Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
FrankaMaubach (р. 1974) — историк, аспирантка Исторического института Йенского университета. Статья основана на автобиографических интервью и других эгодокументах бывших «помощниц». Статья посвящается Луцу Нитхаммеру к его 65-му дню рождения.
Когда Ханне Рудольф в интервью рассказывает об отступлении и бегстве из Восточной Пруссии зимой 1944 года, тон ее воспоминаний становится напористым. В тот момент ей было 23 года и она состояла на должности помощницы при штабе, то есть стенографистки в составе подразделения транспортных войск. Впечатляющие образы из рассказа женщины, ныне жены пастора, все без исключения относятся к известному набору нарративных шаблонов, которые сформировались в конце войны. Вместе с тем они воспринимаются как проповедь о светопреставлении благодаря почти литературному, рельефному стилю и внезапному переходу к использованию настоящего времени, погружающего слушателя в происходящее:
Да, мыотступали[изнебольшого местечка в Восточной Пруссии, где располагалась ее военная часть. — Ф.M.]. Пару раз останавливались в имениях на постой. А потом наступила суровая зима, с 20-градусными морозами. Мы вышли к заливу, к Фромборку*. Красивый собор Коперника. Мы простояли целый день в [потоке] беженцев… в огромном потоке беженцев. Я не знаю… я не могу вам это никак объяснить, люди тянулись потоком шириной с улицу[?]: с детскими колясками, с большими повозками, упряжками. Матери с детьми на руках. И этот страшный мороз. И вот мы прибыли во Фромборк. Всем частным лицам было разрешено двигаться дальше, а мы как моторизированное подразделение не получили смены, можем ли мы двигаться дальше, или же должны обороняться. И здесь, собственно, происходит переломный момент в моей жизни. Если бы мы тогда не получили бы смены, а пришел бы сверху приказ, что мы должны остаться здесь, что мы должны защищать Кёнигсберг, то, возможно, я была бы тогда среди тех 90 000, которые там погибли. Только под вечер, после безумного ожидания, время от времени заходя в собор, а потом назад к людям… […] И только под вечер, как только настала ночь, пришел приказ о смене. Нам разрешили переправиться на ту сторону, через замерзший залив на машинах. Лед в некоторых меcтах был уже некрепкий, так что наша кухня провалилась под тонкий лед. Она была тяжелее, чем наша машина, и потому утонула. Но мы все же добрались до спасительной суши Балтийской косы[1].
За исключением незыблемо возвышающегося над Фромборком собора, в этом эпизоде, рассказывающем о первом этапе бегства, все находится в абсурдном движении, которое стремится вперед и увязает одновременно. Едва снявшись с места, беженцы вынуждены были останавливаться, а на берегу Калининградского залива «огромный поток беженцев» полностью превращается в охваченную паникой людскую массу. Слова Рудольф об обороне «крепости Кёнигсберг» являются метафорой граничащего со смертью, бессмысленного сопротивления на потерянных позициях, угрозы для жизни, о которой говорят в сослагательном наклонении. Слово «спасение» несет также высокую метафорическую (религиозную) нагрузку и означает «поворотный момент» в биографии: возвращение в историю своей жизни после борьбы со смертью.
Вера сыграла функцию защитной силы и тогда, когда армия перестала выполнять эту функцию. Ханне Рудольф и ее сослуживица Кристель Ункель как помощницы не входили в состав регулярной армии, а принадлежали к так называемой «свите» вермахта; их статус был неопределенный, не существовало никаких четких предписаний, как поступать в ситуации поражения с женским персоналом, завербованным на время войны:
Поначалу мы были вместе с солдатами, но потом мы, девушки, были отсортированы и [предоставлены. — Ф.М.] самим себе… Мы не имели больше никакой защиты… Это было страшно[2].
