Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
AlessandroPortelli (р. 1942) — профессор американской литературы Римского университета, специалист по устной истории. Оригиналстатьиопубликованкак: The Massacre at the Fosse Ardeatine: history, myth, ritual, and symbol/ Hodgkin K., Radstone S. (Eds.). Contested Pasts. The Politics of Memory. London: Routledge & Kegan Paul, 2003. P. 29-41. Перевод печатается с разрешения автора.
В этой статье речь пойдет о взаимосвязи между тем, что мы вправе считать фактами, и тем, что происходит в сфере памяти. К последнему, помимо прочего, относятся воображаемые события и ложные воспоминания. Событие, о котором я буду говорить, — это убийство немецкими оккупационными войсками в Риме в 1944 году трехсот тридцати пяти человек — заложников, узников и просто схваченных на улице — в ответ на устроенный накануне партизанами взрыв, убивший тридцать два немецких солдата.
Эхо этого расстрела распространяется в двух направлениях — в прошлое и в будущее. Само событие длилось меньше суток, однако оно определенным образом проливает свет на историю Рима и Италии на протяжении всего столетия. Оно освещает историю, показывая людей, ставших участниками исторических событий; но при этом, будучи вот уже много лет предметом ожесточенных споров не только среди историков, но и в обществе в целом, оно многое говорит нам и о человеческой памяти.
Начну с двух рассказов. Первое — это официальный британский рапорт из материалов трибунала над немецким командованием в 1946 году. Согласно этому документу, события развивались следующим образом.
23 марта 1944 года, приблизительно в 15 часов, когда подразделение немецкой полиции маршировало по Виа Разелла в Риме, из близлежащего дома была брошена бомба, в результате чего 32 немецких полицейских погибли, а другие были ранены. В итоге этого акта насилия обвиняемые — командир 14-й армии фон Макензен и военный комендант Рима Курт Мэльцер приняли решение о репрессиях против населения Рима. Было решено, что за каждого погибшего немца будут убиты десять итальянцев; расстрел будет произведен в течение 24 часов с момента взрыва.
24 марта 1944 года в 14 часов жертвы были несколькими партиями привезены на грузовиках к Ардеатинским пещерам. Группами по пять человек их заводили в пещеру, и эсэсовцы стреляли им в затылок. Как показал подсчет по окончании расправы, расстреляно было 335 человек, что превышало изначально объявленное соотношение 10:1. После этого пещеры были взорваны. Население не было предупреждено о репрессиях; немецкие власти потребовали найти виновников взрыва бомбы только через продолжительное время после расстрела[1].
Это довольно точный отчет о событиях (правда, на самом деле бомбу бросали не из окна, но эта деталь нам сейчас не важна). Для нас в этом рапорте важно то, что население не было предупреждено о готовящихся репрессиях. Их провели срочно, менее чем за сутки, и цель немецких властей состояла не в том, чтобы наказать виновных, — они хотели наказать город. Поэтому возмездие должно было быть немедленным и максимально суровым.
Второй рассказ — это история из моей жизни. Я только что получил премию за книгу об Ардеатинских пещерах и, едва узнав об этом, позвонил жене, которая была у парикмахера. Она сообщила новость всей парикмахерской, и женщина, сидевшая рядом с ней, спросила: «А о чем книга?» «Об Ардеатинских пещерах», — ответила жена. «Ох, — воскликнула женщина, — про это я знаю все!» (Так говорят все, стоит лишь упомянуть Ардеатинские пещеры. Эти слова мгновенно вызывают поток чувств и воспоминаний.) «Все знаю. Все из-за этих партизан, которые бросили бомбу, а потом попрятались. А немцы их искали. Помню, весь город был увешан листовками: “Если виновные сами сдадутся властям, мы не станем применять репрессалии. Если же они не объявятся, мы уничтожим за каждого убитого немца десять итальянцев”».
На самом деле, ничего подобного не было. Не было никаких предупреждений, никто не искал партизан и не предлагал им сдаться, чтобы избежать ответных карательных мер. Но версия, рассказанная женщиной из парикмахерской, прочно засела в народной памяти; именно так запомнилась людям эта история. Говоря, что она сама помнит листовки (которых никогда не существовало), эта женщина не одинока; история в том виде, в каком она ее рассказала, распространена повсеместно. Почему это событие помнится так крепко и так неправильно, что это означает и как нам понимать разрыв между событием, произошедшим в действительности, и множественными вариантами воспоминаний об этом событии — об этом я и собираюсь говорить.
Вот что особенно поразительно: хотя фактический ход событий отражен в документах, эти документы вот уже полвека упорно игнорируют: люди помнят только миф о том, как немцы искали трусливых партизан, а те спрятались и тем самым позволили немцам расстрелять заложников. С одной стороны — историческая и судебная хроника, воспоминания очевидцев (в том числе уцелевших) и родственников казненных; с другой — искаженные, преувеличенные, превратившиеся в миф воспоминания обывателей. Между ними зияет пропасть. И в этой пропасти — вся сложность национального самосознания, основ итальянской демократии, устройства памяти, взаимодействия между личными воспоминаниями и памятью общества.
