Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2005
Claude Michaud (р. 1938) — историк, профессор университета Париж-1 — Пантеон-Сорбонна.
Государство — это, в известной степени, абсолютизм и повиновение. Но почему и во имя чего повинуются Богу, королю, закону? Достаточно ли для этого ссылки на принцип божественного происхождения власти, воплощенный в человеке — короле и в учреждениях — государстве? Является ли это повиновение сознательной, добровольной приверженностью или вынужденным прагматическим компромиссом, обеспечивающим подданным возможность выжить? И почему бы не взбунтоваться, когда нищета становится невыносимой, хлеба не достать и он дорог? 5-6 октября 1789 года, во время последнего хлебного бунта монархической эпохи, жители Парижа привозят из Версаля «булочника, булочницу и пекаренка». Контрабанда соли и табака продолжается столетиями, несмотря на угрозу каторги. Бунты произрастают из нищеты, но также, в век Просвещения, из чувства личного достоинства и свободы. Протест, решительное «нет» давлению коллектива, среды, учреждений- постоянный фактор истории Франции Нового времени. Долгое время считалось, что время крупных восстаний закончилось в 1675 году бретонским «восстанием гербовой бумаги». Исследование Жана Никола[1] позволило перечесть историю в свете дисфункций абсолютистского государства и возмущений против него: при Бурбонах произошло 8500 разнообразных мятежей. Основные конфликты разделяли бедных и богатых, собственников и не имеющих собственности, обладающих привилегиями и лишенных или считающих себя обделенными таковыми, молодежь и стариков, традицию и современность. Чаще всего «низы общества высыпают на улицы, требуют хлеба, нападают на полицейских, расправляются с судебными исполнителями, нападают на сборщиков налогов и посланцев помещика или защищают в рукопашном бою статую святого покровителя, которую проникнутый новыми веяниями священник пытается лишить прежнего почитания»[2]. Поводов для волнений много. Их стоит воспринимать не столько как сбои в функционировании государства, сколько как важную движущую силу национальной истории. Именно с точки зрения постоянной подспудной борьбы между повиновением и сопротивлением следует рассматривать и полицейское управление, то есть администрирование королевства.
Полицейское управление — это то, что касается жизни в обществе (в особенности в городском), совместного проживания, общего блага, правопорядка: оно выражается в регламентации общественного порядка, хозяйственной жизни, религии, нравов. Выделим три этапа в становлении этого института: до начала самостоятельного царствования Людовика XIV, в период его царствования, в эпоху Просвещения. Никола Деламар в своем «Трактате о полиции», первый том которого вышел в 1705 году, еще цитирует для определения «полиции» «Большой всеобщий свод постановлений обычного права в гражданской и церковной практике» Жана Бутейе, опубликованный в 1479 году и выдержавший во Франции до 1621 года 14 изданий. «Полиция» определяется в нем, в аристотелевской традиции, как политика вообще, все то, что касается полиса: «Политика — благороднейшее занятие. Ибо эта наука и деятельность учит управлять народом справедливо и поддерживать мир и согласие среди населения города или области»[3]. В начале XVII века Шарль Луазо в своем «Трактате о ленных владениях» еще придерживается этой синонимии: «Поскольку полис означает город, полития, которую мы называем полицией, означает поддержание порядка в городе».
Постепенно понятие полиции уточняется. Жан Боден в своих «Шести книгах о государстве» (1576) различает государство и правление: государство абсолютно и власть его от Бога, правление же — «полицейский регламент», способ управления. С этого времени теоретики берутся за перечисление областей, относящихся собственно к полицейскому управлению. Тюрке де Майерн в «Аристо-демократической монархии» (1611) перечисляет различные учреждения, которые были бы желательны как на центральном, так и на провинциальном уровнях: полицейское отделение, следящее за нравами, школами, ремеслами, соблюдением религиозных предписаний, отделение благотворительности, занятое бедными, стариками и больными, купеческое отделение, следящее за торговлей, циркуляцией товаров, портами, отделение по владениям, наблюдающее за общественными зданиями, землями, лесами и водами… Позже Карден Ле Брев трактате «О верховной власти короля» (1632) перечисляет сферы, входящие в компетенцию полиции: «Я называю полицейским управлением законы и указы, принятые во все времена в хорошо управляемых государствах, дабы регламентировать общественное распределение продовольствия […], чтобы избавиться от злоупотреблений и монополий, могущих возникнуть в торговле; чтобы не допустить порчи добрых нравов; чтобы ограничить роскошь; чтобы изгнать из городов игорные дома и запрещенные игры». Снабжение населения продовольствием, свобода торговли, поддержание добрых нравов и порядка в обществе — таковы функции хорошего полицейского управления.