В то же время квазигражданский статус оказался выгодным для женщин: сорвав с униформы нашивки или облачившись в гражданскую одежду, они практически ничем не отличались от основной массы женского гражданского населения; их военные функции были забыты и не повлекли за собой — в отличие от положения большинства мужчин — никаких последствий. В словах Рудольф звучит скрытое злорадство: «Потом, однако, мужчины оказались в плену… А мы, значит, были беженками, как и все другие женщины, бежавшие со своими детьми»[3].
Уход из армии состоялся все же не в форме официального увольнения, а в результате брутального акта — изнасилования Кристель Ункель американским солдатом. Ханне Рудольф едва удалось избежать этого традиционного неформального правосудия победителей. Ункель, в свою очередь, описывает в интервью эту сцену эмоциональнее и оценивает ее беспощаднее, полагая, что сослуживцы-мужчины предали ее, вместо того, чтобы защитить, — речь идет не о чем ином, как о предательстве, имевшем экзистенциальные последствия. Когда обе женщины после бегства через залив оказались в Мекленбурге, их машину остановили солдаты союзнических войск. На вопрос, заданный солдатами сидящим в машине офицерам, не являются ли эти женщины их женами, офицеры ответили отрицательно, заявив, что это «стенографистки». Оккупанты тут же вытащили женщин из машины, после чего произошли описанные выше события. Дальнейший путь превращается для Ункель в экзистенциальные мучения: она почти не может ходить и все время метафорически сравнивает свои развалившиеся туфли с катастрофическим состоянием здоровья[4].
Все сцены, воспроизведенные в грубых чертах, относятся к стандартному нарративу, который часто присутствует в интервью с очевидцами о периоде конца войны, который с автобиографической точки зрения растягивается, по крайней мере, с середины 1944-го до середины 1945 года[5]. Их временная структура практически не берется во внимание: последние боевые задания, отступление, бегство и изгнание предстают как постоянное, протекающее вдоль и поперек движение. Рассказы выпадают из рамок осмысленной хронологии жизни и предстают в сознании слушателя вневременными и внепространственными фрагментами, одиссеями, отмеченными странной одновременностью нервирующих задержек в пути и частыми сменами направления движения.
Этот феномен можно описать как массовый опыт автобиографической «постистории» или «постисторического» состояния. До сих пор «постистория» считалась элитарным понятием некоторых немногочисленных интеллектуалов, таких, как Арнольд Гелен, Эрнст Юнгер, Гюнтер Андерс или Жан Бодрийяр. Как установил Луц Нитхаммер в ходе своих исследований коллективных биографий и истории понятий, после 1945 года все они объявляли настоящее внеисторической эпохой. Они полагали, что технизированное массовое общество оказалось в состоянии несущейся неподвижности, кристальной и вечно продолжающейся саморепродукции. Есливсмотретьсявиндивидуальныйопытпережитоговконцевойны, приходится применить этот диагноз к его авторам, ведь положения «постистории» коренятся в той решающей субъективной роли, которую в биографии этих мыслителей сыграли национал-социализм и война. Воображение некой «постистории» предоставило возможность «проецировать» свое крайне субъективное восприятие бессмысленности и тем самым «разгрузить» его[6]. В своей конгениальной критике «постисторического» диагноза Нитхаммер предложил его сторонникам осознать себя вновь частью массы, и тогда последняя автоматически распадется, в свою очередь, на личности, «которые могут воспринимать, рефлектировать и изменять свою связь с общественно структурированными процессами»[7]. Таким образом, энергия и маленькие надежды собранных вместе субъективно воспринимающих и свободно действующих индивидов могут быть противопоставлены холостому ходу системы. «Историяснизу» предоставляет в этом случае рациональное средство от элитарного мировоззрения, не справившегося с жизненным опытом его носителей[8]. Если попытаться применить эту критическую перспективу к «низовому» опыту 1944-1945 годов, то оказывается, что и здесь конец войны зачастую предстает «постисторическим» миром, как показывает пример Ханне Рудольф. Однако ее история указывает и на то, что конец войны предстает не вечным холостым ходом и не началом новой эры, а лишь приостановленным на короткий, переходный момент временем. Ведь в большинстве случаев современники вновь обретают власть над историей. Объединяя солдатскую и гражданскую перспективы, фигура военной помощницы впечатляющим образом отражает тотальность конца войны, уравнивающую различия, окончательно стирающую границы между фронтом и родиной и переворачивающую с ног на голову сложившиеся военные устои. В своих рассказах бывшие помощницы часто высмеивают собственную роль, обличают бессмысленность своих задач и таким образом возвращают себе часть свободы действия. Этот тип памяти не в последнюю очередь является выражением жизненного периода, отмеченного виной и страхом.
