Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2004
Елена Леонидовна Омельченко — социолог, директор Научно-исследовательского центра «Регион», Ульяновск.
…в нашей школе все разделяются на неформалов, гопников
и вообще никаких… обычных, средних, они как бы такие
просто ходят, они в принципе ни к кому не принадлежат.
Он может одеться и как неформал, и может как гопник одеться…
Сочи, десятиклассница, 2002 год
Кто они? Ну вот, просто такое… как я сказал, вот эти, вот,
хачики, носороги и беспредельщики.
Воркута, десятиклассник, 2002 год
Почему субкультуры?
Субкультуры — это яркое открытие «молодежи» и ее исследователей. В классических теориях они представлялись культурами различных молодежных меньшинств в пределах плюралистических обществ, аутентичными формами, независимыми идентичностями, отражавшими новые измерения послевоенной классовой структуры, стилистические различия которых объяснялись разрывом преемственности в воспроизводстве классовых культур. Внимание уделялось раскодированию значений различных стилей одежды, музыки, территориальности и других языков взаимодействия внутри групп сверстников. Связь символических форм и классовых позиций молодых людей рассматривалась не как реальная, а как воображаемая[1]. Подобные теории были ограничены классовым подходом, измерением субкультурности через девиантные/делинквентные бунты молодежи против семейно-соседского происхождения, гендерной и этнической слепотой (фокус на белых, гетеросексуальных мужчинах), евро- и западоцентризмом.
Парад молодежных «различий» начался в середине ХХ века. С тех пор субкультурные «пионеры» — битники, рокеры, тедди бойз (стиляги), моды — исчезли как на «исторических» родинах, так и в России. Осталось понятие «субкультура», которое волнует, будоражит или пугает, как, например, скинхеды. Но что значит настоящий скинхед? Тексты, посвященные субкультурам, часто исполнены мистификации: обозначения субкультур «на устах у всех», «свои» панки, рэперы, скинхеды, толкиенисты есть везде — разговор о необычной молодежи начинается с уже готовых имен, которые были сконструированы усилиями молодежи, ученых и журналистов достаточно давно. Субкультурные теории подверглись серьезной критике[2], современные западные социологи говорят о «постсубкультурах», о «смерти субкультур», о рождении новых молодежных «племен», отличающихся текучестью, прозрачностью границ, временным и ненадежным характером соединений. В современной России, как и в любой западной, да и любой другой стране, включенной в глобальное пространство, с остатками «старых» мини-групп соседствуют имитаторы, примкнувшие, туристические экспонаты «а-ля субкультурщики», населившие пешеходные «Арбаты» столиц и больших городов. Стили смешались, и хотя некоторые ритуальные разборки сохранились (например, между скинами и рэперами), но они мало отличаются от территориальных споров молодежных группировок конца перестройки. Путаница в использовании понятий «молодежные культуры», «субкультуры», «контркультуры» отражает не только сложную историю их российской адаптации, но и смешение соответствующих явлений на современных молодежных сценах.
Почему российские ученые обратились к неактуальному западному термину «субкультуры», какие другие культурные феномены характерны для российской молодежи и в каком качестве присутствует в них влияние Запада? При рассмотрении этих вопросов я буду использовать некоторые результаты совместного проекта «Глядя на Запад: принятие и сопротивление образам Запада провинциальной российской молодежи»[3].
Советские социологи критиковали понятие «субкультура» как «буржуазное», подменяющее классовую борьбу конфликтом поколений, отвлекающее молодежь от ее подлинных революционных интересов. С середины 1980-х годов понятие «субкультура» начинает осмысливаться отечественными учеными в отношении советского общества[4], а первые эмпирические исследования советских молодежных субкультур относятся уже к концу «перестройки». Распространившиеся на ее волне молодежные группы называли неформальными, их анализировали с помощью достаточно механического разнесения на «позитивные», «нейтральные» и «негативные» (за «перестройку» или против нее). Это понятие использовали и сами участники молодежной сцены, хотя распад и радикальные реформы государственной сферы лишили неформальную идентичность всякого смысла[5].