В заголовке этой статьи я привел четыре термина: история, миф, ритуал и символ. Конечно, все эти понятия тесно переплетены, и все же каждое из них, отдельно взятое, позволяет под особым углом увидеть смысл трагедии в Ардеатинских пещерах.
Первый аспект, конечно же, история. Когда я, заинтересовавшись этими событиями, говорил людям, что намерен собирать устные свидетельства об Ардеатинских пещерах, многие советовали мне, что еще можно предпринять. Одни, например, говорили, что я должен исследовать депортацию евреев из Рима. Другие — что мне следует начать с законов 1938 года о расовой чистоте, дискриминационных по отношению к еврейскому населению Италии. Я поступил еще лучше: я начал с 1870 года, когда Рим стал столицей Италии. Потому что место, где совершилось это кровопролитие, тоже очень важно. В конце концов, это не худшее преступление нацистских военных преступников в Италии: были и куда более страшные, с большим числом жертв. Более того, это даже не самое ужасное преступление в самом Риме: одна депортация евреев повлекла за собой 1500 смертей. К тому же эта расправа — не единственная в своем роде. В Государственном архиве в Лондоне хранятся документы о расследованиях британскими вооруженными силами ста сорока пяти случаев массовых казней в Италии, и это еще далеко не полный список.
Расстрел в Ардеатинских пещерах имел такой резонанс именно потому, что произошел в главном городе страны. Более того, в Европе это единственная трагедия такого масштаба, произошедшая не в деревне, а в большом столичном городе. Это — столичная трагедия, и в этом состоит принципиальное отличие ее жертв. Жертвы других массовых казней, как правило, были социально однородны, насколько это свойственно сельскому населению. В данном же случае историческую и символическую значимость трагедии обусловили социальные различия в составе ее жертв. По сути, это был социальный срез всего итальянского общества. С географической точки зрения это были люди со всей Италии. Чтобы побеседовать с родственниками жертв, я проехал всю страну с севера на юг, от Милана до Саленто. Это были люди со всей Италии, потому что вся Италия стремилась в Рим: он притягивал к себе, как магнит.
Еще один эффект большого города состоял в том, что это были люди из всех слоев общества, от пьемонтских аристократов до уличных торговцев из еврейского гетто, от солидных представителей интеллектуальных профессий, врачей и адвокатов, до пролетариев — строителей и фабричных рабочих. Возраст жертв расстрела тоже разнился — от 14 до 74 лет. Эти люди отражали весь спектр политических убеждений, начиная с главного различия: одни занимались политикой, другие совершенно ею не интересовались. Очень многие жертвы были из числа политических заключенных, на момент взрыва бомбы сидевших в немецкой тюрьме; но этого было недостаточно, и немцы прибавили к ним схваченных на улице случайных прохожих. Когда же и этого оказалось мало, они добавили еще и «евреев, ожидавших отправки в Германию», как сказано в документе, который цитировался выше. Таким образом, как уже было сказано, в числе убитых были и далекие от политики люди, и политически активные. Что касается последних, то их политические пристрастия были самыми разными, от офицеров-монархистов до ультралевых коммунистов «Бандьера росса» — экстремистской группы, отколовшейся от коммунистического движения; их погибло шестьдесят человек. Среди казненных были коммунисты, социалисты, либералы, христианские демократы, даже бывший член кабинета Муссолини — еврей, ставший антифашистом и сотрудничавший с движением Сопротивления. Да, это был срез населения города и, следовательно, всей страны.
Сегодня историю вытеснил миф. И главную роль тут сыграл вопрос «кто виноват?». Именно он подпитывает этот миф — миф, связанный с исторической дискуссией о характере Сопротивления в Италии. Италия — единственная страна, где через полвека после трагедии все еще не утихают споры о том, кем же были борцы за свободу — героями или преступниками; единственная страна, где обсуждается вопрос, преступление это или нет — бросать бомбу в марширующую колонну связанных с СС полицейских войск вражеской оккупационной армии.
В каком-то смысле это можно рассматривать как издержки позитивного аспекта нашего национального самосознания: так сложилось исторически, что итальянцы никогда не были воинственным народом; и, вероятно, по этой причине попытки представить партизан «героями войны» так в полной мере и не возымели успеха. Но для того, чтобы понять, почему это событие запомнилось людям так, а не иначе, очень важен еще и тот факт, что бомбу бросили коммунисты, — а все, что делают коммунисты, рассматривается как преступление, особенно с позиций 1990-х годов. Антикоммунистические настроения подпитывают уверенность в том, что поступок партизан был преступлением, террористическим актом. И этот миф очень живуч. Когда моя жена попыталась переубедить свою соседку по парикмахерской, говоря, что та ошибается, что расхожие представления об этой истории неверны и что я только что написал об этом целую книгу, та парировала: «Поговори он со мной — не стал бы ее писать!» Это миф, который упорно сопротивляется историческим фактам.