При Людовике XIVиздается множество больших указов, касающихся полиции. Важной вехой в теоретическом осмыслении этого вопроса стали труды юриста Жана Дома (? -1696), с точки зрения которого полиция должна регулировать все, что касается общественной жизни и, в частности, тех благ, которые Господь дал в распоряжение людям; сюда относятся ремесла, торговля, дороги, навигация, леса, охота, рудники. Не забыта, конечно, и функция принуждения: полиция должна обеспечивать послушание подданных. Немного позже Никола Деламар (1639-1723), комиссар шатле (окружного суда), составил первый большой «Трактат о полиции», настоящий систематический и практический учебник, перечисляющий области полицейского вмешательства в жизнь общества: религия, нравы, здоровье, жизнеобеспечение и продукты питания, строения, улицы и пути сообщения, общественные безопасность и спокойствие, науки и искусства, торговля, ремесла, прислуга и поденщики, нищета.
Полицейское управление в столице было первоочередным предметом забот правительства: Париж, насчитывавший полмиллиона жителей, в свое время поддержал Фронду. Полицейское управление осуществлялось как парламентом, так и шатле, муниципалитетом, разными сеньорами. Четкого распределения функций не существовало, возникали постоянные конфликты юрисдикции. Эдиктом от марта 1667 года создается должность генерал-лейтенанта полиции, поставленного над судебными чиновниками парламента, шатле и муниципалитета. В этом эдикте полицейское управление определялось следующим образом: «[Оно] состоит в том, чтобы обеспечивать общественную и частную безопасность, очистить город от элементов, могущих вызвать беспорядки, создавать изобилие и давать каждому возможность жить согласно своему положению и обязанностям»[4]. Медленно, но верно генерал-лейтенант полиции расширяет сферу своей деятельности, разумеется, не без конфликтов с теми учреждениями, чьи полномочия он взял на себя. Ля Рейни, первый из занимавших эту должность, ограничивался контролем над элитой и политической и религиозной оппозицией. Его преемник Марк Рене д’Аржансон, генерал-лейтенант с 1697 по 1715 год, действовал с размахом, сделавшим его крайне непопулярным; общественное мнение видело в нем инквизитора, не уважающего даже неприкосновенную тайну семейной жизни. До 1708 года генерал-лейтенант полиции не располагал собственными кадрами и был вынужден опираться на 48 комиссаров шатле, которым вдобавок к их работе криминалистов и судебных следователей вменялось в обязанность следить за выполнением полицейских предписаний. В 1708 году создаются должности 40 полицейских инспекторов, подчиненных непосредственно генерал-лейтенанту полиции. В их обязанности входило наблюдение над общественными местами, постоялыми дворами, гостиницами, контроль за торговлей предметами потребления, особое внимание к игорным домам, проституткам и гомосексуалистам, знатным иностранцам и послам, всегда в той или иной мере занятым шпионажем, к протестантам и новообращенным, разносчикам и торговцам книгами, подозревавшимся в распространении запрещенной литературы, торговцам, продававшим запрещенные товары. Они получали сведения от агентов-провокаторов и «шпиков».
В 1699 году эта система была распространена и на крупные провинциальные города. В них появился свой генерал-лейтенант полиции со штатом помощников. Эти новые должности часто выкупались муниципальными властями. Так было в Лионе, где собрание нотаблей, городская община и консулат удержали полицейское управление в своих руках, и в Марселе, где им по-прежнему занимались эшевены [городские советники. — Примеч. ред.], на что жаловался интендант Прованса. Поэтому нельзя судить обо всем королевстве по его столице.
В 1786-1790 годах адвокат Никола Туссен дез Эссар опубликовал «Всеобщий словарь полицейского управления» (Dictionnaireuniverseldepolice). Он определял полицейское управление как «науку управлять людьми им на благо, искусство делать их счастливыми, насколько возможно и насколько необходимо в интересах всего общества»[5].