Поиск адекватных, свободных от политических коннотаций терминов привел ученых к понятию тусовки[6], которая рассматривалась в контексте молчаливого игнорирования государственной власти путем создания альтернативных социальных пространств, помогавших преодолеть глубочайшее отчуждение между молодежью и обществом, возникшее в результате социального перелома. В недрах тусовок развивается эстетика стеба, породившая «циничные провокации» и перформансы — изюминку разговора со своими аудиториями новых молодежных журналов в конце 1990-х[7]. В конце 1990-х годов появились первые социологические публикации о российских молодежных «субкультурах»[8], где субкультурная идентичность представлялась в терминах выбора жизненного стиля, а не классовой принадлежности. Уже в этих описаниях субкультурное разнообразие российской молодежной сцены походило на «временные соединения», которые западные ученые связывали с последствиями глубинных изменений в обществах потребления позднего модерна, приведших к возникновению «постмодерных субкультур»[9]. Новые группы отличались от послевоенных тем, что они с трудом подходили под привычные имена, не были связаны с определенным стилем, границы между ними казались проницаемыми.
Проведенный в упомянутом исследовательском проекте анализ российских субкультурных идентичностей показал, что их разнообразные презентации трудно вписать в рамки отдельных, замкнутых стилей. Самым важным маркером, с помощью которого сами молодые люди определяли свою культурную ориентацию, было выделение продвинутых (иногда – прогрессивных, альтернативных) и нормальных (обычных). Эта самоидентификация была использована нами для определения двух основных культурных стратегий, характерных для молодежи конца 1990-х. В понятии «стратегия», в отличие от «субкультуры», подчеркивается подвижный, меняющийся характер культурной идентичности, позволяющий использовать самый разный культурный материал (музыку, стиль, пространство, практики) для конструирования индивидуального и группового отличия и подтверждения значимого статуса. В этом подходе субкультурная стилистика становится одним из возможных ресурсов, наравне с претензиями на теорриторию, ориентацией на будущее, мобильностью. Выстраивание культурных иерархий внутри каждой стратегии происходило всякий раз по-новому, большую роль играло позиционирование своих мини-групп по отношению к другим. Как правило, такое отделение было взаимным. Другие/чужие определялись через особенности культурных пристрастий (музыка, кино, медиа), отношение к Западу, характер потребления, творческую и коммерческую деятельность.
Продвинутые
В Ульяновске на момент проведения исследования была единая центральная тусовка с едва наметившимся стилевым разделением на хиппи, панков, фанатов хэви-метал и рок-музыкантов, сохранявших коллективную идентичность неформалов[10], основными местами встреч традиционно были площадь Ленина и теннисные корты. Группы, объединенные идеологическими мотивами, — скинхеды, панки и анархисты — занимали маргинальные позиции, были малочисленными, некоторые респонденты ставили под сомнение их существование вообще. С неформалами пересекались романтики[11]и игровая тусовка[12]. Размытость субкультурных границ не была результатом осознанного выбора в пользу культурного разнообразия: разные тусовки центра города защищались от своего традиционного культурного врага — гопников.
Самарские тусовки отличались друг от друга не по субкультурным стилям, а по музыкальным вкусам и предпочтениям, в первую очередь по отношению к року и электронной данс-музыке. В отличие от деления ульяновской сцены, здесь сложилось три полюса: неформалы, танцевальная или клубная сцена и антинеформалы. Организующим центром самарских романтиков был Грушинский клуб[13]. Угроза гопников в Самаре была незначительной, большее значение имела разрастающаяся городская данс-сцена. Тусовочные и клубные пространства переходили «из рук в руки», поэтому самарские респонденты были более чувствительны к стилевым различиям.
