Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2006
Сергей Анатольевич Туркин (р. 1978) — заместитель начальника Аналитического центра ЗАО «ЛУКОЙЛ-Информ», директор по политическим проектам Центра экономических и политических исследований и разработок.
Начало
В 1985 году среди прочих произошло одно событие, которое представляется весьма значимым с культурологической точки зрения. Михаил Горбачев произнес крайне важное для перестройки слово «застой». Речь, правда, изначально шла о «кадровом застое», а само слово звучало совсем не так страшно, как в начале 1990-х годов. Да и сама идея «застоя» была нужна, прежде всего, для того, чтобы избавиться от неугодных новому генсеку партийных кадров.
Однако было произнесено главное: даже в недавнем советском прошлом все было совсем не так идеально, как казалось. Советская история не есть прямая стрела времени, направленная к коммунизму. Многие, безусловно, догадывались об этом и ранее, но теперь это было признано первым лицом в государстве, что стало одним из первых побуждающих мотивов к переосмыслению истории страны. Ведь если ключевая задача общественного процесса состоит в «исправлении» допущенных ошибок прошлого ради возобновления движения вперед, то эти ошибки надо очень точно определить. Дело ведь даже не в «застое» как таковом, а в том, что власть признала, что в прошлом что-то было не так. И это запустило широкомасштабный процесс рефлексии в отношении прошлого.
Вторая побудительная причина — просто стало «можно». Ведь, например, в отношении сталинских репрессий все хоть что-нибудь знали, по крайней мере, начиная с 1956 года. А многие, по понятным причинам, существенно раньше. Но если в 1980 году о репрессиях писать не рекомендовалось, то в 1985-1986 годах стало уже «немножко» можно. И особенно — с начала 1987 года, когда на январском пленуме была обнародована идея «демократического социализма» в «ленинском» варианте. То есть все, что было после Ленина, в принципе могло стать объектом критики.
Таким образом, была создана достаточно специфическая официальная конструкция советской истории, в рамках которой наметился один безусловно позитивный период — ленинский (первые негативные материалы о Ленине появились не раньше 1989 года) и два «относительно ошибочных» — сталинский и брежневский. Вследствие этого восприятие «правления» Хрущева в целом было положительным: перестройка даже в официальных текстах часто именовалась не только «второй революцией», но и второй «оттепелью» (а иногда — и «третьей революцией», учитывая то обстоятельство, что собственно сама «оттепель» была «второй»).
Эти политические рамки истории просуществовали до конца 1988 года, когда в стране началась кампания по выборам народных депутатов СССР и были сметены практически все политические ограничения: начиная с цензуры и заканчивая возможностью организации массовых митингов с согласия власти. Однако основная рефлексия по поводу советской истории была проведена именно в 1987-1988 годы, когда политический контроль — пусть и не столь значительный, как ранее, — все же имел место. Таким образом, «вспоминание советской истории» стало своего рода подготовкой к политическим событиям, которые начались в 1989 году и в конечном счете привели к распаду СССР. И хотя бы по названной причине политический эффект «вспоминания истории» заслуживает внимательного рассмотрения.
Субъект
После того как необходимость «вспоминания истории» была обозначена, потребовался и субъект этого процесса. Власть не являлась таковым по ряду причин, и прежде всего в силу собственного же нежелания что-либо пересматривать. Она находилась в достаточно сложной ситуации. С одной стороны, она нуждалась в подобных временных расколах: «застой» — для обоснования кадровых чисток и — в целом — ускорения; повышенное внимание к репрессиям Сталина — для запуска «демократизации», подготовки к XIX Партийной конференции, выборов руководителей предприятий. С другой же стороны, политическое руководство отнюдь не желало, чтобы из этих исторических расколов делались далеко идущие выводы, хотя в конечном счете именно это и происходило. Например, это касается реабилитации Бухарина, которая была осуществлена в начале 1988 года, но и в книгах периода перестройки, и в общественно политической прессе он был реабилитирован еще раньше, начиная с 1986-го и окончательно — в 1987 году.