ВXVIII веке идея счастья естественным образом связывалась с идеей общественного блага. Полицейское управление опиралось на философию счастья и порядка, и его компетенция была практически неограниченной. Оно ставило своей целью организовать жизнь в соответствии с цивилизованными и разумными нравами, отбросить варварство в пользу цивилизации, понимавшейся как вежливость, мягкость, просвещенность, образованность. Элита уже обладала этими качествами. Оставалось приобщить к ним общество в целом, которому предстояло усвоить социальную норму. Полицейское управление стало в век Просвещения вектором цивилизации, оно воплощало мечту о городе, где царят спокойствие, здоровье и учтивость, где каждому без потрясений порядка вещей и людей обеспечена счастливая жизнь. Эта полиция знала, с чем борется, в чем видит дикость, неразумие, сумбур, беспорядок, которые необходимо отбросить во имя знания, бывшего принадлежностью элиты. В 1675 году Прост де Руайе (ProstdeRoyer)опубликовал сочинение «О муниципальном управлении, или Письма гражданина Лиона о новом управлении этим городом» (Del’administrationmunicipaleouLettresd’unCitoyendeLyonsurlaNouvelleAdministrationdecetteVille). Словоупотребление изменилось: теперь говорят уже не о полиции, а о муниципальном управлении. Аспекты принуждения и репрессий отступают перед более современным понятием управления, администрации. Этот термин все чаще употребляется в XVIII веке и начинает вытеснять термин «полиция» из специализированных сочинений. Его все чаще употребляют абсолютно, без дополнения, в то время как раньше говорили об управлении юстицией или управлении финансами. Отныне существует общественное управление, возникшее из практики, отличное от правления (gouvernement), и складываются наука об управлении и административное право как предметы преподавания, имеющие своих специалистов.
Каковы важнейшие области полицейской опеки? Страх перед восстаниями ставит на первое место регулирование хлебной торговли. Деламар посвящает половину своего сочинения вопросам снабжения. Государство ведет интервенционистскую политику в этом вопросе, оно должно обеспечить дешевый хлеб. Циркуляция зерна относится к королевской юрисдикции. В случае недорода экспорт запрещается и более обеспеченные области обязывают помогать нуждающимся. Из страха перед бунтами определенный периметр территории вокруг городов обязан поставлять продовольствие только в соответствующий центр. Торговцы хлебом находятся под наблюдением, с их склонностью к созданию монополий стараются бороться. Производители зерна не должны оставлять в амбарах слишком больших запасов и подвергаются проверкам. Булочные — настоящая коммунальная служба — строго контролируются. Д’Аржансон считал булочников «злейшими врагами народа». Во время кризиса они должны довольствоваться умеренной прибылью, отказаться от изготовления штучного и бескоркового белого хлеба в пользу черного хлеба. Хлеб маркируется их инициалами и цифрами, указывающими вес; весы должны быть выставлены на прилавок. За обвешивание наказывают. Качество хлеба — предмет забот комиссара Деламара. Мука, используемая булочником, должна быть «из хорошего зерна», не «прокисшая», не «затхлая, с дурным запахом или испорченная»; тесто должно «хорошо взойти»; хлеб «должным образом пропечен». Цены на хлеб контролируются. Монархия не решалась в данном случае на обложение налогом, которое опустошило бы и без того небогатые рынки, зато множила инспекции. Полицейские службы часто прибегали к опытным проверкам как мельников, так и булочников: сколько хлеба определенного качества можно изготовить из такого-то количества муки такого-то качества, во что обходятся подсобные рабочие, дрова, необходимые для выпечки, общие расходы, какова законная выручка булочника. На основании этих данных устанавливалась правильная цена на хлеб[6]. Чтобы справляться с кризисами, муниципальные власти создают запасы, так называемые «закрома» (в Лионе в 1580 году, в Марселе в 1679 году). Король закупал хлеб на средства своей казны в Варварии (Cеверной Африке) и Прибалтике. Во второй половине XVIII века тема свободы хлебной торговли волновала всю Европу. Во Франции ее, как и свободу цен, защищали физиократы на том основании, что политика поддержания низких цен на хлеб лишает производителя мотивации; в 1774 году Тюрго, генеральный контролер финансов, заходит в этом направлении еще дальше. Но зима 1774-1775 годов оказалась гибельной для урожая. Сменивший Тюрго Неккер вернулся в 1776 году к прежним полицейским мерам.
