Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Виктор Михайлович Воронков (р. 1945) — директор Центра независимых социальных исследований (Санкт-Петербург).
Лет десять назад я присутствовал в Берлине на презентации немецкого издания известной книги Юрия Левады «Советский простой человек». Она была встречена с искренним интересом. Но в кулуарах один из видных немецких социологов сказал мне с чувством некоторой неловкости примерно следующее: «Левада очень умный социолог. Он подмечает и формулирует весьма нетривиальные вещи. Но почему он сразу спешит добавить, что, мол, вот и “наши опросы подтверждают”?! Хотя эти опросы только и могут, что разрушать впечатление от результатов анализа собственных наблюдений».
За десять лет ничего не изменилось. Третий знак после запятой представляется столь же весомым доказательным аргументом, как прежде цитата из «классика». Авторитет опросного метода настолько непререкаем, что даже столь креативно мыслящий социолог, как Борис Дубин, выступая недавно на биографической конференции в Петербурге с результатами своего анализа одного дневникового текста, заранее очень извинялся за то, что его исследование недостаточно «научно», то есть нерепрезентативно и т.п.
Итак, о дискуссии «количественников» с «качественниками». Честно говоря, дискуссии-то в России и не было. Резкая совместная статья Геннадия Батыгина с Инной Девятко десятилетней давности против «качественников»[1] не вызвала особой реакции в тогдашнем фактически «советском» профессиональном сообществе. То ли приверженцев качественных методов исследования можно было пересчитать по пальцам, то ли сообщество распалось на мелкие фрагменты, ошарашенное происшедшими переменами, и к серьезным дискуссиям не было готово, но оба выступления авторов в социологических институтах Москвы и Питера полемики не инициировали.
А ведь еще не был тогда в деталях известен «спор о позитивизме», возникший в Европе лет 30-40 назад и отразивший разочарование в объяснительной силе социальных наук — заговорили (в который раз!) даже об их «смерти». Ответом на этот вызов стало энергичное развитие тех направлений в социологии, которые отталкивались от критики позитивизма и «естественно-научного» подхода и двигались по направлению к анализу социальной действительности. Часто эта дискуссия принимала характер спора «количественников» с «качественниками». Она завершилась, как мне представляется, проведением своеобразной демаркационной линии: здесь «наша» социология, а здесь «ваша» (я, конечно, утрирую, поскольку социальную теорию мы обсуждаем сообща).
К сожалению, в России «спора о позитивизме» не случилось. А потому и качественные методы социологического исследования воспринимаются абсолютным большинством социологов как «мягкие» или даже как «ненаучные», как «журнализм», а массовые опросы, напротив, по-прежнему не подвергаются сомнению в смысле своей «научности». Я не ставлю себе задачей критиковать количественную социологию. Трудно привести новые аргументы к давней дискуссии. В традиционной социологии — особенно в ее (пост)советской версии — абсолютно господствуют массовые опросы. Основанием этому служат уверенность этой позитивистской социологии в возможности изучать социальный мир аналогично природному и ее ориентация в этом смысле на ученых-естественников. Важнейшие, с моей точки зрения, методы социального исследования — неструктурированное включенное наблюдение и нарративное интервью — несправедливо относят ко второсортным по своему значению, хотя только с их помощью можно понимать и анализировать социальные действия.
Бросается в глаза противоречие. С одной стороны, социологи настаивают, что предметом социологии являются «социальные действия», что подчеркивает Макс Вебер во введении к работе «Хозяйство и общество». С другой стороны, эти действия невозможно запечатлеть непосредственно при помощи количественных методов. Количественные методы, благодаря использованию таблиц, шкал, сложных формул и так далее, демонстрируют высокую степень «научности» («точности»), однако мало отдают отчет в своих действиях. В своей книге «Магия социальных наук» Станислав Андрески очень метко сказал о прославлении математических методов в социальных науках: «Методологические ригористы сравнимы с поварами, которые демонстрируют свои блестящие плиты, миксеры, соковыжималки и всякие штучки, но не в состоянии сварить что-либо съедобное»[2].