Заметим, что «вспоминавшие историю» интеллектуалы достаточно быстро обрели автономию от политического руководства СССР. Разумеется, как отмечалось выше, определенная степень контроля над ними существовала. Впрочем, более правомерно в данном случае говорить даже не о контроле, а о том, что интеллектуалы в определенной степени были удовлетворены режимом Горбачева и были готовы — опять же до известной степени — оказывать ему политическую поддержку. Заметим, что это касается противостояния не только «бюрократам» — в особенности после опубликования письма Нины Андреевой, — но и так называемым «авангардистам» (например, Борису Ельцину), стремившимся неоправданно ускорить перестройку (по утверждению интеллектуалов) в своих политических интересах.
В любом случае интеллектуалы достаточно быстро привыкли работать в тех рамках, которые им предложила власть. Например, основной мишенью критики стал сталинский период. Связано это было с тем, что, с одной стороны, власти явно были против того, чтобы «трогали» Ленина, поскольку сам Горбачев активно настаивал на том, что реализует именно «ленинский стиль руководства». С другой стороны, для большинства интеллектуалов Сталин на тот момент был намного более очевидной «мишенью», чем Ленин: и вследствие масштаба осуществленных им политических репрессий, и потому, что именно он виделся основателем советского бюрократического режима, да и по привычке (так как большинство интеллектуалов тяготело к позиции «шестидесятников»).
Кого мы в данной ситуации относим к интеллектуалам? Это, прежде всего, научные работники (преимущественно историки и экономисты), публицисты и писатели. (Заметим также, что роль слова как такового в ходе перестройки требует, по нашему мнению, отдельного рассмотрения. Тогда крайне важно было еще и переназвать многие вещи, найти правильные слова для отображения как прошлого, так и новой политической реальности.)
Вопрос, почему среди ученых наиболее активны были историки и экономисты, также представляется достаточно интересным, тем более что разделение труда между названными группами было весьма условным. Историки активно писали про актуальные экономические проблемы страны, тогда как экономисты с большим энтузиазмом затрагивали исторические сюжеты. Вероятнее всего, причина состоит в том, что по сути своей «вспоминание истории» было нацелено на улучшение современной ситуации и создание предпосылок к «правильному» движению «вперед». При этом достаточно быстро стало очевидно, что основные проблемы современного развития страны — экономические. А главная проблема — бюрократия. Все они имели свои истоки в прошлом. Таким образом, связь прошлых событий с настоящей ситуацией и создала единое исследовательское поле.
Интеллектуалы никогда не были политически едины, но примерно до 1988 года представители разных идеологических направлений достаточно часто, например, публиковались вместе. После этого — опять же вследствие ряда политических причин — интеллектуалы разбрелись по двум разным лагерям, которые условно можно обозначить как правый и левый (напомним, что затем эти политические определения причудливым образом «перевернулись»: прежние «правые» стали «левыми», и наоборот). Раскол был связан не с разногласиями в ходе оценки тех или иных исторических сюжетов, которые, безусловно, имели место (от того, чтобы вконец разругаться, интеллектуалов удерживала своего рода корпоративная солидарность). Раскол был вызван, подчеркну, именно политическими причинами, когда выводы, сделанные в рамках тех или иных исторических исследований, становились элементом идеологической базы политических решений, которые принимала одна часть интеллектуалов и не принимала другая.
Цели
Главной линией разнообразных исторических исследований была своего рода «инвентаризация прошлого». Как утверждал один из участников тех дискуссий:
«…Говорить о нашем прошлом — значит говорить о выборе пути, о том, что мы берем из прошлого и что мы отвергаем. Говорить о целях и методах, о политике и нравственности, как они виделись из первых революционных лет и из той четверти века, которая еще на нашей памяти обозначалась как “великая сталинская эпоха”»[1].