В Москве в тот период существовали устоявшиеся тусовки, независимые от отношений с неформалами. Самое большое влияние на формирование альтернативных идентичностей оказал клубный бум конца 1990-х[14]. Понятие продвинутость первоначально употреблялось клубной и дискотечной молодежью для характеристики новых, актуальных музыкальных идей, затем так начали называть молодежь, посещавшую продвинутые площадки. Это понятие отделяло продвинутых от молодежного мэйнстрима, ориентированного на попсу, и от старой тусовки. Продвинутость означала движение, поиск, социальную, психологическую и культурную мобильность.
Западная клубная сцена отличалась в тот период смешением стилей и нарушением традиционных границ и барьеров, основанных на классе, этничности, гендере, статусе. В России это многообразие выразилось через отрицание «сектантского» деления по музыкальным пристрастиям, характерного для тусовщиков. Западные ученые говорили о стремлении молодежи к телесной близости, тактильному преодолению отчуждения, для российской клубной молодежи главными были само движение, разнообразие, самопрезентация, продвинутость.
Московские клубы отвечали самым разнообразным музыкальным вкусам и ценам. Музыка представляла собой смесь/микс прогрессивного звука с общедоступным, в зависимости от аудитории. Были клубы, где играли «по-мэйнстримовски» продвинутый хаус, смешанный с попом («Утопия», «Метелица»)[15], были дизайнерские и трендовые клубы («Титаник», «Мастер») и менее известные, но с «настоящей» продвинутой музыкой («Плазма», «Луч», «Лес»). Московские клубы включали в себя и альтернативные сцены, а также тусовки геев, «бывших» российских/советских граждан и любимые туристические клубы для иностранцев[16]. Финансовый кризис августа 1998 года оказал значительное влияние на клубную сцену столицы, замедлил ее развитие и заставил новые клубы обратиться к выгодному игорному бизнесу и развлекательным комплексам[17].
Применительно к Ульяновску трудно говорить о «клубной» сцене, хотя осенью 1997 года там было около двадцати диджеев, попеременно выступавших в шести клубах и дискотеках и разрабатывавших собственные альтернативные проекты — вечеринки. Клубная данс-сцена была неразвитой, однако ее ульяновские участники, так же как в Москве и Самаре, считали себя продвинутыми.
Российские клубные сцены того периода привлекали не только эксклюзивными стилями. В отличие от западных, российские клаберы говорили не о растворении и «слиянии с толпой», «интенсивности чувственных контактов», а о комфорте и домашнем уюте; клуб был для них «вторым домом», местом, где люди и место сливаются в живой и непосредственной коммуникации, способствующей личностному прогрессу и развитию.
Нормальные: от обычных — до гопников
Во всех трех городах продвинутые составляли меньшинство на молодежных сценах. Большинство молодежи «зависало» по квартирам, во дворе дома или школы, слушало музыку, участвовало в спортивных, музыкальных и других мероприятиях. Они называли себя нормальной или обычной молодежью, что не говорило об отсутствии у них культурной активности.
Их главным отличием от продвинутых была неопределенность их музыкальной и стилевой идентичности, они не были субкультурщиками, но и не все они были гопниками. Этим понятием неформалы и прогрессивные обозначали «серую, зашоренную массу» молодежи, затевавшей драки по ничтожным поводам: из-за внешнего вида (прически или одежды), из-за того, что кто-то «выступает». Гопники — это коллективный образ, даже в единственном числе слово имеет смысл отнесения к не всегда поддающейся определению группе. Иногда употреблялись собирательные имена (гопота) или формы множественного числа (гопы, уличные, быки), подчеркивалась их некультурность, «деревенскость». Считалось, что они ходят на дискотеки в дешевых спортивных костюмах, что они агрессивны, невоспитанны и нетолерантны.
