Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Лев Борисович Усыскин (р. 1965) — PR-консультант, публицист, писатель. В 2001-2002 годах — член редакции «НЗ».
Стартовавшая в предвыборную думскую кампанию общественная дискуссия об оценках реформ 1990-х продолжает с регулярностью выдавать «на-гора» разного рода претензии к деятелям, находившимся тогда у власти и эти самые реформы осуществлявшим. Последние, понятно, интенсивно оправдываются. Иногда спор переходит в теоретическую дискуссию специалистов вокруг им одним понятных материй, иногда же критикуемые отражают претензии соображениями, что знать, как надо, и сделать суть две разные вещи. Дескать, хромая на все ноги госмашина России начала 1990-х мало на что была способна в принципе — хоть всех джеффри саксов мира в нее инкорпорируй.
Понятно, что основные побудительные мотивы для критикующих, таких, например, как Михаил Ходорковский, лежат сильно в стороне от академических проблем. Тем не менее критика полезна — настолько, насколько вообще полезен исторический опыт. Ведь этот опыт если и можно считать в полной мере присвоенным, то именно по результатам таких дискуссий — самих обсуждаемых событий для этого недостаточно.
Двигаясь в кильватере упомянутых и неупомянутых уважаемых лиц, попробуем и мы внести свою лепту — взяв в качестве материала один из частных моментов реформ: их словесное (публичное) оформление.
Скажем сразу: «пиарное», «пропагандистское», «информационное» (выберите термин по вкусу) обеспечение российских реформ 1990-х было из рук вон слабым. Доказательством правомерности данного заявления, конечно же, служат широко распространенные оценки тех или иных событий (действий реформаторских властей), взятые в сопоставлении с фактами исторической реальности.
Приведем несколько примеров.
Очевидно, что значительнейшая часть россиян разделяет убеждение, что силовые события октября 1993-го (так называемый «расстрел парламента») состояли в том, что Ельцин, используя верные воинские части, по собственной инициативе низложил легитимную на тот момент законодательную власть. Оценка целесообразности этих действий может быть разной и простираться от конца российской демократии до спасения Отечества, однако в интерпретации фактов будет завидное единство: Ельцин решил кончать с легитимной законодательной властью — ввел войска — войска расстреляли из танков Белый дом — тем самым Ельцин оставил страну без законодательной власти, став диктатором. Теперь слегка напряжем свою память. Одиннадцать лет — не так уж и много, легко можно восстановить перед глазами телекартинки того времени. Вот, скажем, сияющее лицо хасбулатовского зама — Воронина, который, не стесняясь, говорит в телекамеру о том, что «началось общенародное восстание против режима». Надо ли объяснять, что человек, считающий действия своих сторонников восстанием против режима, едва ли может претендовать на резервирование для этих сторонников как исходно-легитимного статуса, так и роли невинных жертв последующего произвола властей.
В те часы, когда Воронин давал интервью телеканалам, его вооруженные сторонники штурмовали Останкино и Московскую мэрию, тогда как у Ельцина никаких серьезных сил в Москве не имелось: Тульская дивизия ВДВ еще только готовилась к марш-броску[1]. Вообще правительство Ельцина в те часы лишь по счастливой случайности окончательно не потеряло контроль над столицей[2]. В дополнение к сказанному отметим, что первая кровь, в том числе и первая невинная кровь (случайная женщина, попавшая под шальную пулю), пролилась несколькими днями ранее, и пролили ее тоже не люди Ельцина, а боевики Терехова — отставного политработника, возглавлявшего «Союз русских офицеров».
Все сказанное — не эзотерическое знание. Достаточно полистать подшивку любых газет того года, практически любой политориентации. Из описания событий однозначно следует, что Ельцин защищался, причем защищался почти что нехотя, вяло. Ан, в народном восприятии все легло иначе — Ельцин первый применил силу и в этом был не прав.
