Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2006
Елена Леонидовна Омельченко — социолог, директор Научно-исследовательского центра «Регион» (Ульяновск).
Общественные дебаты о российской молодежи находятся в самом разгаре[1]. Ею интересуются на государственном уровне, одна за другой разрабатываются стратегии молодежной политики, программы воспитания патриотического сознания, ищутся новые идеологемы «духовно-нравственного возрождения молодежи». Споры разворачиваются вокруг «политического» измерения молодежной активности. Государство не столько интересуется повседневными заботами молодежи, сколько ищет механизмы мобилизации молодежного ресурса. На мой взгляд, сложилась парадоксальная ситуация. Молодежь ищет пространства для культурного самовыражения, а государство продолжает навязывать ей политические идентичности, не замечая, что даже для самых эпатажно-экстремистских молодежных формирований одним из ключевых моментов групповой идентичности становится эстетическая, художественная составляющая имиджа (наиболее яркий пример — национал-большевики). Например, по материалам одного из последних исследований Научно-исследовательского центра «Регион», молодежные штабы при избирательных кампаниях, кроме материальной выгоды, привлекают молодежь тем, что становятся классической тусовкой, своеобразным клубом по интересам. Активно-политической молодежи «больше не стало». Как и везде, желающих и стремящихся активно включаться в политические процессы — не более 3-4%, а вот в культурных акциях готовы поучаствовать более половины молодежи разных страт, возраста, уровня образования и материального достатка. Политические движения и партии остаются малопривлекательными, политически сознательное волонтерство малочисленно, включение в ту или иную публичную активность связано в первую очередь с меркантильными соображениями[2].
В документальном кинофильме «Легко ли быть молодым?» (СССР, режиссер Юрис Подниекс, 1987 год) впервые на заре перестроечной истории публично поднимался молодежный вопрос: что делать поколению, оставшемуся вне контроля и интереса со стороны государства, которое совсем недавно убеждало его в том, что на советскую молодежь возложена особая миссия «носителей светлого завтра и его же строителей»? Фильм произвел сильнейшее впечатление на общественность, открыто и точно выражая чувства поколения в ситуации глобального ценностного перелома. Жестко и откровенно было сказано о том, что эра «тревожной молодости» закончена. Ответом стал рост неформального движения в конце 1980-х. Сегодня происходит нечто похожее, только содержание молодежного ответа кардинально изменилось.
Споры о молодежи и молодежной политике не менее горячие, чем в 1980-х, вопросы обсуждаются те же: куда направить активность, кого и за что любить, к чему стремиться. Но контекст и социальная атмосфера их обсуждения принципиально другие. Первые прямые эфиры откровенного «разговора с молодежью», например «Двенадцатый этаж» и «Взгляд», сменили срежиссированные реалити-шоу — «Окна», «Дом-2», «Фабрика звезд». И хотя в обоих случаях налицо выполнение социального заказа на молодежный медиаликбез, их пафос качественно изменился: в 1980-е с молодежью спорили о смысле жизни и роли молодежи в преобразовании общества, сейчас — о правилах ухаживания, тайнах светской жизни и шоу-бизнеса. Оставим в стороне ханжеское «взрослое» сетование на падение нравов современной молодежи. Важно понять, в чем принципиальное отличие новой молодежной революции, является ли она действительно молодежной или есть результат очередного конструирования, электорального упорядочивания молодежного ресурса.
Расширение пространства попсы за пределы музыкальной культуры в узком смысле слова происходит за счет восприятия способов и форм бытового теоретизирования жизни, характерных для этого жанра. Попса (сокращенно от «поп-музыка») — легкая музыка с примитивными текстами, предназначенная для танцев и развлечений, а также цех по ее исполнению и производству. Способ восприятия жизни в ее контексте отличают: принципиально коммерческое ориентирование культурных практик, упрощение и схематизация жизненных проблем, обывательская романтизация жизненных перипетий, примитивизация духовных интенций, снижение профессиональной требовательности, прагматичный дилетантизм, целенаправленное выравнивание имиджей раскручиваемых «звезд» до узнаваемого «среднего», отказ от аутентичности, акцентирование интимных банальностей. Мы имеем дело с социально-культурным эффектом коммерциализации не только всех сторон материальной жизни, но и всех сегментов духовного производства. Перефразируя известное изречение Ленина, про описываемый феномен можно сказать: «“низы” хотят и “верхи” могут». «Попса», как некий стиль или жизненная стратегия, становится точкой соединения молодежного мейнстрима и доминирующего (поддерживаемого властью) политико-культурного дискурса.
