Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2005
Catherine Gousseff (р. 1961) — сотрудник французского Национального центра научных исследований и Центра по изучению России, Кавказа и Центральной Европы Школы высших социальных исследований (Париж).
Историография советского и, в частности, сталинского государства за десятилетие, прошедшее с распада Советского Союза, значительно обогатилась новыми знаниями и пережила серьезное обновление своей проблематики. Стоит напомнить, что эта история долгое время писалась с использованием сугубо политического подхода, в рамках которого смешивались «власть» и «государство». Давняя тема тоталитарной природы сталинского государства и специфики способа правления «государства-партии», хоть и не исчезла из поля зрения исследователей, все же была переосмыслена в результате недавних работ историков. Открытие советских архивов позволило им сконцентрировать внимание на одной из граней реального функционирования государства, которая до недавнего времени оставалось малоизвестной в связи с нехваткой источников, — на администрации. Последняя являла собой пространство практик, следовавших собственным, весьма разнообразным законам. Она состояла из разнородных социальных групп и содержала зоны конфликтов и противоречий, что идет вразрез с бытовавшим десятилетиями представлением о сталинской администрации как монолитной конструкции. Став, наряду с партией, одним из хребтов создававшегося с 1917 года государства, администрация в глазах некоторых известных историков Советского Союза (Михаил Геллер, Мартин Малиа) состояла из «винтиков» некой машины: партия, как считалось, была носительницей некого идеологического проекта, а администрация состояла из профессионалов государственного управления. Однако такое представление о разделении труда не соответствует фактам: в него не вписывается реальное распределение задач между государством и партией, к тому же линия раздела на «идеологов» и «исполнителей» проходит через сами административные органы, некоторые из которых (например, Госплан) были носителями собственных полноценных трансформационных проектов. Административные органы отнюдь не довольствовались ролью простых исполнителей, а сами вдохновляли определенную концепцию государственного управления, ориентируя действия государства, в том числе и наиболее репрессивные (пусть чаще всего это происходило невольно).
Анализ административных практик выявляет многочисленные противоречия и дисфункции, характерные для специфического способа функционирования сталинского государства. Таким образом, они позволяют по-новому взглянуть на это государство — его силу и слабость, порядок и беспорядок, нестабильность и неповоротливость. Это хорошо иллюстрирует представленная в данной подборке статья Ива Коэна, посвященная представлению об «авторитете» руководителей предприятий в сталинские времена. Автор раскрывает усеченный и недейственный характер этого представления: поскольку бытовавшая тогда концепция «авторитета» отсылает к способности к управлению, не сопряженной с соответствующими полномочиями (в данном случае – правом выстраивать согласованную схему внутреннего функционирования предприятия), поскольку эта концепция сознательно пренебрегает техническими ограничениями производства, она подвергает своего носителя опасности провала, а тем самым – репрессии. Образ сильного сталинского государства, основанный на его колоссальных репрессивных способностях, обращается в свою противоположность, как только мы погружаемся в повседневную жизнь институций, раздираемых противоречиями между их собственными способами функционирования, навязанными формами контроля и предписанными политическим руководством обязательными результатами.
Порядок и беспорядок, неразрывно присутствующие в действиях государства, рассматриваются в предлагаемых статьях с разных точек зрения. Их сочетание пронизывает, к примеру, проект паспортизации, задуманный как охватывающий всех граждан, но долгое время касавшийся только городского населения и определенных территорий. В своем историческом обзоре этого проекта Натали Муан прослеживает постоянные расхождения между принципами и реальностью на примере эволюции советского удостоверения личности, которое могло играть самые разные функции, от полноценного паспорта до простого свидетельства об аресте. Что означает быть советским гражданином, если человек, носящий это звание, не располагает даже элементарным правом жить на своей родной земле? Фактическая иерархизация индивидуальных статусов сопровождается сложной фрагментацией территории при помощи «режимных зон», быстрым ростом количества этих статусов и в результате — усложнением управления ими, что в итоге привело к предложениям Берии по упрощению системы.
Несмотря на разнообразие рассматриваемых тем, авторы всех статей этого раздела обращают особое внимание на один центральный мотив: категории. Администрация стремилась к рационализации управления обществом при помощи классификации его членов с целью предоставить государству средства ориентировать его действия. В результате возникло огромное количество категорий, необходимых для функционирования государства; стремление к классификации оказалось тесно связанным с желанием политического руководства «очистить» общество. Сталинское руководство пользовалось материалами, предоставленными администрацией: без них репрессии не могли бы проводиться столь планомерно и оперативно. В 1930-х годах практика классификации общества находится в центре государственной деятельности: административная логика усиливается политическим предписанием контролировать, прикреплять и дробить население. Создание бесконечных «режимов», о которых пишет Тамара Кондратьева, не только до невозможности усложнило работу административных органов, но и сделало ее неэффективной. Кондратьева показывает это на примере «материально ответственных лиц».