Таким образом, нормальные были неоднородны, среди них были обыкновенная молодежь, проводившая время в своей дворовой компании, и антинеформалы-гопники. Последние считали себя выразителями «морального большинства», их агрессивность по отношению к неформалам была способом поддержания порядка.
На момент проведения исследования гопники знали два вида культурной практики: они «били друг друга»и «наезжали на неформалов», последнее отмечалось преимущественно в Ульяновске. В Москве и отчасти в Самаре присутствие гопников в этот период не было столь заметным. Некоторые из них включились в доступные формы популярной молодежной культуры (рейв), а часть ушла в организованную преступность. Развитие рыночных отношений освободило пространство «черного рынка», и в этой полулегальной экономической нише гопники выросли в новые фигуры на молодежной культурной сцене: в братков и членов бригад.
Среди нормальных выделялась и еще одна группа — новые русские, которые вызывали неприязнь у продвинутых не столько своим богатством, сколько демонстративным купечеством. Несмотря на взаимное презрение, реальных конфликтов между ними не было — населяемые ими культурные пространства почти не пересекались.
Молодежные сцены не были замкнутыми культурными территориями, граница между продвинутыми и нормальными походила, по выражению Хилари Пилкингтон, на «дырявый забор: чем чаще сквозь него проникали, тем реже его защищали». Защита территории была ключевым элементом только у «нормальных», за исключением рэперов, агрессия которых была направлена на скинхедов и рейверов.
Движение скинов рэперами напрямую ассоциировалось с фашизмом, поэтому считалось антирусским и неславянским. Скины считались расистами, поэтому близость рэперов к афроамериканской культуре хип-хопа придавало конфликту особый смысл. Скины были врагами. По мнению самарского рэпера, они со скинами — как «Север и Юг, плюс и минус… Они вот ненавидят негров, а мне нравятся негры. Я их уважаю, потому что […] вся музыка пошла от черных… самые лучшие направления в музыке делали черные».
Против рейверов рэперы вели не идеологическую, а территориальную войну. Слово рейвер, как и гопник, не использовалось для самоидентификации, его значение было размытым[18]. В Самаре и Ульяновске им обозначали клаберов и кислотников, а также просто слушателей рейва. В Москве периферийная молодежь почти поровну делилась на рейверов и рэперов, и конфликт между ними выливался в войну граффити на оспариваемых ими друг у друга территориях.
В исследовании были отмечены варианты агрессивного «мужского» позиционирования рэперов на улице, что не было характерно для большинства продвинутой молодежи, но типично для гопников. Среди продвинутых культурных форм рэпрасполагался в ряду музыкальных и танцевальных движений, укорененных в хип-хоп-культуре уличных танцев, характерной для нью-йоркской сцены 1970-х годов. В этом рэп был связан с общей клубной и танцевальной сценой. Эта культура улицы привлекала молодых россиян, выросших на городских окраинах, с их территориальными традициями и гопническими стратегиями. В этой культуре ценились локальный опыт, приверженность группе и завоеванный в ней статус: рэп соединял в себе стратегию локальности, близость к улице, «крутую» маскулинность и интерес к «альтернативной» музыке и стилю.