Носители молодежной культурной революции 1980-х — это неформальные движения, подогреваемые реальным участием в общественных преобразованиях, верой в близость перемен и возможность повлиять на их исход. К концу 1990-х звуки сопротивления уже не были слышны, культурная революция первой пятилетки нового века проходит под знаком нормализации, опопсовения культурного протеста. Субъектами первой революции были неформалы, в большей или меньшей степени самодеятельные молодежные формирования. Их поддерживали культурный андеграунд, интеллектуальная элита, эстетика диссидентства, демократы первой волны. Субъекты второй революции — это молодежный мейнстрим, «нормальная, обычная» молодежь (крайнее крыло — гопники), поддерживаемые расширяющейся коммерциализацией духовного производства, «приблатненной» эстетикой, политтехнологическими экспериментами.
Конечно же, это определенное упрощение картины, но оно позволяет выделить наиболее важные с точки зрения рассматриваемого феномена векторы.
Господствующие дискурсы, поддерживаемые властными ресурсами, формируют мейнстрим, наделяют его определенной идеологией, предоставляют его акторам явные преимущества. Молодежная революция 1980-х разворачивалась в субкультурном направлении. Нынешняя в немалой степени связана с ослаблением роли и значения субкультур, а также сокращением «сроков жизни» культурного андеграунда в целом.
Культурные стратегии и суб/контркультурные идентичности
Сегодня, как никогда раньше, идея молодежной исключительности, подчиненности ее практик доминантной культуре «взрослого» мейнстрима выглядит абсурдной. «Субкультурная» традиция в разговоре о молодежи — это своего рода политико-академическая реакция на мощные молодежные движения 1960-1970-х годов, интеллектуальный ответ на рост протестного молодежного самосознания и повсеместно нарождающиеся самодеятельные молодежные формирования. Существовали ли субкультуры в том виде, в котором были описаны в многочисленных литературных, академических и медиатекстах того времени? Их известные имена — панки, готы, моды, рокеры — результат самоназвания или исследовательский конструкт? Это тема для отдельной статьи. Особую значимость дискуссиям вокруг субкультурной идентичности придает постмодернистская перспектива, в контексте которой ряд западных и российских ученых, вслед реальным изменениям в природе молодежных культурных практик, говорят о постсубкультурном пространстве, о клубкультуре, культурных гибридах и миксах, смерти субкультур или субкультурных имитациях[3]. Стержнем классических протестных идентичностей, по мнению родоначальников субкультурно-марксистского подхода, было противостояние молодежи рабочих кварталов культурному доминированию/господству буржуазных ценностей через ритуальное сопротивление своему классовому происхождению. Такая концепция субкультурной нетипичности мало подходит для характеристики постмодерных, в том числе постсоветских, молодежных идентичностей, поскольку молодые люди, согласно ей, могут только на «магическом» уровне выйти из замкнутого круга «родительских» культур, оставаясь реально внутри существующих рамок классового неравенства. В реальности, какой бы субкультурной ни была группа, ее члены проживают в коллективах лишь часть своей жизни. Каждый юноша или девушка, будь они продвинутыми или обычными/нормальными, сталкиваются с давлением общих проблем — отчуждения, исключения, бесправия, увеличения рисков, таких как болезнь, безработица, материальные лишения. В ответ на общие ограничения или, по крайней мере, представления о них молодыми вне классовых или других слоевых рамок вырабатываются общие тактики реагирования, опирающиеся на ресурс молодости и на те ценности/нормы, что предлагаются «экспертным» сообществом.В свое время контркультурная стилистика была откровенно протестной, потому что у молодежи было с чем и кем бороться и чему сопротивляться. Современность характеризуется отсутствием значимых антитезисов (какими были, в частности, марксизм-ленинизм или «американский стиль жизни»), люди становятся прагматиками и плюралистами, правила и ограничения сходят на нет.