Действия партизан на Виа Разелла были хорошо организованной военной акцией, в которой приняло участие восемнадцать человек. Однако миф гласит, что все это сделал один человек (что само по себе превращает военную операцию в теракт) и что он, убив бедных эсэсовцев, до того терзался чувством вины, что впоследствии совершил самоубийство. (К счастью, человек, которому приписывают организацию этой операции, жив-здоров, и моя книга ему понравилась.)
Еще один аспект мифа — что во всей этой истории нет вины немцев — основан на другом мифе, точнее, национальном стереотипе: немцы строги, но справедливы. У немцев были правила, и они им следовали. Коэффициент 10:1 геометрически так совершенен, что кажется разумным; в нем заложена некая странная рациональность. «Бедные немцы, — гласит эта логика, — они были вынуждены так поступить, они не могли иначе, потому что таков был суровый закон войны и они ему подчинялись. Они были суровы, но справедливы». Партизаны же, напротив, в этой картине действуют украдкой, исподтишка, малодушно и безответственно. Мне думается, такая интерпретация выросла из непрекращающейся дискуссии о том, какая именно Италия восстала из руин Второй мировой. С одной стороны, основополагающим нарративом антифашистской итальянской демократии была идея «Республики, рожденной Сопротивлением»; и какой бы банальной ни стала эта фраза, в ней тем не менее содержится зерно истины. Итальянская конституция воплотила в себе многие ценности Сопротивления. Но если в основе итальянской послевоенной демократии лежит идея Сопротивления и героизма партизан, то, с другой стороны, есть и версия, согласно которой в массовой казни виноваты именно партизаны. Это — контрмиф, порожденный несовершенством нашей демократии. Демократия, выросшая из Сопротивления, была не единодушным выбором большинства, а, скорее, неким проектом, планом, мечтой, разделяемой далеко не всеми; эта демократия и сама испытывала на себе определенное сопротивление.
Итак, вот он, главный вопрос этой истории: что такое Италия — антифашистская демократия, порожденная Сопротивлением, или же что-то другое? Довольно большая часть населения Италии не приемлет того антифашистского этоса, который — теоретически — вдохнул жизнь в Итальянскую Республику. Инициатором ложного воспоминания стал главный институт страны — церковь: впервые эта версия событий появилась в передовице на первой странице газеты «OsservatoreRomano», официального издания Католической церкви, в номере за 26 марта 1944 года; и, разумеется, то, что сказано в «OsservatoreRomano», повторяют священники во всей стране. Почему же Церковь так поступила? Потому что Церковь в принципе не желает становиться на чью-либо сторону. Теоретически, Церковь не за фашистов и не за антифашистов, что означает, что Церковь не является антифашистской; то же касается и христианско-демократической партии, правившей Италией на протяжении пятидесяти лет.
Одно из самых замечательных искажений, предлагаемых этим мифическим нарративом, связано со временем. Вообще, вопрос времени играет ключевую роль в этой истории. Расстрел произошел в течение суток после взрыва бомбы (вот почему в качестве названия для книги я выбрал заключительные слова из немецкого сообщения для печати — «Приказ уже исполнен»), а население узнало об акции партизан только после расстрела. Но спросите любого (а я опросил 200 человек в возрасте от 14 до 80 лет): «Сколько времени прошло между партизанской операцией и казнью заложников?» — и в ответ вы услышите варианты от трех дней до полугода. Почему люди отвечают именно так? В первую очередь — потому, что для обвинения партизан в трусости нужны основания; поэтому люди дают немцам время на то, чтобы объявить о розыске партизан и предложить им сдаться. Вот версия 18-летнего школьника Марко Мачерони:
«Немцы целую неделю рыскали по городу, особенно по еврейскому кварталу, и брали заложников. И все это время предупреждали, предупреждали: если виновные в террористическом акте на Виа Разелла не объявятся, то за каждого погибшего при этом взрыве немца они убьют одиннадцать итальянцев, одиннадцать или тринадцать, точно не помню» (интервью в Риме 22 апреля 1998 года).
Это — главный миф, который можно услышать в любой римской парикмахерской или школе. Но поскольку этот миф был оспорен, по крайней мере, в рамках общественного дискурса, возникли и альтернативные нарративы. Появился целый ряд неверных толкований, обусловленных политическими, мифическими, человеческими и, конечно же, идеологическими факторами. Здесь миф функционирует как набор взаимозаменяемых вариантов, каждый из которых предлагает аргументы в пользу предвзятого мнения: «Во всем виноваты коммунисты-партизаны». Таким образом, поскольку нет сомнений, что если бы партизаны сдались немцам, то массовой казни не было бы, новая версия мифа гласит: «Они должны были сдаться в любом случае, независимо от того, призывали их к этому или нет, знали они о готовящемся возмездии или нет». И еще один вариант, особенно популярный в наши дни: «Они обязаны были подумать о последствиях. Ведь немцы — это звери, дикие звери. Тронь зверя — и он придет в ярость».