Полицейское управление в сфере экономики касается и ремесел, в той мере, в какой они подчинены цеховым статутам, организованы в общины или сконцентрированы на королевских мануфактурах. Полиция сотрудничала с цехами в обеспечении надзора за соблюдением правил обучения и производства. Во второй половине XVIII века раздается критика подобного корпоративизма, результатами которого становятся соперничество между близкими ремеслами, мальтузианская политика мастеров, высокие затраты на «шедевр» (образцовое изделие), необходимый, чтобы получить звание мастера, рутина, невозможность вводить новые ремесла и технические новшества.С XVI века монархия пыталась ограничить срок изготовления «шедевра» и стоимость пиршества, которое новоиспеченный мастер должен был задать своим коллегам. Затем король стал выдавать достойным подмастерьям патенты на звание мастера. Но все портила забота о пополнении казны, поскольку эти патенты часто скупались цеховыми объединениями, не желавшими допустить появления новых мастеров. Эдикт Тюрго от февраля 1776 года уничтожал цеха, обвинявшиеся в преследовании личных интересов, в тенденции к монополии, к недопущению иностранцев, в том, что мастерами становятся только сыновья мастеров, в том, что само их существование противоречит естественному праву, поскольку право на труд — «первейшее и священнейшее» из прав. При поддержке короля Тюрго удалось одержать верх над парламентами, которые настаивали на важности цехов как органа надзора над рабочими. Опала Тюрго в мае 1776 года положила конец этой реформе.
Дороги долгое время находились в ведении городов и владельцев вотчин. С 1666 года они перешли в ведение интендантов провинций. Кольбер вел активную политику дорожного строительства с целью облегчения торговли, устройства ярмарок и рынков. Города, через которые проходила дорога, должны были пополнять из своей казны вечную нехватку средств. Инструкция 1738 года — основополагающий текст дорожной политики XVIII века. Она предписывала сотрудничество между интендантами и королевскими инженерами, определяла приоритеты и категории путей сообщения, от самых крупных, в 19 метров ширины, до простых проселочных дорог. Большие дороги должны были быть прямыми и замощенными посредине; требовалось, чтобы на них могли разъехаться два встречных экипажа и всадник. Инструкция восстанавливала дорожную повинность. Этот вид барщины был крайне непопулярен, качество работ — низкое, и Тюрго в 1776 году отменил дорожную повинность. После его опалы она была восстановлена и окончательно отменена лишь в 1787 году. Монархия значительно преуспела в сооружении дорог. Это была целая спланированная дорожная сеть: «Еще в XVIII веке было продумано устройство того, что мы назвали бы сегодня “сетью конных дорог”, и принято решение, что эта сеть должна выдерживать регулярное движение экипажей галопом»[7]. В 1789 году 15 000 километров хороших дорог приводили в восхищение иностранных путешественников.
«Правильное городское строительство» также было одной из основных функций полиции. Строительное право стало областью, где особенно проявлялась тенденция к единой регламентации. Общее владение определялось с такой точностью, что учитывалось даже вклинивание балок в общую стену. Государство ввело необходимость разрешения на строительство. Эдикт 1607 года потребовал выравнивания домов по одной линии и воспрещал выступание на улицу. Во время ремонта владельца часто обязывали отодвинуть на общую линию фасад дома. В 1789 году выравнивание домов вдоль улицы было правилом в крупных городах. В Париже декларация апреля 1783 года обязывала запрашивающего разрешение на строительство представить план предполагаемой постройки. Полиция интересовалась, прежде всего, предупреждением пожаров: она устанавливала нормы для устройства печей и запрещала в городе деревянные стены и соломенные крыши. Королевские указы 1783-1784 годов ставят высоту домов в зависимость от ширины улиц. Законодательно упорядочивалось также использование всегда представляющих опасность навесных элементов. Наконец, в Париже, Версале и крупных провинциальных центрах масштабное планирование стремилось удовлетворить требованиям удобства передвижения, безопасности, гигиены и эстетики. Пересечение города большой дорогой или разбивка площади влекли за собой переустройство целых кварталов, причем декоративные элементы также регламентировались. Постановление апреля 1725 годаотносительно города Ренна требовало, чтобы фасады на Дворцовой площади соответствовали рисунку Жака-Жюля Габриэля. Можно привести множество примеров: Нанси, Орлеан, Бордо, Нант, Тур. Пожар Ренна в 1723 году позволил заново застроить город по общему плану, небывалое явление по тем временам:архитектор Робелен набросал новый план городских кварталов, представил наброски фасадов, и Королевский совет распорядился следовать этим графическим документам, добавив предписания о материалах. Эта политика городского строительства была гораздо менее «поверхностной» (то есть не касающейся сердцевины города), чем порой утверждалось[8], и следует подчеркнуть «совпадение архитектурных результатов эстетически и утилитарно ориентированной регламентации»[9].