В то же время поп-культура начиная с 1980-х годов переживает настоящий ренессанс. Раньше она была ориентирована преимущественно на молодых, сегодня она стала достоянием всех возрастных групп. Культ детскости и молодости распространился в широкие массы, формируя общество, отказывающееся взрослеть, культивирующее гедонистические ценности, желающее получать удовольствие «здесь и сейчас». Погруженность в настоящее освобождает от необходимости строить прогнозы, «молодежность» помогает преодолеть отчуждение, связанное с отсутствием веры в возможность социальных перемен и лучшей жизни.
Таким образом, нет не только субкультур, но и исключительно молодежных субкультур. Однако молодость, как определенный возраст, молодежность, как рекламный бренд/ символ, и сама молодежь — существуют. Молодежь, будучи свободной от семейных обязанностей (своей семьи еще нет), относительно независимой от типа занятости (если только речь не идет о полном рабочем дне или одновременном обучении по двум специальностям), намного больше времени проводит вне дома – на улице (гуляет, тусуется), в кафе, ресторанах, на дискотеках, в фитнес-клубах, то есть в открытом пространстве. Публичность молодежи делает ее доступной для прямого наблюдения, а ее зависимость и несвобода — для контроля и манипулирования.
Новые стратегии и старые имена молодежных культурных сцен
Ключевыми фигурами обозначенных преобразований пространства современной молодежной культуры, на мой взгляд, являются неформалы и гопники, как полярные и наиболее яркие представители различающихся культурных стратегий — продвинутой и нормальной. Они не есть — вся молодежь. Но в их реальном и символическом противостоянии выражается смысл поп-культурной революции. Несмотря на расплывчатость и многозначность самих терминов и редкое их использование самой молодежью для самоидентификации, неформалы и гопники существуют и в молодежном сленге, и в академических и популярных текстах (в том числе — в Интернете), и в политической риторике. За столь активным использованием и продвижением этих слов скрывается усиление символической/реальной границы между молодежью, практикующей принципиально разные культурные стратегии. В этом противостоянии проявляется эффект «перераспределения» субкультурного капитала от неформалов — к гопникам, подготовленный ослаблением альтернативного влияния на формирование культурных солидарностей. Гопники заметно потеснили неформалов с молодежных культурных сцен и публичных мест — улиц, клубов, дискотек, частично за счет расширяющейся идеологии «попсы», частично за счет использования их имиджа и культурного капитала (например, российские скинхеды). Откровенная попса вместе с «гопнической» (обывательской, патриархатно-местечковой) идеологией агрессивно вторглись в субкультурные контексты, что отразилось, например, на культурных симпатиях клубных (в большей мере нестоличных) аудиторий. Попсовый тренд проявился и в тиражировании имиджа «молодежности», приметами которого считаются активность, мобильность, оптимизм, склонность к риску, эксклюзивности. Эпатажность, экстравагантность, сексуальность, энергия, здоровое и красивое тело становятся культовой атмосферой, стилем жизни, практикуемым далеко не всеми молодыми, зато довольно часто — зрелыми и пожилыми людьми. Динамичность современных потребительских рынков стимулирует формирование множества сегментов, помогающих уйти от жесткой регламентации жизненной позиции — можно чаще и легче менять свои идентичности, экспериментировать с ними, отбирать в «культурном супермаркете» то, что подходит, и то, что доступно, вырабатывая тактики защиты от рыночного изобилия. Экспериментирование с молодежными потребительскими аудиториями ведет к потере аутентичности стилей в собственно молодежных контекстах, превращая субкультурный капитал в товар наряду с другими. Неформальные субкультурные практики и солидарности не исчезают, но сокращаются сроки их аутентичной жизни, их преобразование, переваривание в попсовый вариант происходит стремительней, чем прежде.