Этот антинемецкий стереотип («Немцы — дикие звери. Немцы — бездушные машины») становится, по сути, составной частью мифа. Но немцы — не звери, а люди, и то, что они сделали, было не инстинктивной реакцией, а тщательно продуманным и реализованным политическим решением. Миф о том, что «партизаны обязаны были подумать», основан на еще одном допущении: что это была единственная вооруженная акция в Риме, в ходе которой погибли немцы. Это совершенно неверно. В Риме это была сорок третья по счету подобная акция. Поэтому представление о том, что в Риме не было движения Сопротивления, что взрыв бомбы на Виа Разелла был единичным событием, единственной провокацией в безмятежном городе, — это миф, несущий в себе определенное значение. Он хорошо согласуется со стереотипным представлением о римлянах как о бездеятельных фаталистах, а о Риме — как о консервативной столице консервативного государства. Получается, что, поскольку никакого Сопротивления в Риме не было, в ответе за бомбу просто горстка безумцев. На самом же деле Сопротивление было: активное и пассивное, вооруженное и невооруженное. Согласно утверждениям немецкого командования, римляне «не хотели сотрудничать»; следовательно, город надлежало наказать. Если раньше не было массовых казней, то лишь потому, что немцы хотели, чтобы все было тихо. Они контролировали передачу информации; движение транспорта в Риме было выведено из строя, поэтому известия о других действиях партизан не могли распространяться. Немцы держали город в повиновении с помощью мифа о собственной неуязвимости и непобедимости. Но взрыв на Виа Разелла невозможно было сохранить в тайне. Он прогремел среди бела дня, в центре города. Немцы никак не могли его скрыть. (И тут нужно отметить еще один аспект мифа: если спросить любого представителя военного поколения, он непременно скажет, что сам был на месте событий, или должен был там быть, или что у него есть знакомые очевидцы.) Утаить такое было невозможно: взрыв стал наглядной трещиной в броне якобы неуязвимой армии оккупантов, и поэтому немцам срочно нужно было что-то предпринять. Некоторые из версий мифа даже гласят, что партизаны затем и устроили эту акцию, чтобы спровоцировать репрессалии: «Они сделали это нарочно, чтобы немцы убили узников, принадлежавших к другим партиям, или чтобы ответные меры немцев вызвали восстание».
Обратимся теперь к ритуалам, имеющим целью почтить память погибших. Очевидно, что здесь имеется внутренний конфликт. Событие можно рассматривать двояко: с одной стороны, как массовую казнь, в которой погибло одновременно 335 человек; с другой стороны — как 335 отдельных убийств. Каждая из точек зрения влечет за собой особые последствия: массовая казнь — памятники, поминальные церемонии, возложение цветов; отдельные убийства — личные воспоминания и личные утраты. Поскольку жертв объединяет лишь то, что все они — мужчины, очевидно, что поминали и оплакивали их в основном женщины: жены и матери; было и несколько отцов, но в целом это женская история. Конфликт между официальными и личными воспоминаниями назрел очень быстро.
Рим освободили в июне 1944 года. Командование союзников предложило: поскольку жертвы массового расстрела уже погребены, следует водрузить над местом погребения мемориал и тем самым увековечить их память. Но родственницы — жены, матери, дочери — выразили протест. Вот как рассказывает о реакции своей матери Вера Симони, дочь расстрелянного генерала военно-воздушных сил:
«Но тут вмешалась моя мама. Она сказала: “Нет!” — иначе мы и по сей день в глубине души надеялись бы, что отец вернется. Она сказала: “Нет, я требую, чтобы все до единого тела были опознаны”. Она обратилась к командованию. Те сказали: “Сударыня, мы бы хотели сделать, как вы просите, но это невозможно. Это просто неосуществимо”. Тогда мы с мамой и сестрой отправились к генералу Поллоку, командующему вооруженными силами союзников, и он немедленно нас принял. Мама сказала ему: “Мы пришли вот с какой просьбой. Мы знаем, что вы собираетесь поставить монумент, но мы против. Мы отказываемся. Мы требуем опознания всех тел”. Генерал смотрел на нас и, должно быть, думал: “Господи, передо мной люди, у которых, наверное, от горя помутился рассудок”. Поэтому он сказал: “Знаете ли, это очень трудная задача”. Но мама уже успела поговорить с доктором Аскарелли, патологоанатомом, и доктор побывал на том месте и сказал: “Это безумная идея, но ничего невозможного нет, особенно когда так велики потребность и желание”. Так что мама сказала генералу: “Нет, это можно сделать, я говорила с профессором, и он сказал, что можно”. Тогда генерал Поллок сказал: “Знаете что, дайте мне подумать”. Он проводил нас к двери, и мы сказали — не только мама, но и я: “Послушайте, мы не сдадимся. Мы ничего не хотим, нам ничего не нужно для себя. Мы просто требуем опознания тел, потому что все остальные семьи в таком же положении, как наша”. И я добавила по-английски: “Wedon’tgiveup!”» (интервью с Верой Симони, 1922 года рождения, дочерью генерала Симоне Симони, расстрелянного в Ардеатинских пещерах; 5 апреля 1998 года).