Масштаб данного пиарного проигрыша режима Ельцина еще более впечатляет, если сопоставить его с историческими стереотипами отношений россиян к военным мятежам. Наши люди, во-первых, по всей видимости, обычно склонны поддерживать действующую в традиционных (персонифицированных) формах власть, а во-вторых, склонны отождествлять легитимную власть с победителями, то есть с теми, кто в результате переворота берет верх, — хотя бы они и не имели на это никаких законных прав, как Екатерина II или Ленин. В отношении же поверженного противника задним числом (и с подачи победителя) складывается уничижительная мифология: в этом ряду мнимая невменяемость Петра III и Павла I, штампы о «кровавом царском режиме», «волюнтаризм» Хрущева и так далее.
Еще более показательна ситуация с приснопамятным ваучером. В представлении населения эта бумажка ассоциируется с понятиями обмана, грабежа и так далее. И никто, даже сам Чубайс, ни разу не обмолвился, что та же бумажка, помимо прочего, сыграла роль разовой социальной выплаты населению, причем выплаты, не повлиявшей на усиление инфляции! Действительно, государство раздало (бедным) людям красивые бумажки. Потом у них эти бумажки выкупили другие люди (богатые), которым ваучеры понадобились для участия в приватизации. В среднем рыночная стоимость единичного ваучера колебалась в 1992 году вокруг месячной зарплаты рядового сотрудника небольшой частной фирмы. То есть богатые заплатили бедным, или, иначе, государство заставило богатых заплатить бедным, или даже Чубайс заставил богатых заплатить бедным.
Примеры подобного рода можно множить и множить[3], совокупно они вполне складываются в содержательный упрек тем реформаторам, причем упрек, не отбиваемый стандартными гайдаровскими сетованиями о крайне ограниченной области допустимых значений действий правительства. Работа с общественностью — это даже не управление рублевой эмиссией: она, сравнительно с другими затеями власти, малозатратна и не вызывает сильного противодействия тех или иных сил. Для ее успешности необходимы лишь два условия: понимание заказчиком ее необходимости и умение грамотно осуществить заказ. Похоже, создание этих условий оказалось непосильным для господина Гайдара и его соратников.
Почему? Бог знает. Общий стиль их публичных высказываний не оставляет сомнения, что в плане мировосприятия эти люди являются жертвами абортария советской школы с ее грубо-марксистским штампом «бытие определяет сознание». Причем даже не так важно, какое из двух существительных этого предложения является подлежащим: Гайдару, кажется, невдомек, что бытие и сознание могут находиться в существенно более сложной, нелинейной связи. И отношение людей к происходящему определяется не только текущими трудностями и текущим же уровнем благосостояния. Есть масса других компонент, и определить их взаимные веса, а также формулу воздействия на них, способную существенно изменить результирующее отношение, — серьезная, а главное — творческая задача. Ну, а творческой импотенцией-то от российских реформаторов 1990-х годов веет прямо-таки за версту!
При этом нельзя сказать, что тот же Гайдар вовсе не выходил тогда на публику. Скорее наоборот — основные действующие лица реформ не исчезали с экранов и страниц. Мы помним их слова… а, собственно, что мы помним? Что осталось в памяти сегодня, когда прикуп в заметной степени открыт? Разумеется, разного рода конкретные обещания. Про тот же ваучер, который можно будет поменять на «Волгу», про граничные цифры инфляции, в действительности инфляцией каждый раз превзойденные, столь же фантастические ориентиры валютного курса и т.д. и т.п. Вот, скажем, тот же Гайдар в 1997-м, в разгар экономического кризиса в странах Юго-Восточной Азии, уверенно вещает по телевизору о том, что они-де, правительства стран ЮВА, экономически некомпетентны и потому у них такое. А наше правительство — умное и ответственное и ничего подобного не допустит. До августа 1998-го оставалось меньше года…
Что еще нам помнится? Потоки всякой наукообразной болтовни, по мере бронзовения режима сменяющиеся потоками лишенных семантики синтаксических конструкций а-ля Брежнев. Чего только не было в этом слове власти — вернее сказать, не было в нем одного: ответа на вопрос зачем. Зачем все это, зачем реформы, зачем трудности, зачем жертвы.