Другая область — здравоохранение и, прежде всего, страх перед чумой и заразными болезнями. В больших городах возникают специальные учреждения, часто создаваемые во время эпидемии, но быстро выходящие в своей компетенции за рамки непосредственной борьбы с ней. Муниципальные бюро здравоохранения занимались также санитарным контролем продовольствия, очисткой и мощением улиц, колодцами и выгребными ямами — то есть всей областью гигиены. Рассмотрим пример Марселя[10]. Через этот порт шла львиная доля торговли с Левантом и Варварией, откуда в основном проникали зараженные чумой товары, через Рону и Южный канал распространявшиеся по всей Франции. Бюро здравоохранения было учреждено в 1629 году, когда чума угрожала Экс-ан-Провансу. Расположенное на входе в старый порт, оно собирало информацию по всему Средиземноморью и в случае опасности усиливало контроль. Все корабли, приходившие с Леванта, отправлялись на карантин на остров Помег. Там проверялись товары и повозки. Если они признавались чистыми, их пропускали в порт. В особенности строго контролировались ткани — их проветривали и подвергали воздействию ночной росы. Людей заводили на несколько минут в замкнутые помещения и окуривали ароматическими травами. Эта совершеннейшая в Европе карантинная служба не смогла предупредить большой марсельской чумы 1720-1721 годов — последней эпидемии такого рода во Франции. Она была принесена парусником, вошедшим в порт 25 мая 1720 года в обход Помега. 10 июля первый человек пал жертвой эпидемии. Городские власти держали эту новость в тайне, чтобы не вызывать паники и не нарушать торговлю. Только 31 июля парламент в Экс-ан-Провансе запрещает жителям Марселя покидать город, а провансальцам — въезжать в него. Город потерял половину населения. Эпидемия распространилась также в Провансе и в Лангедоке. Но дальше она не пошла благодаря полицейским мерам, которые можно проследить на примере Лиона, города, находившегося через Рону в тесной связи с Марселем. Бюро здравоохранения в Лионе приняло первые меры 2 августа. 17 августа последовало запрещение покупать товары неизвестного происхождения. Постепенно была полностью приостановлена торговля с Марселем, а затем с Провансом. В сентябре правительство объявило Марсель запретной зоной и установило санитарный кордон вокруг Прованса. Через него можно было пройти только после карантина, под угрозой штрафов и даже смертной казни. Вопрос о том, является ли нераспространение эпидемии результатом мер, принятых находившимися под угрозой городами, или просто результатом общего улучшения городской гигиены, остается открытым. Но улучшение гигиены — это тоже хорошее полицейское управление.
Постоянной заботой полиции были также неимущие. Если в сельских приходах о нищих традиционно заботилась церковная или светская благотворительность, приток бродяг в город представлял социальную опасность. С конца XV века города стремятся контролировать церковные благотворительные учреждения, в том числе дома призрения. Учреждаются бюро неимущих и общая милостыня. Муленский ордонанс 1566 года вменил в обязанность муниципальным властям обеспечение жизни населения. В обращении с неимущими различали тех, кто не способен работать и получал на этом основании разрешение просить милостыню, и ложных нищих, которых нужно было заставить заниматься уборкой городских улиц, очисткой сточных канав, земляными работами на строительстве укреплений. Сироты и подкидыши отдавались в подмастерья. XVII век стал веком «великого заключения» в дома призрения, так называемые «общие госпитали». Лион построил такой госпиталь в 1614 году, Марсель в 1643-м, Париж в 1656-м. Королевский указ 1662 года обязывал каждый город открыть дом призрения, где бедных и праздных направляли бы на путь истинный молитвой и трудом. «Общие госпитали» имели право наказывать непослушных железным ошейником или тюрьмой. Декларация 1724 года сделала «великое заключение» государственным делом: все больные или увечные нищие обязаны были в четырнадцатидневный срок записаться в «общий госпиталь», куда их принимали бесплатно и направляли на работы, «соответствующие их силам и возрасту». Трудоспособным нищим давалось на 14 дней больше, чтобы попытаться найти работу; в случае неудачи они также обязаны были записаться в дом призрения. Конной полиции, реформированной в 1721 году, поручено было отлавливать нищих. Эффективностьэтоймерынестоитпреувеличивать. Онабыланедостаточной. К тому же простой народ часто вступался за нищего, которому грозил арест. В «госпиталях» собирались старые, больные, инвалиды и дети. В 1760-х годах королевские указы усиливают меры наказания и расширяют полномочия конной полиции, которая одна только правомочна отныне задерживать и допрашивать нищих и принимать решение об отпуске их на свободу, заключении или передаче обычному суду. Эта социальная категория, все больше относившаяся к ведению административной полиции, получила определение в декларации 1731 года: все, кто, «не имея ни профессии, ни ремесла, ни определенного места жительства, ни имущества, позволяющего прожить, не могут представить свидетелей или документальных подтверждений своей честной жизни и добрых нравов».