Эта ситуация ясно подчеркивает разницу между погребением под землей — и настоящими похоронами, церемонией, при которой смерть осознается и неким образом становится ценностью или, по выражению Эрнесто де Мартино, обретает значение. До этого семьи погибших не знали, что произошло с их близкими; они не могли знать этого наверняка в условиях, когда очень многие были депортированы или исчезали. И именно женщины начали ходить по городу и искать следы пропавших; мужчины, отцы, похоже, были слишком сокрушены горем, чтобы что-то предпринимать. Одна коллега с моего факультета рассказывает:
«Кажется, мама с подругами отправилась к пещерам прямо на следующий день [после казни] или несколько дней спустя. Конечно, в том состоянии, в каком они были… и еще физиологические ощущения, эти запахи, разложение. Но мама всегда говорила мне правду, без прикрас и утайки. И она сказала, что сильнее всего ее ранило и ужаснуло то, что эсэсовцы смеялись. Может, это они от страха, кто знает? А на следующий день женщины образовали своего рода процессию [религиозный образ. — А.П.]. Мама пошла, и, по-моему, пошла жена Пило Альбертелли…» Пило Альбертелли — один из героев Сопротивления, он преподавал моей маме философию в школе. «И еще несколько женщин. И вот Лиа Альбертелли, жена Пило Альбертелли, написала об этом стихи:
Мы идем в темноте, на ощупь, под тяжелыми сводами.
Жирный, удушливый воздух забивается в рот. Мы помогаем друг другу,
мы держимся за руки.
Мы — невесты, сестра, мать.
И вот в дальнем конце пещеры возвышается холм.
Мы взбираемся на него, и земля, осыпаясь, скользит у нас из-под ног.
И из рассыпающихся комьев
поднимается тяжелый запах, он все сильнее, сильнее.
Одна из нас поднимает клок волос, перепачканный кровью,
И ее пронзительный крик повергает нас на землю.
Они у нас под ногами,
мы идем по телам отцов наших детей.
Чтобы похоронить эти разлагающиеся тела, их нужно было вначале откопать — и опознать. Они пролежали там несколько месяцев. Людей расстреляли в марте; эксгумация началась в июле и продолжалась до конца сентября. Тела были сложены грудой, одно на другом, потому что в пещере не хватало места. Прежде чем расстрелять, людей вынуждали взбираться на гору трупов тех, кто был расстрелян раньше.
А свидетельства… Я слышал и более страшные истории, но — вот рассказ Джузеппе Болджа. Его мать погибла в Риме во время американского или британского воздушного налета, а отец был убит в Ардеатинских пещерах. Я спросил, кого он винит в гибели родителей, и он сказал: «За отца — немцев, а за мать — союзников. Вина лежит на тех и на других». Он рассказал мне, что в двенадцать лет ему пришлось опознавать тело отца:
«О таком лучше не рассказывать. Никто не поймет, кроме тех, кто… Это нелегко было сделать, потому что тела были навалены грудой, два штабеля трупов, по шесть, семь человек в ряд. И мы с сестрой пошли, осенью, в эти ужасные пещеры. Для меня это был негативный опыт [он так и сказал: «негативный». — А.П.]. Сейчас, пятьдесят три года спустя, я вижу все это словно вчера, вижу этих людей, вижу следы этой бойни. Помню повсюду черепа, кости, тела, которые невозможно было опознать. А папин труп мы опознали. Он был без головы. Многие были без головы, потому что им стреляли в затылок. Так что мы узнали папу по одежде, и еще по немецким часам — их выдавали работникам железных дорог…»
Итак, тела опознавали по одежде, каким-то деталям, фотографиям, документам. Процесс идентификации длился месяцами. Тем временем память об этом событии усваивалась горожанами и превращалась в народную память.
Таким образом, возникло два типа ритуала. Во-первых, это была непосредственная реакция тех, кто оплакивал погибших. Рим в 1944 году был южным городом, население его состояло в основном из первого поколения эмигрантов из южных деревень. Они принесли с собой чрезвычайно эмоциональную манеру оплакивания умерших, описанную в этнографической литературе о Южной Италии: рыдали, теряли самообладание, впадали в неистовство. Карла Каппони, партизанка, сопровождавшая вдову одного из расстрелянных, вспоминает:
«Там были все ее родные, там был ее сын, и я понимала, что это ад, потому что родители вынуждены были опознавать своих детей по фрагментам тел. Это была душераздирающая сцена. Они выносили тела с воем, с воплями. Что я могу сказать? Это была трагедия, с которой невозможно было справиться, невозможно было унять дрожь».