Исследователь, как правило, не остается чистым наблюдателем, а вступает в коммуникативный контакт с людьми, жизненный мир которых он исследует. Без такого контакта чаще всего невозможно понять смысл тех действий, которые наблюдает социолог. Только беседуя с информантом, он может убедиться, например, «правильна» ли его интерпретация чуждой ему реальности. Социологи разучились говорить с людьми и видят их лишь в графах анкет или возводят на их материале грандиозные теории. Одновременно я хотел бы обратить особое внимание на то, что людей, с которыми исследователь имеет дело, нужно уважать и не рассматривать их лишь как источник данных, используя властную позицию интервьюера.
Итогом развития количественной социологии стал гигантский разрыв между миром социальным и миром социологическим, сконструированным учеными. Это уже давно и прекрасно выражено Филстедом. Он указывает на то, что большинство социологов держатся на огромной дистанции от своей области исследования и что современные теоретические, методологические и понятийные тенденции углубляют пропасть между социологами и эмпирическим социальным миром. Автор утверждает: «Мы развиваем техническую специализацию и почти не думаем при этом о том, пригодно ли это, собственно, для того, чтобы понять реальность эмпирического социального мира. Возрастающая тенденция к квантификации ведет к уменьшению понимания этого мира […] Если мы хотим лучше понять человеческое поведение, то вместо того, чтобы постоянно увеличивать дистанцию от феноменов эмпирического социального мира, социологи должны вступать с людьми в прямой контакт»[3].
Правда, завеса «научности» все еще обеспечивает количественным методам определенное преимущество. Блумер, активно участвовавший в рассматриваемой полемике, писал: «С удручающей частотой в социальных науках отождествляется сегодня “методология” с количественным изучением социального действия»[4]. Для современного производства знаний в социологии и других социальных дисциплинах до сих пор характерна уверенность, что количественные методы следует особенно акцентировать и для того, чтобы откровенно нравиться посторонним («заказчикам», а особенно грантодающим фондам), которые привыкли думать, что социолог — это «человек с анкетой». Те социальные исследователи, которые хотели бы работать в жанре «свободного» полевого исследования, проигрывают в конкуренции за финансирование проекта своим коллегам, представленным математическими моделями и навороченными гипотезами. До сих пор в социологии можно быть увенчанным лаврами лишь тогда, когда развиваешь какую-нибудь впечатляющую теорию или разрабатываешь блестящую теоретическую систему. Наблюдать и получать из первых рук информацию о том, что в определенной области социальной жизни действительно происходит, означает для исследователя подчиненное или периферийное положение[5].
На практике мы имеем дело как бы с двумя разными социологиями. Есть понимающая социология и есть лукавая игра в цифры (массовые опросы), которую власти любят/не любят, но именно ее считают социологией (а следовательно, и оплачивается эта деятельность значительно щедрее). Иллюстрацией к этому суждению может послужить известный анекдот о Ельцине, который доверительно сообщает премьеру Черномырдину о том, что он ничего не понимает в экономике. На встречное предложение немедленно всё объяснить Ельцин досадливо отвечает: «Да я не по-ни-ма-ю, а объяснить-то и сам могу!»
Разумеется, проблема финансирования исследований далеко не основная. Мне очень жаль, что большая часть нового поколения российских социологов выбирает «другую» (а учителя-то кто?!) социологию, лишая себя удовольствия от своей профессии, удовольствия пощупать своими руками социальную реальность, удовольствия, о котором не подозревают традиционные социологи. Я все же не сомневаюсь в постепенном вытеснении позитивистской парадигмы из социальных наук. Тем самым и опросы общественного мнения останутся уделом маркетологов, политтехнологов и прочих манипуляторов, не претендуя на «священный авторитет науки».
Другая проблема, касающаяся затронутого спора «количественников» с «качественниками», связана с претензиями социологов на «принесение пользы обществу». Я не могу не затронуть здесь тему власти. Наши исследования не столь безобидны, как может кому-то представляться. Даже отвлекаясь от намеренной манипуляции, подтасовок, желания угодить заказчику, любого рода сознательной ангажированности исследователя, хорошо видно, какого рода опасности скрыты в массовых опросах[6].