Военные помощницы как часть «поколения помощниц»
В общей сложности во время войны было рекрутировано принудительно или по собственной инициативе около 500 000 помощниц, которые выполняли различные функции: как связистки они работали, как правило, телеграфистками и телефонистками в оккупированных немцами областях, обеспечивая постоянную связь между родиной, оккупированными территориями и фронтом; как штабные помощницы они находились в канцеляриях штабов и командных частей; как помощницы частей ПВО в 1944-1945 годах они находились вблизи от фронтовой полосы, обслуживая прожекторные установки ПВО, освещающие воздушные цели[9]. Но «помощь» девушек использовал не только вермахт, но и СС, Немецкий Красный Крест, Союз противовоздушной обороны рейха и другие организации. В таком масштабе это происходило впервые, и потому феномен помощниц связан с новым типом индивидуального опыта. Можно вести речь о поколении помощниц, ядро которого составляли женщины, рожденные в первой половине 1920-х годов, бездетные, способные работать при любых условиях; многие из них были задействованы в нескольких военных операциях. Речь идет о единственном поколении женщин, прошедшем социализацию при национал-социализме и оказавшемся в условиях войны на ответственных постах. Представительницы этого поколения шли в помощницы добровольно или были рекрутированы принудительно. В обоих случаях их служебный статус регулировался изданными до войны законодательными актами[10] и служить они должны были всю войну. К ним примыкали также женщины более старшего возраста, которые по разным причинам (снова) обрели мобильность: потому, что дети уже выросли или же они никогда не были замужем.
Служба в ПВО как театр абсурда
В рамках назначения Геббельса «рейхсуполномоченным по всеобщей военной мобилизации» в конце июля 1944 года была проведена масштабная акция по призыву женского персонала в вермахт, которая должна была, выражаясь военным жаргоном, «освободить для фронта» солдат, прикомандированных к ПВО. Все посты у прожекторных установок ПВО были заняты женским персоналом. Только в течение одного октября 1944 года заступили на службу 100 000 женщин. За их призыв и внеслужебную организацию отвечала «Служба трудовой повинности женской молодежи рейха» («RADw. J.»), поставлявшая вермахту как активисток, так называемых «дев» («Maiden»), так и незамужних, не достигших еще 25-летнего возраста «резервисток», то есть уже «служивших» «дев»[11]. Последние прошли через введенную в 1939 году обязательную полугодичную трудовую повинность, как правило, на крестьянских подворьях, а зачастую также прошли обязательную с 1941 года вспомогательную военную службу.