Попробуем прикинуть, что же должно было быть сказано тогда, в начале и середине 1990-х. Обратим внимание на определенное сходство той ситуации в обществе с ситуацией военной. Действительно, пиарная поддержка сражающейся нации имеет две задачи: обеспечение лояльности текущему руководству (командованию) и поощрение в рамках этой лояльности частной инициативы. Задачи эти должны решаться вопреки следующим обстоятельствам: необходимости переносить серьезные лишения и преодолевать трудности — это во-первых. А во вторых — трудности сохранения решимости перед лицом очевидного и растущего личного неравенства. Действительно, война создает колоссальное неравенство в положении людей. Сослуживцы, в мирное время отличающиеся лишь атрибутами воинского звания и жалованьем, попав на театр военных действий, вдруг обретают совершенно разные шансы остаться в живых. Так, штабной лейтенант имеет в этом плане гораздо более выгодную позицию, чем командир идущего в атаку взвода. Но уставная разница — еще полбеды. Разные люди на войне вдруг получают разный доступ к служебным злоупотреблениям — и возможности этого доступа тут же реализуются в полной мере. Ценой таких злоупотреблений, само собой, становятся даже не столько материальные блага (хотя и этого всегда немало), но человеческие жизни. А иногда — сотни и тысячи человеческих жизней. Наш субъект правительственного пиара все это видит и чувствует — не может не видеть. И все же он остается лояльным своему командованию, проявляет инициативу, смекалку, а не сдается в плен врагу при первом удобном случае.
Что нужно сказать человеку, чтобы он вел себя подобным образом? Видимо, то, что иначе — невозможно. Для него невозможно. Несмотря на некомпетентных генералов, воров-интендантов и так далее. То есть что другой вариант поведения — прекращение или симуляция борьбы — заведомо ведет для него лично к утрате каких-либо очень существенных ценностей: жизни, личной свободы, языка, веры и так далее. При таком раскладе человек выбирает борьбу и лояльность командованию — даже если это, скажем, сталинское командование.
Чем напоминает описанная ситуация ту, что сложилась у нас к 1992-му? Многим. Людям предстояло пережить ощутимые трудности, и реформаторы это знали. Люди становились свидетелями серьезнейшего материального расслоения — и это тоже не стало сюрпризом для Гайдара. Для многих имелась альтернатива, подобная сдаче в плен, — в нашем случае это, само собой, отъезд в эмиграцию. Также понятно было, что стране не выгрести без личной, частной инициативы ее граждан[4]. Фактически от военной ситуации наша отличалась лишь отсутствием необходимости полного самопожертвования да отсутствием угрозы репрессий военного типа. Но это — две частности. Одна из них способствует, другая препятствует эффективности нашего пиара. Стало быть, их результирующая близка к нулю.
В этих терминах можно сказать, что сохранение прежнего уклада равнозначно прекращению борьбы и утрате тех самых существенных ценностей. Иначе говоря, генеральный слоган той, несостоявшейся кампании должен был выглядеть вроде: «да, впереди много неприятного, но назад пути нет», «прежняя жизнь невозможна» или чего-то подобного. Необходимо было лишь обосновать — почему именно эта прежняя жизнь невозможна.
Отметим, что, например, в странах Прибалтики этот подход был реализован в полной мере: «Да, будет много трудностей, — говорили их власти своим гражданам, — но если мы не преодолеем их, то не сможем сохранить независимость».
Что же до нас — то в России подобное произошло лишь в одном частном аспекте — да и то без какой-либо специальной информационной поддержки со стороны власти. Я имею в виду либерализацию цен на потребительские товары. Пустота магазинных прилавков осени 1991-го легко смирила граждан со свободными ценами. Поскольку понятно стало, что другого выхода нет. Альтернатива — голод и хлеб из еловых опилок, возможности производства которого всерьез изучал тогда г-н Скоков — тоже очень креативный деятель тех лет.
В остальном же осуществлялось совсем иное. Но прежде, чем остановиться на этом ином, отметим, что объективно реформы в России произошли как раз от невозможности строить жизнь в прежней парадигме. Советская экономика потерпела крах независимо от субъективного отношения к ней людей. То есть реализация нашего, условно «военного» подхода была бы вполне нравственна, ибо соответствовала бы действительности.