От продвинутых к нормальным и наоборот
Рэперы и рейверы располагались между нормальной и продвинутой стратегиями, что говорило о проницаемости границы между ними. Молодежь могла присваивать культурные формы как средство для перехода от одной стратегии к другой, однако само отделение продвинутой молодежи от нормальной было важным моментом индивидуально-групповой идентичности для всех. Эти «имена» не есть субкультурные стили, молодежь внутри этих групп не объединялась по принципу классового происхождения. Они придерживались схожих культурных образцов, но их симпатии были подвижны. Территориальный принцип, характерный для их предшественников — тусовщиков и группировщиков, перестал доминировать, символическая борьба между ними шла за культурные сцены (клубы, дискотеки, кафе) через музыку, цены, атмосферу. Это были жизненные стратегии, которые строились не только на стиле и музыкальном вкусе, но и на широком спектре жизненных позиций. Эти стратегии были способами освоения мира, новыми ресурсами социально-культурной мобильности. Молодые люди продвинутой стратегии сохраняли традиции тусовок в их субкультурном смысле, стремились к индивидуализации стиля, а не следованию моде, использовали доступный им опыт и продукты западной культуры для выхода во внешний мир и для личностного роста. Их стремление к «центру» было побегом от локальных сообществ и провинциализма, они отвоевывали клубы, кафе и бары, а не улицы, парки и станции метро — места тусовщиков позднесоветского периода. Их компании были компаниями индивидов, свободно выбирающих жизненный стиль и несущих личную ответственность за принятие решений, например, об употреблении алкоголя и наркотиков.
Нормальная стратегия частично строилась на отвержении тусовочной практики, непринятии и враждебном отношении к выделению по внешнему виду, стиранию традиционных гендерных маркеров (например, стилю унисекс). Музыкальные вкусы этой молодежи сводились к русской попсе или «шансону», музыка использовалась не как культурный капитал, а как фон для проведения вечеринок, «зависания» со сверстниками. Чаще всего их объединяли стабильные компании тех, с кем учились, проживали в одном доме или дворе. Они в большей степени ориентировались на групповые нормы, а не на личностный выбор в употреблении наркотиков и алкоголя. Нормальная молодежь ориентировалась на локальные территории, которые она контролировала, а не центр, куда они ходили «гулять». Их ценностями были стабильность, мир непосредственного окружения и безопасность.
Запад, лишенный запретного вкуса
«Рождение» молодежного потребителя и субкультурной активности в постсоветской России сдерживалось не только реальным дефицитом хороших (тождественных западным) товаров и услуг, но и психологией «равенства», которая допускала практики «блата», но отрицала «высокий уровень жизни», достигаемый за счет собственного капитала. Формирование российского молодежного потребителя в стилевом формате значимо отличалось от западного. Если там субкультурные идентичности использовали расширяющуюся индустрию потребления в качестве основного ресурса культурной мобильности, то и в СССР, и в постсоветском пространстве молодежь отвоевывала право потреблять у идеологии «потребительства как бездуховности» и стереотипа «тлетворного влияния Запада», доставшихся от советской эпохи. Поэтому образы Запада играли решающую, хотя и противоречивую роль в формировании молодежи как полноценного субъекта потребления.
Исследование показало, что подражание Западу как единственному значимому другому уже не свойственно российской молодежной культурной практике: Запад перестал быть лучшим. Рост прямых контактов с представителями и культурными продуктами Запада, их восприятие в качестве «навязанного», а не «запретного плода» привели к изменению позиций по отношению к этому «другому». Альтернативная молодежь, переопределяя аутентичность российской культурной практики, отделяла себя от нормального молодежного большинства, которое обвиняла в подражании и даже «копировании Запада», все чаще отождествляемого с производством коммерческой, а потому ненастоящей культуры. Продвинутые ориентировались на внешний мир, стремились к новым возможностям. Запад служил источником информации и ориентиром на глобальном горизонте, но именно они оказались наиболее критичны к нему.
Горизонты нормальной молодежи были ограничены непосредственным окружением, их культурной стратегией было поддержание локальных связей, но они по-своему включались в «глобальное» потребление. Культурные стратегии продвинутой и нормальной молодежи отражали социальную дифференциацию в доступе к «глобальному» и способах участия в нем. Так, например, почти вся молодежь слушала и российскую, и западную музыку, но западная музыка считалась «музыкой для тела» (для танца или фоном для занятия чем-нибудь еще), в то время как российская (рок, авторская песня и даже поп) — «музыкой для души».