В сознании большей части российского населения произошла принципиальная смена ценностных координат. Сознательно или вынужденно в качестве базовой направленности принимается не морально-нравственный императив, а ценность материального благополучия/минимума, которая наполняется разнообразным содержанием, в том числе и «субкультурным». При этом кардинально меняется его «классический» смысл. Так, например, скинхедовский прикид сегодня используется и гопниками (крайнее крыло — «отморозки»), и неформалами (не только радикально настроенными молодежными формированиями национал-шовинистического толка, но и красными скинами). Стиль так называемого «гламура» имеет как богемно-элитарный, так и попсово-гопнический вариант. Субкультурное предложение вписалось в широкий потребительский супермаркет, где можно выбирать нечто похожее на «субкультурную классику», однако смысл и контекст ее использования формируется произвольно.
Политическое измерение поп-культурной революции
Внимание политиков к молодежному вопросу объясняется желанием преодолеть пассивность молодежи, мобилизовать ее энергию, сдержать агрессию и экстремизм. Для молодежи вопрос об отношении к политике и политикам либо не актуален, либо формулируется иначе. Поиск политической идентичности не является самым важным моментом взросления. В каком-то смысле это дискурсивное «навязывание» молодежи обязательства осознать себя политическим субъектом/агентом. Отношение молодежи к политической жизни российского государства включено в более широкий контекст ее отношения к власти «взрослых» во всех ее проявлениях: власти тех, кто имеет право «говорить», обладает необходимыми ресурсами придания мнению значения «истины», владеет механизмами его практического продвижения. Важно понять смыслы понятий «политика» и «активность», которые в них вкладываются самой молодежью, поскольку большая часть привычных и устоявшихся взглядов на молодежную активность суть наследие советской идеологии, построенной на априорном долженствовании молодежи обществу и ее ответственности за будущее.
Ключевой момент гражданской активности — представления об общественной пользе (смысле и цели жизни), которыеодобряются и принимаются большинством общности, к которой юноша или девушка себя относят. Но понятие социальной пользы достаточно подвижно, оно наполняется содержанием в конкретный момент времени в контексте конкретной культуры. Неудивительно, что вопрос о молодежном активизме в современной России невероятно запутан. Сказывается влияние советского прошлого, сложный характер социальных трансформаций, меняющих критерии определения нормативности, образцов успешной и общественно одобряемой социальной пользы и гражданского участия. Ситуация усложняется отсутствием разделяемых большинством населения представлений о направлении и перспективах общественного развития. Будущее России во многом остается темой дискуссий и политических экспериментов. В этой ситуации понять и решить для себя, что значит — быть «активным гражданином», очень непросто. Переписывание истории страны и роли ее героев приводит к тому, что многие исторические образцы гражданской активности не вписываются в современное понимание социального успеха, усилия героев прошлого по «внесению вклада» в формирование имиджа свободной и могучей страны оказываются девальвированными. Это способствует развитию социального цинизма: более успешными признаются не те, кто отдавался бескорыстному служению ради общего блага, на поверку оказавшегося благом правящей элиты, а те, кто преследовал личные (материальные, политические) цели. Понятие «общественного служения» теряет свой благородный смысл, превращаясь в инструмент политтехнологов и политическую риторику. Говорить о сформированной общественной солидарности, гражданском капитале самодеятельного развития общественных инициатив становится очень сложно. Молодежь, относящая себя к «включенным, активным», в качестве достойных образцов «успеха» и целей, к которым следует стремиться, называет: деньги — качественное образование — власть/статус. Это поддерживается рыночными практиками индивидуальной конкуренции, ростом значимости личных усилий и собственного (не обязательно наследуемого) человеческого капитала, продвигаемыми средствами массовой информации образцами успешности, построенными на расхожем: «Если ты умный, то почему не богатый (красивый, здоровый, сексуальный?» Это не значит, что молодежи чужды ценности патриотизма или ей не хочется вливаться/присоединяться к общественным движениям. Но мотив участия и ценность имеют другие, часто отличные от декларируемых «сверху» смыслы, диктуемые собственными представлениями об индивидуальной полезности. Современные «призывы» к общественному служению цинично девальвируются политическими манипуляциями, явной и скрытой рекламой (полу)криминальных карьер, громкими разоблачениями, ежедневным общением с духовно богатыми, но социально незащищенными, униженными и исключенными из «красивой жизни» взрослыми (родителями, учителями), интеллектуалами и профессионалами, оказавшимися за чертой бедности.