Последние боевые задания с военной точки зрения были уже бессмысленными. Действие становилось самоцелью и в лучшем случае просто отвлекало от неминуемого поражения. Наступила не только общая организационная неразбериха[12]— даже на ограниченном пространстве отдельных постов прожекторных установок в последние месяцы войны не функционировало почти ничто. Они часто являлись простыми свалками не нашедшей применения, непригодной или устаревшей техники: прожекторные установки не могли светить на необходимой высоте или вообще не включались из-за дефицита бензина и электричества, а радары «слепли» от сбрасываемой с самолетов союзнической авиации оловянной фольги. Когда же наконец удавалось как положено осветить вражеский бомбардировщик, то оказывалось, что у зенитчиков закончились боеприпасы. Поражает, что большинство помощниц, несмотря на катастрофические условия, «держались на посту» до последнего; массового дезертирства отмечено не было. Это нельзя объяснить одним только террором в отношении лиц, уклонявшихся от исполнения военного долга, или юношеским идеализмом. Некоторые помощницы, находясь даже в таком плачевном положении, проявляли недюжинную инициативу и дослуживались в последние недели войны до командиров расчетов прожекторных установок[13]. Определяющую роль здесь сыграл тот фактор, что вермахт использовал контингент женщин RAD, уже имевших опыт военных лагерных сборов и обладавших чувством товарищеской поддержки. Такие женщины были знакомы с военной муштрой и солдатской дисциплиной. В случае помощниц ПВО речь в основном шла о женщинах, рожденных в 1920-е годы, прошедших социализацию при национал-социализме, знакомых с кодексом женской солидарности благодаря членству в Союзе молодых девушек при Союзе немецких девушек*** и привыкших к разлуке с домом. Скорее не идеология, а именно этот габитус поддерживал мораль сопротивления, даже если одно было почти неотделимо от другого.
Хотя воспитанная в лагерях женская солидарность коренится в солдатской традиции, не следует спешить с выводом о том, что эта подготовка облегчала интеграцию женщин в скрепленную узами мужского братства военную среду. Скорее наоборот, раздельная половая социализация и закон войны привели к тому, что отношение к противоположному полу казалось хрупким, ломким и абстрактным, в то время как женская солидарность являлась непосредственным опытом, живой формой отношений и надежной опорой. Кроме того, сверстники-мужчины, в отличие от женщин, обладали передаваемой по мужской линии от поколения к поколению традицией солдатского опыта. За длившуюся в большинстве случаев всего несколько месяцев вспомогательную службу женщины едва успевали выработать лояльность по отношению к армии.
Столкнувшись с внутренней жизнью армии, помощницы были неприятно удивлены, несмотря на то что они с детства были знакомы с униформой, строевым шагом, муштрой и товарищескими отношениями. Эта глубинная ирритация, а также доминирующее ощущение бессмысленности службы определяют стиль нарратива о ПВО. Воспоминания как образованных, так и малообразованных женщин передают перевернутый мир конца войны как театр абсурда. Примерами могут служить истории с униформой, играющие в интервью особую роль: помощницы ПВО носили мужскую униформу и благодаря этому принудительному «cross-dressing» играли роль противоположного пола, будучи даже внешне военно-гражданскими гермафродитами, продуктом скрещивания солдата и женщины. Изображая в этих костюмах солдат, они абстрагировались на какой-то момент от ситуации войны, в которой они оказались вынужденно, избавляясь от чувства страха, и даже иронизировали над командирами, подрывая таким образом авторитет последних. Свидетельства, содержащиеся в отрывке из автобиографии Кристы Мевес, повторяются во многих аналогичных воспоминаниях:
Она [новая униформа. — Ф.M.] вполне подходила; даже для меня, с ростом 1,81 м, у них нашлись форменные брюки, которые вообще-то предназначались для призывников-мужчин и которые налезли на мои ноги. Возникает мрачный юмор. Мы изображаем пантомиму с противогазной маской и пилоткой, мы пытаемся научиться завязывать галстук, мы примеряем парадно-выходную униформу. […] Насвистывая трели, мы несемся по коридорам, мы появляемся в классах, щелкая каблуками, вытягиваемся по стойке смирно перед преподавателем и, приложив руку к пилотке, должны рапортовать: «Разрешите доложить, господин фельдфебель, занятие окончилось». Следующий акт: поворот на каблуках на 180 градусов, и третий — выход из класса, чеканя шаг. Убогий фарс![14]
Лексикон фиктивного, абсурдно вырванного из действительности мира тянется красной нитью через весь рассказ. По ироническому замечанию другой бывшей помощницы ПВО, они светили прожекторами во время обучения «только понарошку», поскольку не хватало бензина; «нас там держали, играя с нами в войну, до тех пор, когда уже было поздно отправить нас назад на родину»[15].