Таджикский излом[19]
В настоящее время завершается новый совместный проект, посвященный российским молодежным практикам[20]. Уже первое знакомство с результатами показывает, что деление на продвинутые и нормальные культурные стратегии сохраняется, но границы между ними выглядят прозрачнее, стилевых троп становится больше, субкультурные идентичности определяются сложнее. Погружение в молодежную повседневность убеждает, что сами по себе имена, сколь бы яркими они ни были, мало что дают для понимания путей и способов формирования молодежных солидарностей. Одна из последних моральных паник связана с ростом экстремистских выступлений «скинов». Вокруг их реальной или приписываемой им деятельности ведутся споры. Хорошо, если эти споры станут стимулом к серьезным исследованиям самой молодежи, а не причиной еще одной моральной паники по поводу «потерянного поколения». Текущий проект проходит в трех регионах России, во «вторых» и малых городах Республики Коми, Самарской области, Краснодарском крае. Везде мы говорили с теми, кто называл себя скинхедами: воркутинские были непохожи на сочинских и тольяттинских ни по идеологии, ни по прикиду, ни по видам и направленности активности/агрессии. Я думаю, что опасность заключается не только в том, что в России ширится движение скинхедов, а в том, что определенная часть нормальной — гопнической молодежи начинает использовать их риторику. Субкультурной, альтернативной молодежи не стало больше или меньше. Но их имена привлекают не только журналистов, но и мэйнстримную молодежь, среди которой все большее распространение получают националистические и ксенофобские настроения. На мой вопрос о субкультурах один информант ответил: «сейчас нет субкультур, есть только гопники». Поиск новых «козлов отпущения» и «народных бесов» уводит от реальных проблем молодежи, связанных с расширением бедности, незащищенности, исключением ее из реальных секторов общественной жизни. Молодежь в современной России продолжает рассматриваться государственной властью в качестве ресурса, тогда как она стремится к признанию себя субъектом. Субкультурные деления привычны и удобны. Экзотические имена и соответствующий им прикид помогают сегментировать рыночные ниши. Понять истинную природу молодежных идентичностей и их разность очень сложно. Можно ли обойтись без привычных «имен»? В принципе можно, но тогда будет труднее контролировать и использовать.
Словарь
Моды. Зарождение модов в Великобритании 1960-х связывают с формированием cool-джаза, который требовал нового имиджа. Девиз модов — «Умеренность и аккуратность»: черные и серые однобортные костюмы, галстуки, белые рубашки с узкими воротничками, запонки, белые носки и аккуратные прически, обязательно мотороллер, а не мотоцикл — издевательский имидж преуспевания, сознательное приобщение к официальному стилю на фоне массовой моды на «битническую альтернативность». Моды были выходцами из так называемых upper-working- и lower-middle-классов (из семей профессиональных, высокооплачиваемых рабочих и служащих), в то время как рокеры были выходцами из люмпенских слоев общества. В 1963-1965 годах начинается знаменитое противостояние между рокерами и модами в приморских городах Англии, причем в массовых драках с обеих сторон иногда участвовало до тысячи человек.
Готы, или «дети тьмы», — одна из самых популярных современных молодежных субкультур. Их отличают подведенные тушью глаза на белом напудренном лице, черная одежда, волосы цвета вороньего крыла с фиолетовым отливом. Стилистическая основа — «готическая эстетика», музыка — «готический, dead металл». Любимые темы — вампиризм, Средневековье, мрачные времена чумных эпидемий и кровавого разгула инквизиции. Оттуда современные готы позаимствовали таинственную бледность, черные одежды и непонятное для остальных поклонение перед смертью. Готы в том виде, который известен сейчас, появились примерно в 1979 году, после выхода фильма «Голод», где главных героев, вампиров-убийц, играли Дэвид Боуи и Катрин Денёв. Египетский крест, которым они прокалывали горло своей жертве, стал символом готической тусовки. Их стиль можно назвать мрачно-романтическим: депрессивно-агрессивный макияж, одежда угольного цвета, культ луны и летучих мышей, мечты о смерти. Места для тусовок с оттенком мистики — заброшенные кладбища и разрушенные церкви. Современные готы активно используют пирсинг и кельтскую символику. Выделяются готы- андрогины, кибер-готы, готы-вампиры.