Завершим этот неполный перечень функций полицией по делам иностранцев[11]. «Когда иностранец прибывает в столицу, менее чем через сутки вам смогут сказать, кто он, как зовется, откуда приехал и зачем, где он поселился, с кем переписывается, с кем живет…»[12]Такой четкости организация сыска достигла при лейтенанте полиции Сартине (1759-1774). СначалаXVIIвекаиностранецвключаетсявчислоопасныхкатегорийнаселения. Регламент 1611 года перечисляет лиц и учреждения, за которыми должны надзирать комиссары: публичные дома и люди, ведущие развратный образ жизни, мясники, булочники, торговцы вином и сеном, трактирщики, богохульники и бродяги, «и каждые две недели каждый в своем квартале будет в точности выяснять роль всех иностранцев и прочих лиц, которые не проживают здесь постоянно и не являются королевскими чиновниками, передавая нам отчет об этом»[13]. Полиция по делам иностранцев выдает виды на жительство, разрешения на захоронение для протестантов, выдает паспорта и осуществляет общий надзор, под который подпадают и дипломаты. Владельцы жилья обязаны регистрировать приезжих с момента их прибытия, а гражданской милиции дано было право производить обыски. В 1752 году специальному инспектору поручается посещение гостиниц и меблированных домов, а еще в 1747-1748 годах был назначен специальный инспектор полиции нравов. Генерал-лейтенант полиции получал информацию от «шпиков», в еще большей степени — от самих владельцев жилья, от содержательниц публичных домов и их девушек, а иногда и от людей из приличного общества, как, например, некая хозяйка салона, информировавшая генерал-лейтенанта Ленуара, преемника Сартина: «Господин де Сартин указал мне […] женщину 60 лет от роду. Она принимала у себя несколько раз в неделю придворных, литераторов, светских людей и тех бездельников, которых встречаешь повсюду и которые во все суют свой нос. В свои приемные дни она устраивала чаепития, расходы на которые ей возмещала полиция. Ее дом, где встречались люди всех сословий, как из порядочного, так и из дурного общества, не был в полном смысле слова открыт для всех; у нее бывало мало женщин, в карты не играли и беседовали совершенно свободно; благодаря этой даме, о которой известно было только господину де Сартину и мне, мы получали часто больше сведений о том, что нам желательно было знать, чем от обычных шпионов»[14].
Итак, положительной целью полицейского управления было организовать жизнь общества, основываясь на нормах, применимых ко всем. Два вопроса могут подсказать направление выводов. Каково соотношение между развитием полиции и развитием абсолютизма? И не является ли полицейское управление лишь орудием принудительной аккультурации простого народа, стремлением дисциплинировать его? Невозможно отрицать, что полицейское управление и абсолютизм — взаимосвязанные явления. В той мере, в какой государство использует королевские прерогативы, унифицирует право, отвергает местные обычаи, вторгается в область частного права, принудительная и административная полиция расширяют сферу своей компетенции до такой степени, что, по словам ее хулителей, не уважает естественных прав личности. Однако верно и то, что общины, провинции, сохранившие самостоятельность, и в особенности муниципалитеты, сохраняют значительную сферу компетенции и что их сотрудничество с государством часто является условием эффективности их деятельности. Муниципальное управление находится в руках немногочисленной олигархии. Тем не менее остается правдой и то, что оно защищает местные установления и привилегии и что централизованная монархия, при всей жесткости контроля, вынуждена признать за ним определенную автономию. «Монархия, поскольку она является легитимной, а не деспотической, ставит своей целью уважать свободу подданных, то есть их привилегии. Ведьпривилегияестьтрадиционнаяиаристократическаяформасвободы»[15]. В отношении Марселя, мощного центра международной торговли, обладавшего подлинной автономией, легенду об интенданте как короле и диктаторе в своей провинции[16] разрушил Франсуа-Ксавье Эмманюэлли. Он делает следующий вывод: «В начавшейся административной централизации можно усмотреть скорее обобщение принципа арбитража, чем волю к систематическому контролю за жизнью провинций и отдельных местностей»[17]. Лион располагал привилегией четырех ежегодных ярмарок, привлекавших продавцов и покупателей не только со всей Франции, но и из Женевы, Северной Италии, западной Германии. Интендант имел мало возможности воздействовать на влиятельных городских консулов. Более того, с 1607 по 1789 год пост губернатора, а время от времени и архиепископа, принадлежал могущественной семье Де Виллеруа, защищавшей в Версале лионские интересы. Таким образом, королевское правительство предпочитало сотрудничать с местными властями. Насильственные меры оно применяло только в случае народного или парламентского бунта или откровенного пренебрежения местных властей своими обязанностями. Была тем не менее область, которую государство контролировало железной рукой, а именно финансы. Государственная опека проявлялась в виде ликвидации задолженностей общин, продажи муниципальных должностей, контроля со стороны интенданта за коммунальными бюджетами и расходами. Таким образом, интендантский надзор ослаблял общинный дух. Но муниципальные правительства не были упразднены, а Франция далека от унификации. «В особенности крупные провинциальные города очевидно свидетельствуют о том, что Франция при Старом порядке была обществом самоуправления»[18].