Во-первых, необходимо было вспомнить, воссоздать прошлое, дать оценку его героям и основным тенденциям, объединить все это в целостную временную картину. Во-вторых, такие исторически исследования не были самоценными, и их действительное назначение заключалось в том, чтобы выделить в прошлом истоки современности: как первопричины проблем[2], так и способы их разрешения. По выражению Гавриила Попова, «если механизм торможения десятилетиями отбивал попытки реформ, то одновременно накопился и потенциал перемен»[3].
Необходимо помнить, что риторика кризисности появилась в заявлениях советского руководства и — тем более — в общественно-политической прессе начиная с 1985 года. Изначально речь шла о замедлении социально-экономического развития, далее — по мере все большего количества предлагаемых советским руководством мер и все большего проявления кризиса в повседневной жизни — о всеобъемлющих кризисных тенденциях. Нарастающий кризис требовал появления субъекта борьбы с ним. Одним из таких субъектов и пытались стать — и, по большому счету, стали — интеллектуалы. До 1988 года они разъясняли власти и обществу те или иные сюжеты в объединенном пространстве истории и современности. После 1988-го — используя полученный политический капитал — стали влиять на принятие политических решений и в итоге частично влились в новую российскую власть. Так что можно предположить, что одной из целей «вспоминания истории» было представление интеллектуалов в качестве субъекта сопротивления кризису в настоящем.
Цель: оценка
Важность роли интеллектуалов в процессе «вспоминания истории» определяется тем, что они не просто вспоминают историю — они дают оценку ее персонажам. Причем прежде всего нравственную оценку. По выражению Юрия Карякина, «…именно “морализаторство”, именно ощущение ужаса, спазма в горле будут играть сейчас решающую роль — и в развитии общественных наук тоже — именно это и может помочь нам»[4].
Характерным примером такого морального суда является пьеса Михаила Шатрова «Дальше… Дальше… Дальше»[5] (посвященная ей статья в газете «Московские новости» называлась «Истории подсудны все»[6]). Она интересна в том числе и потому, что предлагает специфическую трактовку времени суда: это либо 24 октября 1917 года, либо «семь десятилетий нашей послереволюционной истории». Двойственную трактовку получает и пространство: это либо Зимний дворец, Смольный и прочие ключевые для революции точки, либо же нереальное пространство, которое в критических отзывах сравнивалось с пространством «Божественной комедии».
В пьесе существует только один субъект оценки — Ленин. Именно он выносит приговор Сталину, отказывая тому в праве считаться его учеником. Ленин говорит от имени истории, точнее, по выражению обозревателя «Московских новостей», «…опирается на тот уровень понимания истории, которого нам удалось достигнуть сегодня». Характерен и финал: Сталин «остается на сцене, пока каждый из нас» не выяснит с ним отношений «с позиций революционера-ленинца». Здесь необходимо выделить два крайне важных момента: мы, живущие в настоящем времени, формально не являемся субъектами. Судьей становится история, ее персонификатором — тот, кто начал (советскую) историю, то есть Ленин. Однако Ленин судит с позиций нашего понимания истории, а вслед за Лениным, по выражению автора рецензии, свое суждение должны вынести и «мы». Иначе говоря, мы в настоящем являемся подобием Ленина из пьесы и Ленина из прошлого, актуального в настоящем.
Заметим, осуждение Сталина основывается на двойном понимании истории. С одной стороны, Ленин понимает, что действия Сталина в будущем приведут к кризису. С другой стороны, мы знаем, что действия Сталина привели к кризису в прошлом и настоящем. И если 24 октября в Зимнем или в Смольном перед нами предстает Ленин, то второе, «неопределенное» пространство и время — это пространство и время нашего суждения. В данном случае Ленин выступает как наше выражение, а его понимание истории является в реальности нашим пониманием. Вместе с тем подобная двойная объективация оценки необходима для того, чтобы сделать эту нашу оценку и наш «спазм у горла» универсальными, защитить их от возможных нападок[7].
