Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2005
Alain Blum (р. 1958) — демограф, историк, директор Центра по изучению России, Кавказа и Центральной Европы Школы высших социальных исследований (Париж). Его книга «Родиться, жить и умирать в СССР» в русском переводе вышла в 2005 году в Новом издательстве, перевод книги «Бюрократическая анархия. Статистика и власть при Сталине» (в соавторстве с Мартин Меспуле) готовится к публикации издательством «РОССПЭН».
Статистики и НКВД: об участии элит в развитии сталинского государства
Изучение государственной администрации — один из лучших способов понять природу сталинской власти и условий обретения лично Сталиным все более тотальной и авторитарной власти. Оно также может помочь нам выявить не исчезнувшие до сих пор следы того периода, наложившие отпечаток как на сам государственный механизм, так и на составляющих его людей. Политическая культура, сформированная в 1930-е годы, отголоски которой были еще сильны в 1950-е, продолжает оказывать влияние и на сегодняшние российские административные элиты — так же как политическая культура, возникшая до революции 1917 года, наложила отпечаток на те элиты, которые принимали участие в развитии, а потом и в консолидации советской власти.
Особенно поучительным в этой связи является история статистической администрации. Статистики были тонкими и чуткими наблюдателями процессов, протекавших на советской земле. Согласно традиции XIX века, статистика должна была приближаться к социальной или экономической реальности. Но уже тогда осознавалось, что сбор цифр является сложной задачей, успех которой зависит от добросовестности предоставляющих эти цифры людей. Воспитанные в этой традиции критического подхода к сбору данных, статистики становятся активными участниками формирования советского статистического аппарата. На практике, с одной стороны, статистическое управление вводит в своих расчетах аналитические категории, которые лягут в основу политики насилия, а Госплан «стирает» в своих прогностических документах следы голодомора 1933 года. Сотрудники статистической администрации участвуют в выработке наиболее репрессивных государственных мер и снабжают Сталина некоторыми техническими средствами разработки и воплощения его решений. С другой стороны, статистики были носителями модернизаторской культуры, возникшей в XIX веке: они верили в способность статистического описания обнажить и исправить социальное неравенство, предложить политикам наиболее эффективные методы действия для достижения социального прогресса. А ведь легитимность власти большевиков была отчасти основана на утверждении научного характера их системы правления. И в самом деле, огромная административная машина характеризовалась способом принятия решений, во многом основанным на использовании статистики, количественных подсчетов, которые становились инструментами каждодневного управления государством, задавали цели или использовались в качестве доказательств успеха социалистической модели.
Предлагая краткий исторический анализ статистической администрации, я не намерен представить историю институций, их форм и формальных отношений между ними. Такая история необходима, но она не позволяет ни понять реальный способ функционирования этих институций, ни интерпретировать восприятие административными работниками всех этих форм, а также выполняемых или вырабатываемых ими решений. Напротив, я хотел бы «вернуть к жизни» тех мужчин и женщин, которые работали в этих администрациях, поскольку именно они придавали этим формам смысл и своими действиями принимали участие в создаваемых ими формах власти. Таким образом можно пролить свет на то, как власть получала информацию, как и почему интерпретации одних и тех же процессов разными органами государства расходились, а порой вступали в противоречие друг с другом; можно обнаружить недоразумения и формы открытого сотрудничества, сделавшие возможным развитие авторитарной власти, и, наоборот, эффекты инерции, торможения или сопротивления, которые ей противопоставлялись.
Биографии статистиков
Именно так, изучая биографии тех, кто участвовал в деятельности центральных административных органов, можно пролить свет на то, как элиты, реализующие проект модернизации, верующие в место науки в управлении людьми, убежденные, что выполняют прогрессивную функцию, смогли активно участвовать в развитии сталинской системы. Сам факт этого участия не вызывает сомнений: они были близки к власти, поскольку имели доступ к руководителям из узкого сталинского круга или даже к самому Сталину.