Отношение молодежных групп к смыслу и значимости гражданского участия неоднозначно. Рост патриотизма в молодежной среде был зафиксирован уже в исследовании конца 1990-х. Тогда это проявлялось в стремлении молодежи преодолеть комплекс национальной неполноценности, сформированный под давлением массированных медиаатак, вольно или невольно дискредитировавших ключевые ориентиры и фигуры: от старых и новых вождей до перспектив развития России в целом. Патриотические чувства того периода строились в основном вокруг восприятия «Запада» и его «образов» — культуры, образования, стилей жизни «западного человека». Принимая культурное влияние Запада, впитывая его ценности, российская молодежь продолжала не только защищать отдельные традиции «российского превосходства», но и формировать новые ценности постпостсоветского российского патриотизма. Мне кажется, это был самый перспективный момент для открытого разговора с молодежью, однако он был упущен, государство и политики были заняты более важными делами — приватизацией и политтехнологическим бизнесом. Обман молодежи на выборах Ельцина в 1996 году (активное продвижение кампании под лозунгом «Голосуй или проиграешь!» и ее массовая поддержка самыми продвинутыми российскими рок- и поп-звездами) сыграл в этом смысле решающую роль. Государство, политики и власть обманули молодежь — и молодежь окончательно отвернулась от них. Именно с этого момента начинают развиваться политическая апатия и социальный пофигизм, а вместе с этим — расширяется культурное пространство для утверждения попсово-упрощенной картины мира.
Особое внимание к молодежному вопросу со стороны государственной власти в очередной раз обнаруживается вместе с угрозой потери молодого поколения, выхода его из-под контроля, трудностями прямого использования потенциала молодежного электората. «Правильно» и надежно мобилизовать эту энергию — вот цель отнюдь не бескорыстного внимания власти к современным молодежным формированиям. Как сделать аутентичные «субкультуры» «нашими», то есть управляемыми и направляемыми в «нужное» русло активности, — такова основная задача, к решению которой приступили российские политтехнологи.
Куда ведет революция?
Разграничение неформальной и гопнической стратегии выражает ключевые приметы молодежного противостояния. Определенная деинтеллектуализация молодежной культуры, расширение пространства поп-культуры и сужение очагов влияния неформальной (самодеятельной, а не навязанной сверху) активности поддерживаются снижением качества образования, активным продвижением поп-технологий, стимулированием (в том числе и материальным) политической активности в суррогатных молодежных формированиях. Набирают силу ксенофобные, гомофобные и антизападные настроения, поддерживаемые противоречивой политикой формирования нового русского патриотизма. В этой атмосфере культурные стратегии, опирающиеся на традиционную нормативность «советско-патриархального» типа, дополненные полукриминальными законами «жизни по понятиям», оказываются социально востребованными. В них стихийно формируется мейнстримное сопротивление прозападным настроениям постсоветских субкультурщиков, феминисток, неформалов. Разница нормальной/гопнической и продвинутой/неформальной стратегий затрагивает не только внешнюю стилистику, но и ценностные ориентации жизни в целом. Гопническая психология характерна не только для маргинальной, депривированной, криминальной части российской молодежи. Она выражает интересы взрослого большинства, отрицательно настроенного по отношению к культурным инновациям, стремящегося в ситуации неопределенной направленности социальных трансформаций держаться за «традиционные» ценности. Его самоопределение и практики питаются не только и не столько популяризацией криминальных образов и ценностей, сколько расширением обывательской психологии, поддерживаемой продвижением рыночной стихии и «варварской» капитализацией, когда «жизнь по понятиям» становится чуть ли не основным нравственным императивом, а «большая идея», выражающая солидарность общества вокруг ценностей свободы, безопасности личности, семейного благополучия и высокого престижа интеллектуальной деятельности, остается приметой политической риторики.