Смена ролей как стратегия отступления
Более или менее четко сформулированное обвинение, что военное командование обращалось с помощницами безответственно, что их гнусно бросили на произвол судьбы, после того как они, подчиняясь долгу, держали позиции, тянется как топос практически через все доступные мне воспоминания бывших помощниц ПВО. Как правило, им еще до официального объявления о конце войны и до появления на их позициях солдат союзнических войск вручали увольнительные документы и советовали найти приют где-нибудь неподалеку или попытаться добраться до дома[16]. Это окончательно убедило женщин в том, что надеяться можно только на товарищеские отношения между женщинами, ионисталипробиватьсядомойподвое, какХанаРудольфиКристельУнкель, илинебольшимигруппами. Во время опасного и хаотичного возвращения, когда еще (или уже) невозможно было ориентироваться во властных отношениях, помощницам помогал их промежуточный военно-гражданский статус. Меняя униформу на штатскую одежду, они мгновенно могли принять образ женской невинности и стать как бы невидимыми для союзников, которые автоматически подозревали каждого мужчину в военной или политической роли (хотя для женщин всегда сохранялась потенциальная опасность стать жертвой изнасилования). Этот камуфляж женственности отражают рассказы об изменении и утайке униформы, которые прочно вплетены в сцены воспоминаний, рассказывающие о возвращении с мест службы. В автобиографии бывшей помощницы ПВО Рут Кирстен-Хербст содержатся схожие с воспоминаниями Ханне Рудольф формулировки:
Потом мы увидели мужчин в гражданском и в американской униформе, идущих от дома к дому. Очевидно, они обыскивали все подворья и контролировали всех людей. С этого момента мы больше не были солдатами вермахта, не смели больше ими быть, а стали обычными беженцами, как и многие другие. Мы сняли нашу униформу и надели обычную одежду, у кого она была. Документы мы сожгли в кухонной печи, а вместе с ними и знаки отличия и наши шинели от RAD. Униформу мы спрятали на самом дне наших рюкзаков. Нам не хотелось ее сжигать вместе с документами и шинелями, ведь мы не знали, не будем ли мы вскоре рады любой теплой одежде. Мы также сохранили свои увольнительные, хорошенько спрятав их. […]
К счастью, они [американцы, контролировавшие дома. — Ф.M.] не интересовались нами. Тогда имелись другие, более важные и опасные персоны, чем молодые девушки. Мужчин проверяли гораздо строже[17].
Как далеко могла заходить смена ролей, предоставлявшая во всеобщем хаосе некоторую свободу действий, иллюстрирует пример Зигрид Майснер. Она родилась в 1925 году в семье с ярко выраженными социал-демократическими симпатиями и дезертировала в марте 1945 года[18]. Майснер была принудительно рекрутирована в 1943 году и служила в Италии связисткой. После отступления в январе 1945 года она поступила в распоряжение службы коммутаторной связи одного из больших городов в Северном Рейне-Вестфалии, но уже спустя два месяца ее отозвали и направили в Баварию. Выполняя приказ, она прошла большую часть пути пешком вместе с тридцатью другими сослуживицами, при том что для женщин, находившихся все еще на службе, не было организовано ни транспортных средств, ни регулярного питания. И в данном случае, как и во многих других, продвижение по дорогам войны, очевидно, становится самоцелью, не подчиняясь уже рациональным законам. Наконец, когда Зигрид Майснер вместе со своей сослуживицей была временно приставлена к охране багажа на вокзале одного из городишек, она решила воспользоваться временной заминкой, чтобы сменить направление движения. Увидев отходящий в сторону ее родного саксонского города поезд, она спонтанно решила: «Теперь я смываюсь». Присоединившейся к ней сослуживице из Верхней Силезии она сказала: «Для меня все кончено»[19]. До сих пор она с глубоким чувством возмущения рассказывает о том, как их бессмысленно перевозили через всю страну. Сцена на вокзале является ключевой в ее воспоминаниях, поскольку она маркирует момент самостоятельно принятого решения вырваться из предписанной бессмыслицы. Начиная с этого момента Майснер прагматически меняла свои роли гражданского лица и связистки, с одной стороны, закрывая нарукавную нашивку с надписью «Армейская помощница-связистка» от глаз армейского патруля и скрывая униформу от советских солдат в подвале у своей тети в Рудных горах. С другой стороны, она зарегистрировалась в близлежащей военной комендатуре как «отбившаяся», чтобы получить от вермахта продовольственные карточки и карманные деньги. До сих пор «возвращение» в историю своей жизни, обретение самой себя наполняет Зигрид Майснер, в общем-то стеснительную по характеру, удивляющим саму ее чувством гордости за мужество, проявленное ею тогда в крайне непростой ситуации.