Центральное статистическое управление (ЦСУ) было создано в июне 1918 года и возглавлялось Павлом Ильичом Поповым, который, странствуя во время ссылки, многие годы работал в земских статистических бюро. В 1930-е годы оно присоединяется к Госплану и становится Центральным управлением народно-хозяйственного учета (ЦУНХУ), чтобы во время Второй мировой войны снова обрести автономность и прежнее название. Эта схема воспроизводится в различных республиках и областях. Статистики работают также внутри Госплана, вес которого в течение 1920-х годов становится все более значительным. Наконец, они присутствуют и в различных комиссариатах, в Высшем совете народного хозяйства и нескольких других центральных административных органах, хотя статистическое управление с момента своего создания стремится обрести монополию на производство цифр. Здесь применим методологический постулат, в свое время сформулированный Моше Левиным в отношении крестьянского мира: «Люди, в основном, как уже говорилось, сельского происхождения, были вынуждены адаптировать и как-то реконструировать свои этические и культурные ценности, восстановить контроль над своей жизнью и сохранить рассудок. Для этой цели в разных дозах использовались все доступные элементы их прошлой и настоящей среды. Проблема состояла в том, что из старого багажа пригодным к использованию оказалось немногое, а новая среда тоже во многом утратила способность быть источником хороших ценностей»[1]. Именно так, в постоянном процессе реинтерпретации и зачастую запоздалого приспособления к плохо понятым решениям, каждый человек распоряжается собственной жизнью и действует, становится носителем решений, которых он не желает.
Это можно проследить с момента создания ЦСУ. Оно формируется на основе сети людей, получивших образование до революции, часто встречавшихся друг с другом в ссылке, где они работали в земствах. Они принадлежали к либеральной элите, которая боролась за развитие «современного» государства, то есть такого, в котором политические решения принимались бы на «научных» основаниях. Такое представление в то время было широко распространено, и в этом отношении их концепция государства почти не отличалась от той, которую можно было найти в других европейских странах. Однако они поймали на слове большевиков, многие из которых ссылались на власть науки как на основной источник своей легитимности, по ту сторону народной легитимности революции.
Восприятие статистиками дебатов, полемик и критики в их адрес на протяжении десятилетия после октября 1917 года покоилось на сущем недоразумении. Отвечая на критику со стороны Ленина, но главным образом — Сталина, использующего статистические аргументы в собственной политической игре, они основываются на аргументах, прямо происходящих из той самой дореволюционной культуры — культуры независимости ученого от политики и превосходства научного подхода. Конечно, их взгляды постепенно меняются по мере того, как, начиная с 1924 года, они подвергаются «чисткам» или наблюдают за растущим политическим напряжением. Но они, кажется, по-прежнему погружены в эту культуру и, несмотря ни на что, стараются передать ее тем, кого обучают. В результате они участвуют в разработке некоторых из тех целей, формулировка которых способствует консолидации сталинской власти, и даже усваивают эти цели, хотя сама природа этой власти входит в противоречие с их технократическими идеалами прогресса.
Так, например, они, несомненно, верили в план, но не в том виде, в котором он в итоге будет внедрен, а как в ориентир для экономических решений. Они также были убеждены в научной природе цифр, в способности статистики раскрыть реальность и общественные положения и таким образом направлять политические решения. В этом смысле они содействовали развитию громадной машины по составлению плана, которая своими размерами, своей тяжестью и своей неэффективностью способствовала удушению советской экономики.
Будь то поколение, рожденное в 1870-е годы и занявшее профессиональные позиции в 1918 году, или же то, которое пришло ему на смену в 1930-е годы в результате «чисток», политического напряжения и развертывающихся репрессий, но и в результате простой смены поколений, — все они свято верили в прочность цифр. Только так можно объяснить, почему в ходе различных статистических операций 1930-х годов, и в частности трагически завершившейся переписи 1937 года, они с убеждением продолжают защищать свою «продукцию», хотя отныне они ограничиваются тем, что поставляют цифры плановикам, и уже не занимаются интерпретацией тех данных, которые сами получают. Под нажимом они отдают предпочтение техническому аспекту своей работы в ущерб интерпретационному. Они уже не ищут в результатах переписи образ общества, поскольку такой образ слишком противоречил бы политическим утверждениям власти.