Думаю, что слово «трагедия» здесь нужно воспринимать буквально, потому что эти голоса и жесты — голоса и жесты средиземноморского театра, театра Древней Греции и итальянского юга. Это описанные в литературе архаичные формы причитаний по покойнику — сцены, какие можно было увидеть в Лукании: старухи-плакальщицы с платками в руках ритмично раскачиваются и воют, пока рыдание и вой не перерастают в мелодию, в поэзию, приносящую утешение.
Но при всем при том Рим был городом среднего класса, с соответствующими формами оплакивания умерших, когда скорбящие держат себя в руках, не давая горю выплеснуться наружу. Существует много свидетельств о том, как люди не позволяли себе плакать, или просто не могли заплакать, и горе их находило выход лишь годы спустя; а дети смотрели с изумлением — они никогда прежде не видели такого взрыва эмоций и тем более не видели, чтобы их родители, всегда такие сдержанные, захлебывались в рыданиях.
Однако кроме личного ритуала оплакивания был еще и общественный ритуал увековечения памяти погибших. На месте казни воздвигнут красивый мемориал. Церемонии, проходящие у его подножия, имеют своей целью возвысить событие, придать ему символический смысл и тем самым превратить эту ужасающе конкретную историю в абстрактную. Как сделать это в разгар «холодной войны», когда коммунисты внезапно стали врагами, а немцы союзниками, — это был особенно деликатный вопрос. Коммунисты напрямую ассоциировались с Сопротивлением — до такой степени, что некоммунистический элемент этого движения долгое время замалчивали; такое положение дел в целом вполне устраивало послевоенных коммунистов, поскольку давало им монополию на мученичество; но, с другой стороны, Сопротивление как бы загонялось в леворадикальное гетто, что придавало ему весьма двусмысленное положение в послевоенной политике. Между тем вооруженные силы страны — карабинеры, армия, военно-воздушные силы — активно участвовали в патриотическом Сопротивлении, и некоторые из них тоже погибли в Ардеатинских пещерах, но об этих жертвах мало кто помнит. Государственные институты Италии по ряду причин предпочитают не вспоминать тот факт, что они вели войну против фашистов и нацистов. Так или иначе, было принято решение максимально деполитизировать официальную церемонию. Публичное поминовение погибших оказалось во власти церкви и военных — институтов, ведающих вопросами смерти. Теперь каждый год, 24 марта, в день памяти жертв, у монумента проходят католическая панихида, иудейская молитва и пара военных маневров. Днем туда приходят с красными флагами делегации рабочих организаций. И посреди всего этого — просто люди, частные лица, пришедшие оплакивать не героев, но своих отцов, братьев, сыновей. Они в растерянности, они не знают, что им там делать. В официальных речах — ни слова о том, кто убил тех, кого поминают в этот день. Они просто «отдали свои жизни», они «пожертвовали собой».
Это не так. Эти люди не собирались жертвовать своей жизнью. Но социальная неоднородность жертв порождает дальнейшие проблемы. Одни из них — партизаны — сознательно рисковали своей жизнью, другие — нет: евреи или те, кого схватили на улицах, вовсе не собирались ставить свою жизнь под угрозу. Таким образом, всех их можно назвать мучениками и даже героями, но не всех — невинными жертвами. Как сказал один из сыновей погибших: «Мой отец не был невинной жертвой — он пытался бороться с немцами». Аналогичным образом выразилась одна женщина: «Я не желаю быть дочерью невинной жертвы!» Здесь нет единой, объединяющей всех категории — кроме разве что максимально абстрактной и безобидной категории «мучеников» свободы. О том же, какой выбор в действительности сделал каждый из этих людей, практически не упоминается.
Наряду с вариантом истории Сопротивления, делающим его, так сказать, собственностью коммунистов, существует и другой миф — миф о Сопротивлении как об общенародном движении, объединившем большинство итальянцев. Та идея, что к Сопротивлению должны быть причастны все, привела к поискам наименьшего общего знаменателя, коим стали патриотизм и демократия. Даже сами коммунисты пошли по этому пути, пытаясь представить движение Сопротивления как нечто безобидное и непротиворечивое — не в последнюю очередь потому, что в разгар «холодной войны» им необходимо было легитимировать себя как не просто законный, но основополагающий элемент итальянской демократии. Поэтому они стремились затушевать тот факт, что Сопротивление раздирали внутренние разногласия. Они старались не подчеркивать, что партизаны были вооруженными бойцами, которые не только умирали, но и убивали; между прочим, большинство памятников изображает как раз умирающих партизан. Сопротивление — единственная война, которую славят не за выигранные, но за проигранные сражения, потому что выигранные напомнили бы нам о том, что это все-таки была война. Таким образом, партизаны, принявшие участие в акции на Виа Разелла, полвека потом жили с ощущением, что, хотя партия защищала и поддерживала их, она не управляла их действиями по-настоящему. На самом деле, антипартизанские версии, такие, как «они обязаны были сдаться», распространены и среди левых — в силу того, что они выглядят здраво и разумно.