Исследование советской государственной администрации не ограничивается изучением ее практик, оно также позволяет осмыслить социальную историю государства через биографии его бесчисленных слуг. Биография, образование, идентичность и поведение руководителей и простых работников советской администрации долгое время оставались за пределами внимания историков. Какие умения, какие чаяния были поставлены на службу новому государству, создававшемуся с 1917 года? Кто был выдвинут этим государством на новые социальные позиции? Что получилось в результате смешивания до- и послереволюционных поколений, как изменились профессиональные культуры, корпоративные интересы? Как партийные чистки отразились на представлениях о лояльности и изменении иерархий? Как оценивать перелом, связанный с политическим насилием 1930-х годов? На эти и другие вопросы мы сегодня можем найти ответ в многочисленных монографиях, посвященных столь разным институциям, как НКВД, НКИД (Народные комиссариаты внутренних и иностранных дел соответственно), органы правосудия, Центральное статистическое управление (ЦСУ) и так далее[1]. Специалист по истории ЦСУ Ален Блюм в своей статье описывает роль первого поколения советских статистиков, открытых противников империи: не вступая в ряды большевиков, они с энтузиазмом участвовали в создании нового государства, которое им представлялось средством реализации желаемого ими модернизационного проекта.
Многочисленные формы преемственности старого и нового режимов, которые стремятся выявить некоторые историки, такие, например, как Питер Холквист, можно выявить на материале биографий руководящих кадров 1920-х годов. Приход «новых людей» самого разного происхождения не произвел переворота в культуре администрации и ранее созданных профессиональных сетях, обеспечивших некоторое постоянство функций и поведения, невзирая на смену режима. Зато вопрос о последствиях политического перелома встает с новой силой во второй половине 1930-х годов. Обрушившись на костяк государственной элиты, Большой террор произвел жесточайший переворот в человеческой, культурной и профессиональной истории административных органов. Последствия этой волны насилия остаются не вполне осознанными, ведь этот катаклизм означал не только отстранение строителей социалистического государства, но и приход новых поколений. О каком бы органе администрации ни шла речь, историки отмечают изменения в облике представителей нового призыва — они более провинциальны, среди них гораздо больше выходцев из сельских районов, чем среди их предшественников, и так далее. Анатолий Вишневский приходит к аналогичному выводу, анализируя биографии членов высшей партийной элиты. В первые годы нового режима, когда в стране было более 80% сельского населения, партийная элита была преимущественно городского и даже столичного происхождения. По мере же урбанизации страны в целом эта элита, напротив, становится более «сельской». Между 1950 и 1989 годами, отмечает Вишневский, в партийном руководстве было всего двое москвичей и один петербуржец[2]. Не стала ли плебеизация элит, о которой писал Марк Ферро применительно к 1920-м годам, еще более заметным по своим последствиям явлением, чем Большой террор?
Поколения новых выдвиженцев сформировались и закалялись испытанием Отечественной войной. Опыт войны стал более значимым источником легитимности и ориентиром для поведения, чем мрачные годы предшествовавшего ей десятилетия. Здесь имеет смысл сослаться на гипотезу Амира Вайнера, согласно которой война в некотором роде заменила собой революцию, став новой матрицей реконфигурации форм лояльности и признания. Ведь война совпала с приходом выдвиженцев Большого террора в органы советской государственной администрации[3]. Внешняя агрессия, став фактором нового единства, послужила также новому основанию государства через забвение внутренней трагедии.
Будучи продуктом крайней нестабильности второй половины 1930-х годов, новые выдвиженцы тем не менее воплотили в итоге неповоротливость государства, проявившуюся в застойные годы брежневского правления. Дело в том, что послевоенные сталинские репрессии лишь в небольшой степени коснулись государственных служащих, за значительным исключением евреев, заклейменных как агенты космополитизма. С этой точки зрения различие между ранним и послевоенным сталинизмом не утратило своего значения: «чиновничья чехарда» 1930-х годов после войны сменилась стабильностью государственного аппарата.
История государственных служащих и административных практик сталинского времени остается плохо изученной областью. Но существующие работы демонстрируют уместность новых подходов, разрушающих образ однородности, связности и эффективности сталинского государства. Помогут ли уроки истории противостоять стремлению нынешних российских правителей восстановить «сильное» государство?
Хотелось бы надеяться, что да.
Авторизованный перевод с французского М.Г.