Заключение
Именно служба и приключения помощниц в 1944-1945 годы идеал-типически символизируют специфику ситуации конца войны, а именно вырванный из временного измерения личный опыт: чистое, лишенное смысла действие и совмещение военной и гражданской сфер в «тотальной войне» как процесс стирания различий. Благодаря этим характеристикам фигура помощницы пользуется такой популярностью и сегодня, когда стремятся создать эффектную картинку конца войны. Именно поэтому, вероятно, вошло в обиход коллективное название «помощницы вермахта», расшифровать которое можно, только если обратиться к событиям конца войны. К 1 февраля 1945 года планировалось сформировать так называемый корпус помощниц вермахта, который должен был объединить вновь призванных и включить в себя уже находящихся на службе помощниц. Предполагалось создание упрощенной системы призыва, организации и службы в рамках тотальной войны, оставшееся, правда, лишь на бумаге[20]. До этого момента «помощницы вермахта» принадлежали к разным, едва сравнимым друг с другом объединениям, находившимся под патронажем отдельных родов войск (армия, люфтваффе, флот). Вплоть до конца войны термин «помощницы вермахта» почти не употреблялся. Чтобы подчеркнуть эти особенности, а вместе с тем и специфику самого феномена помощниц, необходимо каждый раз указывать конкретную группу, о которой идет речь, и обозначать их совокупность как «военные помощницы»[21].
Командование корпуса помощниц вермахта ориентировалось, в свою очередь, на группу помощниц, которая к 1945 году уже имела традиции и с годами выросла в стройное объединение, — на армейских связисток[22]. Они с 1940 года служили на оккупированных немцами территориях.
Таким образом, представляется необходимым сменить перспективу и обратиться к службе помощниц не в конце войны, а в ее начале. Принимая во внимание описанные в этой статье процессы, так и тянет присоединиться к расхожему мнению о том, что призыв женщин в армию являлся крайней мерой в условиях грозящего Германии поражения. Однако история помощниц берет свое начало в фазе победоносных «блицкригов». Сфера компетенций помощниц расширялась в течение всей войны и нередко выходила далеко за рамки «помощи» — они превратились в ключевых сотрудников, и как следствие приказом верховного командования вермахта их объявили солдатами[23]. Большая часть начавших службу раньше армейских помощниц-связисток на уровне личного опыта гораздо сильнее идентифицировала себя с армией, чем помощницы ПВО. Многие из них шли служить добровольно, руководствуясь мотивами, включающими в себя идеологию, стремление помочь делу победы, дух авантюризма и желание вырваться из родительского дома. Географическая экспансия и распространение власти национал-социализма повышали самооценку помощниц-связисток, нередко квартировавших в роскошных апартаментах и воображавших себя за границей перед местным населением «арийскими» женщинами и представительницами победившей силы. Вместо стереотипно цитируемой и лишенной истории фигуры помощницы как персонифицированного поражения, перед нами вдруг предстает фигура «победительницы», которая в своем самосознании стремилась к участию в историческом процессе и победоносном шествии национал-социализма. Если помощницы 1944-1945 годов сталкивались с концом истории, то связистки, входившие в 1940 году в побежденный Париж, воображали, что стоят в начале поистине исторического процесса.
Авторизованный перевод с немецкого Эллы Каплуновской