Индеанисты- это движение зарождалось как увлечение индейской культурой, скорее не реальной, а «киношной или книжной». Молодежь называет друг друга индейскими именами, образовывает племена. Летом индеанисты устраивают свои лагеря на природе, ходят там в (самосшитых) индейских нарядах, устраивают ярмарки по продаже индейских «фенечек» (вышитой одежды, амулетов, головных уборов), проводят «индейские» обряды. Индеанисты пропагандируют то, что представляется им духовными ценностями индейцев: аскетический образ жизни, слияние с природой, мужественность. Они похожи на ролевиков, но попасть в их тусовку довольно сложно.
Хаус — танцевальная музыка, возникшая в середине
1980-х в Чикаго. Название происходит от клуба «Warehouse» («склад»), где чикагские диджеи впервые
попробовали микшировать синглы группы «Kraftwerk»со звуком кардинально нового для того
времени устройства под названием драм-машина. Корнями хаус уходит в диско. Для
него характерны — ритм дискотеки, свинговое звучание, заводные мелодии и общее
настроение радости и веселья. Классический
хаус прост: бит — четыре четверти и не слишком быстрый темп (120 ударов в
минуту), соответствующий сердцебиению танцора. Многие полагают, что барабанные
сэмплы — это фундамент хауса. Также широко используется веселый и легкий вокал
в духе соул.
Рейверы—
это молодежь, которая субкультурно оформилась вокруг музыки рейва. Начало было
положено в Англии в конце 1980-х, когда распространилась музыка «эйсид-хаус»,
«черный», радикальный вариант диско. Огромное влияние на развитие направления
оказали технические достижения, негритянские традиции рэпа и диск-жокейские
практики брейка (ритмических сбоев), которые переросли в огромную и влиятельную
техно-культуру или сцену с множеством подстилей. Техно — это культура
перенаселенных мегаполисов. Культ анонимности, обезличивания доведен в ней до
предела. Основная масса техно-групп принципиально неразличима. Появление в техническом
музыкальном оборудовании сэмплера, с помощью которого практически любой может
делать свою музыку из обрывков чужой, открыл новую эпоху в развитии субкультур.
Культура рейва — это всенощные бдения, культ экстази, пацифизм и унисекс. С ней
связывают новые измерения клубных сцен. Первые рейв-вечеринки проходили в
заброшенных амбарах, остановленных полуразрушенных заводах, на открытых пляжах.
Постепенно рейв коммерциализировался, поэтому частью альтернативной молодежи
стал расцениваться как разновидность техно-попсы. В новых коммерческих
рейв-проектах может принимать участие до двадцати тысяч человек. Часть рейверов
соединилась с «нью-эйдж», остальные превратились в клубных рейверов. Они стали
доминирующей культурой, составив продвинутую часть молодежного мэйнстрима.
В России конца 1990-х тусовочная молодежь называла рейверами неопределенную
общность обычной молодежи,
слушавшей и танцевавшей под электронную музыку и не входившей в продвинутую клубную сцену. По мнению
ульяновского респондента: «…рейверы,
нет рейверов, нормальные парни, гопники из бригад, они слушают рейв…»
Кислотники— это понятие используется для выражения пренебрежительного отношения к поклонникам рейва, который, по мнению прогрессивных музыкантов, переродился в обыкновенную коммерческую попсу. Самой известной отечественной рейв-тусовкой остается Казантип, а западноевропейской — Ибица.
Бригадами называет себя часть бывших группировок. Их деятельность потеряла субкультурную аутентичность (защита своей территории), переключившись на контроль автозаправок, рынков, ресторанов и так далее.