Пути, пройденные новыми поколениями 1930-х годов, однако, способствуют глубинным трансформациям, которые объясняют, в частности, как постепенно производится переворот в политической и административной культуре. Те, кто в эти годы приходят в статистику, имеют различное социальное и географическое происхождение. Многие из них – из крестьян, они приехали из различных регионов СССР в результате тех потрясений, которые принесли селу коллективизация и форсированная индустриализация. Карьеры, которые приводят их на руководящие посты в статистической администрации, основаны уже не на технической или научной, а на бюрократической компетентности в управлении государственным аппаратом, обслуживающим политические решения. Политика однозначно взяла верх; в отличие от 1920-х годов, теперь она уже не является предметом конкуренции между администраторами и политиками. Дело не в том, что администрация потеряла значение по сравнению с партией. Но администраторы, многие из которых теперь — сельского происхождения, все чаще строят свою карьеру на чередовании организационных, а уже не инженерных постов. Теперь их легитимность основана скорее на согласии или даже преданности, чем на признании коллег. В этом, вне всякого сомнения, один из ключей к преобразованиям советского государственного аппарата, в ходе которых одна культура уступила место другой по мере смены поколений и, прежде всего, появления людей с иными биографиями, что приводит к смене интерпретационных схем, лежащих в основе политических ориентиров и решений.
Статистики, НКВД и категория национальности
Это, однако, не означает, что административная культура была однородной. Описанная политическая динамика, несмотря ни на что, возникла в мире гетерогенных решений. Тотальный авторитарный проект, преследуемый Сталиным, вовсе не согласуется с тоталитарной моделью однородного мира. Различия между административными культурами приводят к производству категорий, основанных на различных принципах. Это можно вкратце проиллюстрировать с помощью частного примера, в котором сосредоточиваются все эти противоречия: речь идет о разнице в формах производства и использования национальных и этнических категорий в 1920-е и 1930-е годы в двух конкурирующих, но тесно связанных друг с другом административных органах: Центральном статистическом управлении — наследнике XIX века, и Народном комиссариате внутренних дел (НКВД).
Процесс определения идентичности в начале XX века, являясь частью стремления ученых к описанию, вписывается в традицию XIX века по созданию продуманных классификаций. С точки зрения тех, кто участвует в этой разработке, административная запись позволяет проводить научный анализ населения: каждый человек должен быть охарактеризован набором частных черт, а потом вписан в ту или иную заранее сконструированную категорию. Авторы советских статистических трудов 1920-х и 1930-х годов всегда находят повод подчеркнуть важность классификации и группировки как основ описания и анализа. В этом они следуют своим российским и другим европейским предшественникам конца XIX и начала XX века.
Статистики, разрабатывающие эти категории и совокупность признаков, на которых они основаны, имеют в виду не идентификацию личностей, а определение номенклатуры групп и подгрупп, исчерпывающе описывающей население страны. Они не видят связи между их собственными практиками и теми формами индивидуальной идентификации, которые одновременно разрабатываются органами внутренних дел и отражаются, например, в паспортах или многочисленных делах, заводимых на основании информации с места работы или других форм административного учета.
Вместе с тем, те же статистики нуждаются в источниках данных. Ими становятся административные записи, в частности, актов гражданского состояния, которые очень рано начинают использоваться статистиками, и перепись, созданная с целью пересчитать, а не идентифицировать. При этом между этими двумя типами источников существует тесная связь: оба они используются в сочетании, чтобы позволить наблюдать за населением в динамике его развития. Неудивительно, что в XIX веке статистическое бюро входит в состав Министерства внутренних дел Российской империи, как и в большинстве других европейских стран. Такая структура подчинения, между прочим, в нескольких странах сохраняется до Второй мировой войны, хотя в Советском Союзе статистическое управление, чтобы подчеркнуть его научный характер и независимость, непосредственно подчинено Совету народных комиссаров и имеет статус комиссариата (то есть министерства).
Ученые — каковыми представляют себя статистики — порождают взаимодействие между записью, нацеленной на производство статистики, и записью, призванной с точностью идентифицировать каждого человека. Они вступают в переговоры и спор с органами внутренних дел, заинтересованными в первую очередь в индивидуальной идентификации. Статистики сталкиваются с сотрудниками НКВД, людьми совершенно другой культуры.
Так, например, изменения в формах записи национальности являются плодом переговоров между различными законодательными и административными инстанциями, начавшихся в 1920-е годы и точно отражающих установившуюся между двумя различными административными мирами циркуляцию, в результате которой возникает неожиданная конвергенция практических и универсальных категорий. Законодательные органы требуют записывать лишь небольшое количество указаний о каждом человеке. Инициаторами записи национальности, которая позже ляжет в основу арестов или депортаций целых народов, становятся не сами репрессивные органы, а статистики.