Цель: найти точку бифуркации
С тем, что главная задача «вспоминания истории» — это нравственный суд, были согласны практически все интеллектуалы, за редкими незначительными исключениями. При этом время и причины утраты нравственности все же находились различные. Разумеется, существовал «либеральный» (как мы бы сейчас его назвали) мейнстрим, который признавал временем «отхода от правильного пути» 1930-е годы и связывал его со сворачиванием НЭПа и торжеством сталинской бюрократии. Альтернативные версии были в большинстве случаев «индивидуальны». Наиболее представленными были «националистическая» версия (самый активный представитель в 1987-1988 годы — Валентин Распутин) и «крестьянская версия» (самый активный представитель в 1987-1988 годы — Василий Белов). Для Распутина начало «неправильного» развития страны — конец XIX века, причины — целый комплекс политических и экономических мер, имевших место в это время[8]. Основные ценности — традиционный российский уклад, который был в существенной степени искажен всеми позднейшими наслоениями. Согласно Белову, источник проблем — это уничтожение российского крестьянства в 1920-1930-х годах[9]. «Злой гений» российской истории для него и его последователей — скорее не Сталин, а Троцкий, начавший кампанию против крестьян.
Следствие разного понимания истоков проблем — и разные средства, которые предлагались для того, чтобы устранить нравственный кризис современности. Для Распутина нравственность может быть восстановлена только через правду. Неполная правда, которая пока существует в обществе, опасна, по его мнению, тем, что может направить развитие по ложному пути. Для Белова главное — возрождение российской деревни (хотя в описании того, как это повлияет на ход событий, он не вполне внятен). Наконец, для «либеральной» интеллигенции нравственность заложена в свободе, возможности свободного высказывания. Институционализация этой возможности представляет собой содержание «нравственной революции» в обществе[10].
Цель: возвращение персонажа
Важным вариантом суда является так называемое «возвращение истории» того или иного исторического персонажа: его возвращение не может идти отдельно от его оценки нами и необходимо для того, чтобы мы выяснили, подходит ли этот конкретный персонаж для нашего прошлого, для того, чтобы мы стали продолжателем его линии в настоящем. В свою очередь, эта оценка чаще всего связывается с тем, насколько этот персонаж близок к идеальной модели антикризисного поведения (то есть к идеалам чистого социализма и лично к Владимиру Ленину) и являлся ли он участником борьбы с бюрократией (предлагал ли для нее ограничения, не действовал ли — пусть и неосознанно — в ее пользу, как и когда пострадал от «системы»).
Заметим, что возвращение того или иного персонажа могло оказаться «не поддержанным» коллегами по «интеллектуальному» лагерю. В этом плане характерным является пример Льва Троцкого. Как утверждает историк Владимир Биллик:
«…О Троцком лгали столько лет, что сделали из него загадочную личность. По существу, сегодня никто не понимает, что же такое Троцкий. И это в равной степени относится и к тем, кто его любит, и к тем, кто его ненавидит»[11].
«Возвращая» Троцкого в историю в качестве положительного героя, историк большую часть своего выступления посвящает доказательству того, что у Троцкого не было принципиальных разногласий с Лениным. По его мнению, «они были единодушны по большинству принципиальных вопросов политики». Его оппозиция Сталину также является очевидной гарантией его положительности. Напротив, для Юрия Карякина утверждение, что «Троцкий — это был Сталин вчера, а Сталин был Троцкий “сегодня”», является основанием для негативного отношения к этому деятелю революции[12]. Утверждение, что «левацкие» взгляды Троцкого во многом стали основанием для последующих мер, предпринятых Сталиным, стало базовым для периода перестройки[13]. Заметим, что в случае как осуждения, так и восхваления Троцкого мы сталкиваемся с подведением того или иного исторического персонажа и нашей оценки этого персонажа под крайние, что в данном случае означает — объективированные, политико-исторические маркировки (оппозиция «Ленин-Сталин»). Осуществляя такое подведение, «мы» решаем простую проблему — «вернуть» или «оставить».