Было ли полицейское управление орудием дисциплинирования? Понятие «социального дисциплинирования» ввел в широкий обиход Герхард Эстрейх. Ответом на общественные потрясения в ходе религиозных войн была, по его мнению, перестройка государства, в котором общественная жизнь была отныне «детеологизирована» и чья сила опиралась на дисциплинированные армию и бюрократию. Полицейские ордонансы охватили все сферы: политическую, социальную, экономическую, они проникали как в частную, так и в общественную жизнь, создавая дисциплинированных и послушных подданных[19]. Мишель Фуко в «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»[20]также развивает эту тему. Дисциплина тела и души — такова, по их мнению, цель современного государства, опирающегося на церковь и вырабатывающего целую технологию, чтобы надзирать, классифицировать, контролировать, измерять, дрессировать индивидов и делать их полезными и послушными. Надзор, упражнения, военные маневры, знаки отличия, ранги, места, распределение по разрядам, экзамены, регистрация становятся ключевыми терминами подчинения. Создаются учреждения заключения: бродяг и нищих — в дома призрения, преступников — в тюрьмы, солдат — в казармы, учащихся — в интернаты, рабочих — на мануфактуры. Контроль над деятельностью осуществляется через подчинение расписанию в школе, мастерской, казарме или доме призрения, соблюдение программы. Некоторые мыслители мечтают о совершенном обществе, основанном на автоматическом послушании, своего рода машине. Образцом здесь может служить армия. Процитируем Гибера, автора «Общего очерка тактики» (1772): «Дисциплина должна стать делом всей нации. Изображаемое мною государство будет иметь простую, надежную, послушную администрацию. Оно будет похоже на те огромные машины, которые несложным устройством производят значительный эффект». Еще до Фуко в том же смысле высказывался Норберт Элиас в книгах «О процессе цивилизации» (1939) и «Придворное общество» (1969)*. Процесс цивилизации, включивший индивида в густую сеть социальных отношений, повлек за собой дифференцированное регулирование психического аппарата, умение сдерживать эмоции, обусловленность импульсов, причем степень совершенства этого контроля зависит от функций и социального положения индивида. Обязанность подавлять страсти развивает привычку самопринуждения, осознанного или автоматического. Современный человек — существо самоконтролируемое, интериоризовавшее поведенческие нормы — это цивилизованный человек. Французское государство в Новое время было горнилом нового кода поведения и дало Европе культурную модель «цивилизованности». Робер Мюшамбле приходит к сходным выводам, противопоставляя народную культуру и культуру элит[21]. После религиозных смут XVIвека абсолютное государство, опираясь на возрожденную церковь, проникает во все части социального организма. «Централизация проявляется в вертикальных связях, соединяющих каждого подданного и каждую группу населения с центральной властью. […] Абсолютноегосударствогарантируетотныневсеобщуюбезопасность. […] Несомненно, этогосударствопредстает передмногимисвоимисовременникамикакпровиденциальноеучреждение, создающеестабильностьвопасномиизменчивоммире. Однако взамен оно требует от своих подданных все более разорительных налогов и в особенности все большего социального конформизма»[22]. Этот конформизм состоит в равнении на культуру элиты, в аккультурации народных масс и подавлении их собственной культуры. Тела подвергаются принуждению (подавление сексуальности, социальное владение телом), души подчиняются пастырями Контрреформации — с суевериями борются, ведьм сжигают, бродяг и нищих запирают в специальные учреждения, местные особенности по возможности нивелируются. «В целом соединенное воздействие церкви, государства и привилегированных слоев общества позволило создать между 1550 и 1750 годами новый тип общества, враждебно настроенный к различиям и раздроблению власти»[23]. Народная культура ассоциируется отныне с обскурантизмом. Государство Нового времени, и прежде всего во Франции, сумело, опираясь на страх, силу, но вскоре и на своего рода добровольное согласие, создать подданного «воспитанного, придерживающегося правил, манипулируемого, осажденного, задавленного всяческого рода властями, учреждениями и процедурами “пропаганды”»[24].