Придерживаясь научного типа мышления, Статистическое управление придает большое значение этнической идентификации, которую, по итогам дискуссий XIX века, считает одной из главных характеристик народонаселения. НКВД же, со своей стороны, в 1920-е годы еще практически не озабочено точностью и природой ответов на анкетный вопрос о национальности. Национальность тогда еще не является категорией практики и интересует только статистиков, для которых она стала особо значимой аналитической категорией, даже более важной, чем социальное положение.
Репрессивная полицейская культура к тому же не очень понимает описательные или универсальные категории. Администраторы НКВД не пытаются конструировать категории, следуя логике универсальности и разума. При этом принятая ими интерпретационная схема становится важнейшим фактором всеобщего признания приписываемых национальных идентичностей. Эта администрация обращает внимание на определенные, четко очерченные группы, которые составляют лишь малую долю населения, — остальные же, с ее точки зрения, могут оставаться неклассифицированными или даже не поддаваться классификации. Ей не нужна точность, она хочет лишь избежать того, чтобы некоторые признаки, по которым можно идентифицировать людей, могли быть замаскированы. Так, в 1934 году немцев, поляков, чеченцев и армян обозначают как опасных, но при этом не предпринимается никаких попыток исчерпывающего описания остального населения. Когда репрессии касаются тех или иных социальных групп, то их определяют «изолированно», не вписывая в общую схему, подобно той, что в 1920-е годы обсуждается статистиками. Немцев стигматизируют, не испытывая необходимости в «научной» схеме определения национальностей или этнических групп. Кулаков идентифицируют на основаниях, которые не нуждаются в общей концепции социальной стратификации, пусть даже в этом случае опираются на широко обсуждаемое представление об угрозе внедрения элементов капитализма на селе. Но даже в этом случае администрацию внутренних дел не интересует весь теоретический аппарат, необходимый для определения «кулака».
В 1930-х годах категория национальности становится полноценной оперативной категорией — одной из наиболее стигматизирующих в условиях торжествующего сталинизма. Однако скольжение от первых ограничений, накладываемых на «социально чуждые» группы населения, к ограничениям по чисто национальному признаку по-прежнему следует логике, отсылающей к конкретным группам, скорее, чем опирается на систематическую классификацию национальных групп, исчерпывающе описывающую население СССР, которой пользуются статистики.
Это различие имеет большое значение. Лишь некоторые национальности обозначены в инструкциях НКВД. Он не занимается классификацией, а только идентифицирует определенных лиц. Полицейская запись и основанные на ней репрессии, таким образом, остаются независимыми от статистического или другого, неэнкавэдэшного учета. Это иллюстрирует, главным образом, расстояние между общим представлением о национальном и репрессиями, которые, не следуя этим концепциям, сосредоточиваются на совершенно определенных группах, а не на аргументированном и сконструированном выражении национальной категоризации людей. Национальные категории, определенные репрессивными органами, не вписываются ни в какую конкретную классификационную логику.
Встреча двух административных культур, которые обе находят четкое выражение на всем протяжении 1920-х годов, несколько форсируется тем, что политическая власть навязывает определенный способ администрирования национального и социального, а также желанием власти смазать социальные различия, сведя социальную классификацию до минимума: категоризация по этническому принципу становится универсальной и как инструмент описания и идентификации людей оказывается уже более значимой, чем категории социальные. Можно говорить о неожиданной — или, по крайней мере, не бывшей неизбежной — конвергенции двух культур, статистической и полицейской, в 1930-е годы. Как подчеркивает Питер Холквист, статистика, несомненно, способствовала тому, что административные работники стали мыслить народы в коллективных терминах, вписывая их в военное разделение на «своих» и «врагов»[2]. Но эта встреча статистической культуры с культурой полицейской была основана, в частности, на общем использовании одного и того же источника — актов гражданского состояния, созданных для идентификации, но используемых для описания. Учет каждого человека принуждает к выбору схемы интерпретации, которую и предлагают статистики и которая принимается, поскольку не вступает в противоречие с теми немногими определениями, которые уже используются администраторами репрессий. Статистики становятся производителями представления, которое ложится в основу репрессий и депортаций, хотя сами они основывали свою точку зрения на сциентистской и реалистической культуре этнографического описания народов.