Как сложились жизни тех, кто пережил эту историю, и их семей? Именно этот вопрос побудил меня взяться за расследование. В 1994 году одного из преступников, капитана СС Эриха Прибке, разыскали в Аргентине, экстрадировали в Италию и судили; и тогда полемика вспыхнула с новой силой. По мере того, как один за другим откликались родственники погибших, создавалось впечатление (судя по телевидению, прессе, иным средствам массовой информации), что массовая казнь — это просто чье-то личное дело. Она касалась преступников — нацистов — и их жертв, родственников этих жертв, еврейского сообщества, — но она больше не касалась нас, добропорядочных членов общества, как бы мы ни сочувствовали жертвам, которые словно бы застыли во времени. Отчасти, конечно, это так и было. Джузеппе Болджа, тот самый, который двенадцатилетним мальчиком опознавал тело своего отца, сказал: «Я вижу все это словно вчера». Но ведь с тех пор прошло полвека. Как жили эти люди, как носили в себе свою скорбь и свою память?
После массовой казни горожанам неуютно было видеть вдов, одетых в черное; их присутствие словно бы нарушало установившийся покой, хотя издали им, возможно, и сочувствовали. Аде Пиньотти было двадцать три года. Она пробыла замужем полгода; в Ардеатинских пещерах погибли ее муж и трое других родственников. Она вспоминает:
«С тех самых пор, как это случилось тогда, в сорок четвертом, об этом нельзя было говорить. Просто невозможно. Я проработала сорок лет, и даже на работе, когда кто-то, бывало, спрашивал меня об этом, я не могла им отвечать, потому что они… их реакция была такой высокомерной. Они говорили: “Вините того, кто бросил бомбу!” И я делала вид, что не слышу, потому что они всегда говорили об этом в такой манере. Или: “Не немцы виноваты, а тот, кто бомбу бросил, потому что если бы он объявился, то расстреляли бы одного его!” Ну кто это сочинил? Когда это немцы такое говорили? Ничего подобного не было. Нас никто не предупреждал. Не было никаких листовок. Листовки появились только тогда, когда их уже расстреляли».
Этот пример ложной памяти показывает, что римляне не просто пытались каким-то образом перенести происшедшее в область здравого смысла; это был еще и способ отвергнуть эту женщину, отгородиться от нее, не разделить ее боль.
Зримость вдовства несла с собой и другие последствия. В 1944 году не было принято, чтобы женщины работали и куда-то ходили; эти вдовы, выходившие на люди, были беспомощны — не было мужчин, которые могли бы их защитить. Многие вдобавок ко всему, что им довелось пережить, еще и подвергались сексуальным домогательствам, хотя в то время еще не было такого выражения. Я слышал такие истории от нескольких женщин, и это многое говорит о нравах общества, управляемого мужчинами. Однако были истории и другого рода, о взаимной поддержке. Например, одна женщина, потерявшая брата, рассказывала мне, как ходила в гости к невестке, вдове погибшего, и тайком подбрасывала ей в суп успокоительные таблетки; впоследствии она догадалась, что невестка, в свою очередь, подбрасывала такие же таблетки в ее тарелку. Есть еще истории детей, выросших в детских домах или в семьях, где царила скорбь. «Это было странное горе, — говорит женщина, потерявшая отца, и повторяет: — Странное горе». Она рассказывала, как однажды в середине 1960-х позвонила матери и спросила: «Что ты делаешь?» Та ответила: «Я плачу». Дочь спросила: «Что случилось?» — и в ответ услышала: «Я оплакиваю твоего отца». «Теперь?» — изумилась дочь. Мать сказала: «Раньше мне было некогда. Я работала на трех работах, вела хозяйство, вырастила четверых дочерей. Теперь я на пенсии, я могу поплакать». Многие дети оказались в приютах; те же, что жили в семьях, росли в атмосфере горя — ощущение пережитой травмы передавалось из поколения в поколение.
И, наконец, последний вопрос, рассматриваемый в этой статье, — вопрос о символах. В ходе своего расследования я опрашивал многих молодых людей. Люди постарше, узнавая об этом, реагировали одинаково: молодежь ничего не знает о прошлом, у нее нет исторической памяти. В некоторых случаях это правда: историческая память у молодых так же коротка, как у их родителей и дедушек-бабушек — ведь именно от них они узнали неверную версию событий, которую теперь повторяют. У других молодых людей, к счастью, нет вообще никакой версии событий. Я говорю «к счастью», потому что они не затвердили ложного представления и им ничто не мешает узнать, что произошло на самом деле, как и почему. Таким образом, многие молодые люди не связывают автоматически в сознании бомбу и казнь, не воспринимают их как причину и следствие. Они не закрывают глаза на факт расправы. Возможно, им трудно вписать событие в исторический контекст, потому что они не знают, что тогда происходило; но они прекрасно понимают его символическое значение.
