу).
Вторым фактором выступает крайне отсталая структура экономики, которая практически не позволяет осуществить ту модернизацию, ради которой только и следует допускать возникновение «корпоративного государства». Сегодня на внешние рынки Россия выходит с биржевыми товарами — нефтью, газом, металлами и минеральными удобрениями, — на цены которых качественный фактор не оказывает почти никакого влияния. «Продвигать» экспорт таких товаров нет никакой нужды. Поэтому «корпорация», управляющая страной, почивает на лаврах, не собираясь выводить ее из статуса сырьевого придатка остального мира и успокаивая сограждан тем, что это подчиненное положение является «сверхдержавным». Как следствие, если в 1998 году на энергоносители, металлы, а также продукцию лесной и химической промышленности приходилось 74,6% общего объема российского экспорта, то в январе-июле 2006 года этот показатель достиг 90,1%[14]. Не конкурируя с другими странами на внешних рынках, Россия «справедливо» полагает, что на внутреннем рынке конкуренция также не требуется. В результате по итогам 2005 года около 59% всех доходов федерального бюджета было в той или иной форме получено за счет таможенных пошлин и налогов на экспорт, а монополизация целых отраслей и секторов экономики не вызывает у властей никакой реакции. Власть становится естественным защитником statusquo, и не более того.
Третьим важным моментом является принципиальное различие в системе оплаты труда государственных служащих и корпоративных менеджеров. Пока ни в одной стране мира не предпринималось попытки жестко увязать оплату труда госслужащих с результатами их деятельности — тогда как в бизнес-корпорациях это давно уже стало общепринятой практикой. Разумеется, в условиях фактического отсутствия демократической подотчетности бюрократы ввязываются в коррупционные сделки — причем на всех уровнях иерархии. Согласно оценкам самих чиновников, размер такого «коррупционного налога», взимаемого при распределении средств федерального бюджета(!), колеблется от 10 до 30% выделяемой суммы[15]. В ситуации, когда бизнес полностью зависит от власти — а это вполне естественно, когда у большинства его представителей нет никаких конкурентных преимуществ перед остальными, — экономическая логика уступает место получению сиюминутной выгоды. В результате представители власти непосредственно вовлекаются в бизнес и действуют уже не столько как чиновники, «оглядывающиеся» на интересы корпораций, сколько как корпоративные менеджеры, получившие возможность использовать государственную власть с целью обеспечения монополии для собственных компаний, подавления конкуренции или получения государственных субсидий, особых преференций или специфических условий хозяйствования. Соответственно и традиционная для экономики «задача оптимизации» строится и решается исходя из неверных посылок и предполагая неверные связи. Прямым результатом обогащения представителей власти оказывается нанесенный обществу ущерб, неизмеримо превосходящий по своей сумме полученную «прибыль». Говоря предельно цинично, проблема, которую порождает для общества коррумпированная «корпоративная» власть, определяется не размером общественного достояния, перераспределенного в пользу чиновников, а скорее «чистым ущербом», наносимым в ходе создания условий для такого перераспределения.
Четвертый момент, который также выступает одним из важнейших для понимания природы современной российской государственной «корпорации», — это особый способ подбора кадров, полностью нарушающий традиционную корпоративную логику. В полном соответствии с принципом минимизации конкуренции на ответственные посты в бюрократической иерархии назначаются те, кто выглядит наименее вероятным конкурентом выбравшему его для данной работы вышестоящему руководителю. Этот принцип распространяется в России на все уровни иерархии — чем объясняется как крайний непрофессионализм низового чиновничьего звена, так и полное отсутствие в ближайшем окружении президента Владимира Путина лиц, которых общественное мнение могло бы воспринимать в качестве его потенциального преемника. Оборотной стороной данного процесса выступает своеобразная «круговая порука», сокращающая мобильность «управляющего класса» и делающая его еще менее приспособленным к решению современных задач.
***
Подведем некоторые итоги. Россия сегодня оказалась в очень сложной ситуации, выход из которой на предлагаемых нашей властью путях развития невозможен.
С одной стороны, исторический опыт и социальные практики, определяющие поведение значительной части российских граждан, делают их «государственниками», что позволяет власти оставаться практически бесконтрольной, даже не вызывая серьезного социального протеста. В таких условиях российские руководители проводят активную ренационализацию, фактически получая ведущие компании под свой личный контроль — причем также без видимого сопротивления.
С другой стороны, формирующееся «корпоративное государство» только по своему названию напоминает те формы государственного вмешательства в экономику, которые обеспечивали успешную индустриальную политику в странах Юго-Восточной Азии. Задачи находящейся при власти «корпорации» состоят в первую очередь в сохранении своих позиций и непрерывном собственном обогащении, осуществляемом безотносительно к реальному положению дел в экономике.
Какими могут оказаться судьбы российского «корпоративного государства»? На наш взгляд, сегодня оно выглядит процветающим и успешным в основном в силу благоприятной конъюнктуры на мировых сырьевых рынках. Его «управляющие» несовременны и способны разговаривать с партнерами только с позиции силы, с какой они привыкли говорить со своими согражданами. Сейчас сложно предположить, насколько долго такая государственная структура будет оставаться устойчивой, — но можно предположить, что в конечном итоге она окажется жертвой банальной деквалификации, которая сделает ее полностью недееспособной.