Они теряют контроль над этой формой идентификации, как только национальность начинают вносить в паспорт (с 1932 года) и она становится одним из главных признаков идентификации. С этого момента она утрачивает свой первоначальный характер, а с 1938 года правила передачи национальной принадлежности определяются совсем не так, как это видели статистики[3]. Эти категории прикрепляются к идентичностям, которые, по желанию как статистиков, так и чиновников из НКВД, должны быть «чистыми». Однако под «чистотой» они понимают разные вещи. Для статистиков, например, национальная идентичность меняется в ходе ассимиляции; в глазах же НКВД следует идентифицировать «настоящих» немцев или греков и тем самым обнаружить тех, кто прячется за «ложными» идентичностями. Внешняя конвергенция двух культур, которая приводит НКВД к принятию классификации, не полностью соответствующей его представлениям, закрепляется в административной форме идентификации, а статистики отныне вынуждены, сами того не желая, следовать этой официально признанной форме. Их нежелание делать это ярко проявляется в том, что они пытаются отстоять сложный перечень народов, который вновь всплывет после распада СССР, вместо упрощенного административного списка, в котором они не до конца разбираются.
Соучастие, сопротивление и автономия
С помощью этого примера проще понять, как мужчины и женщины, укорененные в российском XIX веке, носители идеи современного государства, сильно отличающейся от того государства, которое создает Сталин, охотно участвуют в развитии сталинской системы, не основываясь при этом на спущенных сверху явных инструкциях. Становится ясно, как громадная административная машина, сформированная начиная с 1918 года, целью которой вовсе не являлась реализация безраздельной власти Сталина, все же внесла свой вклад в это развитие. Однако в разные периоды это происходило не в равной мере. Происхождение, биографии, образование, но и способ формирования первого поколения статистиков, основанный на установившихся до революции связях между его представителями, делали из этого поколения носителя некой модели, которую оно пыталось воплотить на практике. Первые советские статистики мощно отстаивали свою позицию, и в частности значительную независимость ученых, к которым они относили себя, от политики, зачастую оставаясь в рамках типа мышления, который не позволял им разобраться в текущих политических играх. Их деятельность основывалась на недоразумении: в революции они видели момент возникновения власти, легитимность которой во многом была научной. Напротив, пришедшие им на смену в 1930-е годы почти не были знакомы друг с другом. Последовательность и сила статистической администрации в 1920-е годы, отчасти основанная на очень тесных личных связях, сменилась администрацией с бюрократическими склонностями, где личные связи утрачивают значение, а человек находится на своем месте прежде всего в связи с исполнением четко определенной функции. Эти новые администраторы — более разнородного, зачастую крестьянского происхождения. Они выходцы из всех регионов СССР. Их легитимность — техническая и бюрократическая, а руководители зачастую назначаются не за познания в области статистики, а за верность политическому курсу и бюрократические навыки. Однако сквозь все эти трансформации сохраняется, пусть в измененной форме, очень четкое стремление отстоять техническую компетентность, а следовательно, и жестко противостоять администрации НКВД или самому Сталину. Об этом свидетельствует драматический исход переписи 1937 года, в результате которой многие из них были депортированы или расстреляны. Но и в более общем плане продукция статистиков показывает, что, пусть смена поколений привела к довольно серьезным изменениям в природе осуществляемой статистиками (и шире — сотрудниками различных администраций 1930-х годов) работы и связывающих их между собой сетей, это не привело к уничтожению технических практик и основанной на них определенной автономии административного аппарата.
Авторизированный перевод с французского М.Г.
[1] Lewin M. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia. New York; London, 1985. P. 286-338.
[2] Holquist P. To Count, to Extract, and to Exterminate. Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // Suny R., Martin T. (Eds.). A State of Nations. Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. Oxford: Oxford University Press, 2001.P. 111-144.
[3] Moine N. Le systиme des passeports а l’йpoque stalinienne. De la purge des grandes villes au morcellement du territoire, 1932-1953 // Revue d’Histoire Moderne et Contemporaine. 2003. № 50/1. P. 145-169.