«Если честно, я плохо помню эту историю, — сказал мне один молодой человек. — По правде говоря, совсем не помню. Но это название мне о чем-то говорит. Ардеатинские пещеры. Да, что-то оно мне навевает…» (Здесь очень важно понять итальянское слово «fosse». Изначально в том месте были карьеры, а карьеры по-итальянски — «cave», «пещеры». Вскоре после войны название изменили на «fosse» — «ямы, рвы». — А.П.) «Ардеатинские пещеры… — продолжал мой собеседник. — У меня возникает образ огромного рва, куда сваливали в кучу людей. Вот что я представляю. Место, куда сваливали людей, изуродованных, расстрелянных». «Как мусор?» — спросил я. «Да, вот именно. Как мусор. Отволокли и бросили, как мешок с картошкой или что-то в этом роде. Знаете, о чем я подумал? О том, что уничтожается ценность человеческой жизни, вот о чем. К человеку относятся как к вещи, как к штуке… не знаю, как к куче тряпья». «Как к штуке» — формулировка на удивление верная. Мы помним, что нацисты называли тех, кого они отправляли в концлагеря, «Stücke» — то есть «штуки». А в Ардеатинских пещерах они засыпали пещеры мусором, пытаясь таким образом перебить зловоние от разлагающихся тел.
Итак, что же видят молодые люди? Они видят образ абсурдной, нелепой, случайной смерти; смерти, которая не является результатом естественного процесса. И это вполне соответствует их личном опыту, их представлению о смерти. Работая над книгой, я понял, что мое поколение, дети послевоенного бума рождаемости, было уникальным в том смысле, что смерть для него была невидимой. Смерть молодого человека была событием из ряда вон выходящим; кроме того, господствовала этика среднего класса — смерть нужно скрывать от детей. У современных юношей и девушек дело обстоит совершенно иначе. В классе, где учится мой старший сын, было три самоубийства. На улице, где я живу, я насчитал минимум двенадцать мемориалов, устроенных подростками в память сверстников, погибших в авариях, — цветы, фотографии, открытки с изображениями любимых футболистов. Подростки знают, что можно умереть от передозировки наркотиков. Со смертью они так или иначе знакомы. Но поскольку взрослые по-прежнему считают, что дети ничего не знают о смерти и что их нужно ограждать от этого знания, никто не помогает им осознать смерть и построить с ней отношения; они делают это сами, по своему разумению. Ардеатинские пещеры — один из символов смерти и один из традиционных школьных экскурсионных маршрутов. Иногда дети просто смеются над увиденным, но иногда выходят по-настоящему пораженными и взволнованными. Но волнует и поражает их не антифашизм и неы другая политическая идея, а присутствие смерти. Первая книга о расстреле в Ардеатинских пещерах, написанная Робертом Кацем, называлась «Смерть в Риме» (KatzR. Morte a Roma. Roma: Editori Riuniti, 1967). Мне кажется, это очень правильное название, причем в более широком смысле, чем подразумевал автор. По сути, это книга о том, что значит смерть в современном городе, и о том, что значит память о смерти.
Я хотел бы завершить эту статью коротким рассказом о смерти, памяти, церемонии и смысле истории. Памятник жертвам Ардеатинских пещер — это еще и кладбище: триста тридцать пять залитых бетоном могил и высокая, чуть приподнятая бетонная плита. Итак, рассказ Модесто Де Анджелиса — одного из немногих мужчин в этой истории:
«Мне всегда неуютно на торжественных церемониях, хотя и не нужно было выступать, можно было затеряться в толпе. Мне не нужно было подниматься на сцену, так что никто не мог показать на меня пальцем: мол, вот сын одного из казненных. Но слова, которые звучат на этих церемониях, сами слова, они бывают такие вымученные — и так утомляют… Так что однажды я сделал одну вещь — и с тех пор всегда так поступаю: я пришел туда весенним утром, в девять часов, когда мемориал уже открыт для посещения, но никаких посетителей еще нет. Ну, вы там были, вы видели эту огромную плиту. Весной там иногда поют птицы… Так вот, иногда я приходил туда, молился, а потом беседовал — шепотом, хотя я и был там один, — с мертвыми, которых всегда называл про себя “мои мальчики”. Но если и есть что-то, отчего мне по-прежнему горько, несмотря на все минувшие годы, — так это то, что я так и не смог прийти к ним однажды и сказать от всего сердца, веря в каждое слово: “Мы все-таки сделали это. Вы это сделали”».
Перевод с английского Евгении Канищевой