Успехи государства в создании нового социального существа подвергались критике. Однако противопоставление народной культуры, своего рода золотого века в далеком прошлом — культуре навязанной, политическому железному веку является карикатурным. Золотого века для бедных не было никогда. Ни монархическая централизация, ни посттридентская христианизация не уничтожили народное прошлое. Аккультурация не увенчалась окончательным успехом — не стоит верить на слово риторике господствующих групп[25]. Рассмотрим, например, процедуру «указов об аресте», так называемых «писем с печатью» (lettresdecachet, называемых так, поскольку на них накладывалась малая печать короля). Их преподносили как символ монархического и государственного произвола: «письмом с печатью» король мог заточить в тюрьму, изгнать, осудить в обход обычных форм правосудия. До начала царствования Людовика XIV они использовались против политических противников. Генерал-лейтенант полиции д’Аржансон стал применять их и в случаях преступлений против нравственности. Таким образом он хотел застраховать действенность полицейского вмешательства от вялости правосудия или уловок судопроизводства. Но по воле короля, который не хотел по пустякам пускать в дело свой авторитет, эта процедура применялась лишь в исключительных случаях. Не следует забывать, что «письма с печатью» часто выдавались по просьбе семьи: отцам непослушных или распущенных сыновей, обманутым мужьям или женам, родителям, не желавшим допустить неравных браков своего потомства. Прегрешение одного из членов семьи отражалось на всей родне, скандальная свадьба сына препятствовала достойному устройству его сестер. Поэтому безумные увлечения сердца и плоти необходимо было пресечь, чтобы восстановить репутацию. Если скандал становился достоянием общественности, а замешанные в нем лица занимали высокое положение, вероятность получить «письмо с печатью» была велика. Мера наказания, заключение в тюрьму или в монастырь, заранее обговаривалась семьей и полицией. Низшие классы также стали хлопотать о таких письмах, и в этом состоит важное изменение. Семья становится агентом общественного порядка, она участвует в нем. Деятельность полиции поддерживается неформальным общественным контролем, а социальный конформизм, требуемый в различной мере в зависимости от пола и социального статуса, в равной степени является результатом репрессивных инициатив государства и все более широкого социального консенсуса. Роль полиции в определении того, что является социальной нормой, возросла, но сами эти нормы были усвоены ячейками общества и самой мелкой из них — семьей, что повело к единообразию как в риторике, так и на практике. Следовательно, можно говорить не столько о дисциплинировании, сколько о новом институте государственной власти, ответственном за определение нормы для индивида, семьи, цеха, местной общины.
Даже если целый профессиональный полицейский аппарат действует — по крайней мере в Париже — эффективно, расширяет свое поле деятельности, вводит новые методы, применяет жесткие санкции и создает впечатление всемогущества государственной власти, было бы неверно утверждать, что порядок городской жизни и складывание социальных норм навязаны исключительно государством. Между центральной властью и населением происходит постоянное взаимодействие: здесь и стремление к сопротивлению и независимости, и обращения за помощью, свидетельствующие о приятии высших целей государства. Конечно, еще далеко до того, чтобы власть государства стала естественной до неощутимости, как это рисовалось воображению Фонтенеля в его похвале д’Аржансону: «Граждане хорошо управляемого города пользуются установленным в нем порядком, не думая о том, какого труда он стоит тем, кто его устанавливает или поддерживает, — как почти все люди пользуются регулярностью движения небесных светил, совершенно его не замечая; и чем больше порядок полицейского управления напоминает своим единообразием порядок движения небесных тел, тем менее он заметен. Следовательно, чемонсовершеннее, темменееегозамечают»[26].
Образ полиции, функционирующей как небесная машина, несомненно, утопия века Просвещения. Но так же неверно представлять полицию воплощением произвола и инквизиции. Полиция при Старом порядке заботилась об общественном спокойствии, но также и об общественном благе. Она не столько была орудием дисциплинирования, сколько охватила совокупность правил общежития и позволила распространить права, но также и обязанности государства на все общество, поверх и помимо различных существующих в нем сообществ.
Перевод с французского Марии Сокольской