Вообще российские социальные исследователи в силу своей даже неявной ангажированности или, скажем, в силу наличия общих «нерефлективных допущений» считают своей обязанностью освящать авторитетом науки те дилетантские построения, которые производит политическая власть, «объективно» эти построения анализируя. Никаких сознательных подтасовок может и не быть, просто дизайн исследования строится на тех самых допущениях, которые являются общими для исследователей и некоторой части политиков. И это уже вопрос рефлексии по поводу оснований и последствий нашей профессиональной деятельности, вопрос осознания наших политических предпочтений и того, как они влияют на структуру исследования и его результаты.
Социологи должны отдавать себе отчет в том, что они обладают властью. Мы относимся к той части общества — «элите», — которая имеет право называть[7]. Общество делится на называющих и называемых. Кто называет, тот и власть, так как вся политика (в широком смысле слова) — это работа с категориями населения. Мало того, что мы называем, мы еще делегируем право называть — со ссылкой на «науку» — власти, которая и принимает практические решения, затрагивающие судьбы людей. Мы обладаем властью распределять «обычных людей» по категориям, зачастую предопределяя таким образом их жизненные шансы. Конечно, наша власть внешне представляется незначительной, но именно мы создаем классификации, формулируем «проблемы» и тем самым поддерживаем (или критикуем) существующие властные отношения, принимаемые политические решения.
И здесь именно количественным исследователям никуда не уйти от ответственности за формирование властного дискурса, за проблематизацию тех или иных сторон жизни без интереса к тому, как сами люди (которым слова обычно не дают) проблематизируют их исходя из своей перспективы. Позитивист уверен, что жизненный мир его сограждан идентичен его собственному, а потому он конструирует свои вопросы к респондентам, исходя из своей конструкции мира, буквально ее навязывая. И естественно, что получает тот или иной ответ[8]. И выводы делает, приписывая ответам собственные смыслы. Эти не подвергаемые сомнению смыслы приводят в процессе анализа результатов опроса к созданию артефактов и далее принятию политических решений на их основании. Типичным примером последствий далеко зашедшей игры в опросы (и развития на их базе так называемой «этносоциологии») является «национальная политика» российского государства, вред от самого факта существования которой трудно переоценить.
Вообще предоставление властям каких-либо сведений может быть делом опасным: никто не в состоянии предсказать, как эти сведения будут использованы. Потом еще пойди отмойся от обвинений в содействии принятию «ошибочных» решений! Но для «качественников» такая опасность носит во многом теоретический характер. Что власти перспектива отдельного человека?! О чем для нее скажет отдельный случай, который можно объявить нетипичным?! Ей подавай масштаб, «репрезентативность», процент. Не важно, что полученное распределение отражает не социальную реальность, а лишь априорное представление исследователя об этой реальности. Власти это все равно, поскольку цифры приятны тем свойством, что их легко интерпретировать как угодно, сделав те или иные допущения. Власть все «понимает» и без социологов. Ей нужны лишь «цифры» (которые — как и закон — «что дышло»), чтобы сказать «вот нам тут и социологи подсчитали». Не надо обольщаться нашей полезностью кому-либо, кроме собственного профессионального сообщества. Другой вопрос, если мы сами вместе с политиками и прессой увлеченно играем в «общественное мнение»[9].
Итак, я хотел бы сформулировать тезисы для дискуссии, которую все-таки придется провести хотя бы для того, чтобы точно позиционировать свои исследования в социологической науке.
1. Если мы ставим перед собой задачу понять, почему люди, принадлежащие к разным мильё, действуют так или иначе, по каким правилам совершают они эти действия, то следует критически оценить позитивистский подход в социальных науках, не позволяющий прийти к такому пониманию.
2. Статистику возможно использовать в социологии крайне редко, поскольку чаще всего невозможно понять, какую «реальность» она отражает. Что касается опросов «общественного мнения», то эту область деятельности следует и вовсе вывести из социологической дискуссии в принципе.
3. Количественные методы в социологии ведут к созданию артефактов и оперированию этими артефактами. Таким образом социологический мир все больше расходится с социальным.
4. Социолог не в состоянии сделать результаты своих исследований достоянием исключительно социологического сообщества. Поэтому он должен считаться с тем, что власть может использовать эти результаты в своих целях, даже если он не имел в виду сотрудничества с властью. Именно «количественники» являются здесь группой риска. С другой стороны, в силу исторически сложившегося в нашей стране «предназначения» социологии, социологи-«количественники» особенно приспособлены и склонны сотрудничать с политиками и чиновниками в деле управления государством.