Что же сказала реформаторская власть вместо этого? «Старые песни о главном». Если выводить равнодействующую тех слов, пренебрегая определенной изменчивостью на протяжении лет, получится примерно такая картина. «Старая жизнь, — говорила власть, — не вполне хороша. Новая будет гораздо лучше. Да, будут трудности. Но эти трудности — временные и, главное, быстротекущие. То есть через год-два всем станет хорошо. За ваучер дадут машину. Инфляция кончится. И опять все станет по-старому. Только гораздо лучше. Все вы — советские люди. И мы, власть, тоже советские люди. Поэтому мы едины, как едины советские люди, которым дороги советские ценности. Поэтому мы и будем жить как советские люди — но как свободные советские люди. Без КПСС».
Иначе говоря, власть целенаправленно пыталась создать у людей впечатление, что никаких серьезных перемен не происходит. Что «войны» нет[5]. Пыталась, вопреки объективной реальности — а такое не проходит безнаказанно. Результаты подобной деятельности были многогранны. Во-первых, власть навыдавала массу словесных векселей — конкретных обещаний, типа той же «Волги» за ваучер, — и эти векселя граждане не замедлили предъявить к оплате. (Заметим, что в ситуации реальных боевых действий власти никогда не обещают что-либо с конкретными цифрами: закончить войну в мае, потерять не более тысячи человек и так далее.) Поскольку оплаты этих векселей не произошло, возникла сильнейшая инфляция слова власти, то есть резко уменьшилась степень общественного доверия к государству и его официальным представителям. Во-вторых, граждане, достаточно смышленые, чтобы почувствовать указанное нами несоответствие реальности и пиарного послания — а таких гораздо больше, чем власть думает, — мысленно уличили власть во лжи, что также не повысило гражданскую лояльность. Попутно были дискредитированы реформы как таковые — то есть сознательная деятельность по существенному изменению имеющегося уклада. И, наконец, главное: мысль о возможности реставрации полностью или частично социалистического уклада для огромных масс людей так и не стала маргинальной. Это, на мой взгляд, самый печальный результат эпохи Ельцина.
На этом можно бы и завершить, но все же попытаемся напоследок изобрести «врага» — то есть найти доступную пониманию масс причину невозможности сохранения прежнего уклада российской жизни. Ясно, что рассуждения о трудностях работы Госплана, о валютных резервах и о ценах на нефть не сильно нам здесь помогут. Жителей автаркичной советской России невозможно убедить в том, что их благополучие зависит от внешних факторов. И в том, что стабильно работающая несколько десятилетий система, оказывается, стоит на краю пропасти. А значит, необходим был «внешний вызов» — какие-либо внешние по отношению к России обстоятельства, делающие невозможным ее существование в прежнем укладе. В сущности, и здесь не было надобности врать — понятно, что конкуренция с нашими геополитическими соседями в долгосрочной перспективе имеет для России витальную значимость.
[1] У нее на это ушло 8 часов, при уставных 12 — по армейским меркам, очень хороший результат.
[2] Это ли не ярчайший показатель административной импотенции реформаторов 1993 года?
[3] Отдельный совершенно сюжет — события августа 1991-го. Здесь налицо как раз едва ли не сознательная политика режима на вытеснение тех дней из памяти населения. Казалось бы, странно: события, подтверждающие легитимность нынешнего режима наиболее шикарным образом — через прямое и действенное выражение народной воли, — и вдруг покрыто одеялом умолчания. Официальные упоминания и церемонии минимальны. Случающиеся же каждый август памятные митинги показываются телеканалами в тональности «вот кучка старых маргиналов снова мокнет под дождем». В чем здесь дело? Я думаю, в классовом чувстве. В классовом чувстве российских бюрократов, стремящихся, как дурной сон, забыть те три дня русской истории, когда судьбу страны определяли отнюдь не они, не единоборство номенклатурных кланов. Людям вредно знать, что они тоже что-то могут сами, помимо господ чиновников…
[4] Евгений Ясин рассказывал, как в те былинные времена всерьез обсуждалось, возникнет ли в России заметная масса предпринимателей — дескать, а вдруг мы не такие, как все прочие. И это при том, что уже к концу 1991 года в предпринимательстве так или иначе попробовали себя миллионы (вспомним ту эпидемию образования юридических лиц)!
[5] Не в этом ли ряду, кстати сказать, упорное нежелание властей придать какой-либо особый, соответствующий реальной обстановке, статус Чеченской республике?