Разумеется, далеко не все варианты «вспоминания» укладывались в рамки дихотомии «Ленин-Сталин». Большое количество газетных и журнальных статей было посвящено рассказам потомков об их героических предках, воспоминаниям о деятелях комсомола, партии, науки и так далее. Во многом они выстроены по одному и тому же принципу: описание успешной, творческой жизни, оборванной репрессиями и преследованиями.
Судьбы большинства таких героев также признавались важными для настоящего[14]. Разумеется, для их «возвращения» существовали пределы, отчасти обозначенные выше. «Возвращаемый» человек не должен был принимать активного участия в репрессиях, но должен был быть в оппозиции к одиозным персонажам прошлого, таким как Ягода, Вышинский, Ежов и прочие[15]. В «маркировании» подобных персонажей не было особого смысла, так как индивидуально они ничего не решали для настоящего. Вместе с тем, их «вспоминание» несло в себе две важные функции. Во-первых, такие истории показывали, что сталинская система боролась не просто против ленинской линии, но и против нормальной жизни как таковой. Во-вторых, они укрепляли «несталинскую» компоненту прошлого, которая в настоящее время требовала восстановления и вносила в «обесчеловеченное» прошлое составляющую личной трагедии.
Цель: создание себя
Вспоминание истории имело и еще одну, весьма значимую цель. Фактически тем, что политические персонажи вспоминались персонажами неполитическими, последние формировали себе политическое прошлое. Вспоминая персонажей прошлого и говоря об их значимости для современности, интеллектуалы фактически создавали себя как политических персонажей. Когда их новая политическая идентичность пригодилась — в меньшей степени в ходе кампании выборов делегатов XIX Партийной конференции и в существенно большей в ходе кампании выбора депутатов съезда, — они смогли противопоставить себя как политических субъектов не ожидавшей этого власти.
Политический субъект не может появиться на пустом месте. Претендент на активное участие в политике должен объяснить окружающим, кто он такой. Например, на перестроечные митинги неформалы выходили либо с диссидентскими лозунгами, либо с «революционными» знаменами, показывая, чьими политическими преемниками они являются. Разумеется, интеллектуалы не говорили о том, что являются последователями Бухарина или Рыкова. Но определенный подтекст — сегодня существует возможность не допустить ошибки, которой «тогда» не воспользовались и которую персонализируем мы, — в их текстах присутствовал. И когда у интеллектуалов появились реальные политические возможности, они смогли ими воспользоваться именно потому, что создали у своей аудитории «ощущение возможности альтернативы».
Итог: настоящее
Как только интеллектуалы — и левые, и правые — стали заниматься политикой, «прошлое» сразу же исчезло из сферы их интересов. Это вполне логично, ведь объектом их борьбы стало внимание либо представителей власти, либо «обитателей» другого политического лагеря (к этому времени глубокий общественно-политический раскол на «консерваторов» и — если угодно — «либералов» стал очевиден). Кроме того, на фоне общей политической неразберихи наряду с вариантом временного заимствования стало все больше использоваться и заимствование «пространственное». Например, появились городские «управы» и мэры. А воспринимавшаяся одно время в качестве панацеи «кооперация» была достаточно быстро заменена (в качестве панацеи же) «рынком».
Но главная причина снижения интереса к советской истории в большей степени лежит на поверхности: в пылу политической борьбы с исторических исследований советского прошлого были сняты практически все ограничения, после чего фигура Ленина и весь советский период стали восприниматься «либерально» настроенной частью интеллектуалов в однородном черном цвете. Безусловно, были и обратные оценки, но в любом случае всем сторонам «все стало ясно» с советским прошлым, и они переключились на гораздо более интересную полемику вокруг настоящего.