Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Ольга Анатольевна Шевченко (р. 1974) — преподаватель социологии Вильямс-колледжа (WilliamsCollege, США).
Текст Виктора Воронкова поднимает важные вопросы, центральные для самоощущения социологии как дисциплины. Многие высказанные им опасения я разделяю; различается скорее контекст, в который вписаны наши опасения. Прежде всего, я не могу согласиться с тем, что тема методологии недостаточно обсуждается; в широком обиходе социологии она присутствует по крайней мере со времен известного разделения Вебером (вслед за Риккертом и Виндельбандом) способов познания на номотетические[1] и идиографические[2]. Понятно, что молодая дисциплина была серьезно заинтересована в обосновании своей легитимности и специфика социологического метода гласно или негласно присутствовала в трудах всех «отцов-основателей», хотя работы Вебера или Зиммеля дают сегодня большие основания для развития понимающей социологии, чем методологические изыскания Конта или Дюркгейма (подчеркну, что я имею в виду узкометодологическую тематику, поскольку теоретическое наследие Дюркгейма в более широком плане, например его работы о ритуале и религии, является краеугольным камнем как для социологов-этнографов, так и для антропологов). Как продукт социологического факультета МГУ, я могу засвидетельствовать, что усилия многих из наших преподавателей были направлены на то, чтобы онтогенез повторил филогенез, поэтому методологические баталии «золотого века» были более знакомы нам, чем, скажем, теоретические разработки современных социологов.
Другое дело, что эти баталии преподавались (и интерпретировались) как элемент истории социологии, а не как насущные и требующие разрешения эпистемологические проблемы. В результате (и тут Воронков совершенно прав) методологической рефлексии так и не произошло; приверженцы диаметрально противоположных эпистемологических школ предпочли игнорировать существование друг друга и продолжали заниматься своими исследованиями, не прислушиваясь к критике методологических аутсайдеров. Однако, сколь плачевным ни было бы это состояние дел, мне представляется, что оно содержит непредвиденный плюс, а именно: есть надежда на то, что, когда подобный диалог состоится, он будет ориентироваться не на спор «количественников» с «качественниками», а на эпистемологически более фундаментальные для социологии вопросы субъективности и объективности в науке, неизбежного многообразия социологических интерпретаций и общей критики позитивистского подхода к социальной реальности.
Различия между двумя вышеописанными способами структурирования дискуссии о методах не надуманны. Хотя сторонники качественных методов, как правило, воспринимают себя как представителей гуманистической, постпозитивистской социологии, в самом методе глубинного интервью или включенного наблюдения нет ничего, что автоматически предотвращало бы позитивистское убеждение в том, что, применяя данный метод, исследователь «точно описывает мир», причем даже лучше и точнее, чем его коллега с анкетами-опросниками. Именно подобная уверенность в том, что качественные методы представляют собой более совершенные приемы в старой игре, и является моральным основанием для методологической ортодоксии, отзвуки которой слышатся в предложении Виктора Воронкова запретить опросы общественного мнения. Более продуктивным, как мне представляется, был бы призыв пересмотреть сами правила игры, не признающей неизбежной выборочности любой интерпретации и вклада социологов в создание собственного объекта (будь то иерархия национальностей или групповая идентичность).
По той же логике, в силу которой приверженность качественной социологии не является гарантом эпистемологической рефлексии и политической невинности (напомню, что гуманистическая по всем стандартам работа Эрвина Гоффмана «Asylums» («Узилища») явилась в свое время обоснованием тотальной деинституционализации домов душевнобольных в США, наводнившей большие города людьми, неспособными о себе позаботиться), использование количественных методов не обязательно представляет собой универсальную «черную метку» для исследовательского потенциала. В подтверждение сошлюсь на авторитет того же Пьера Бурдьё, который отнюдь не чурался стадартизированных опросников и чьи теории от этого не пострадали. Как и в противоположном случае, линии водораздела проходят тут не между типами используемых методов, но между степенями исследовательской (само)рефлексии и готовности принять и критически осмыслить категориальный аппарат своих респондентов вместо того, чтобы навязывать им свой собственный. В арсенале количественных методов для этого есть свои формальные механизмы (пилотажные интервью, триангуляция), хотя я подозреваю, что лучшие представители «опросной индустрии» полагаются на собственное чутье и являются, другими словами, не кем иным, как подпольными этнографами (впрочем, и обратное верно: я лично никогда не отказывалась от использования количественных данных, задающих контекст и динамику материалам, почерпнутым в ходе интервью).
При всем этом, безусловно, есть причины, по которым количественные методы в массе своей тяготеют к позитивизму. Одной из центральных мне представляется институциональная реальность: проведение опросов стоит денег, а деньги дают организации с преимущественно прикладными интересами, стремящиеся получить осязаемый «продукт». Я ни в коей мере не заинтересована в минимизации этой проблемы, однако ее осмысление будет более продуктивным, если мы признаем, что речь идет о дилемме научного финансирования, а не имманентной несостоятельности научного метода[3].
Подведу итог. Перефразируя критику истории, сформулированную Хайденом Уайтом (HaydenWhite)[4] (1978), настоящая эпистемологическая проблема социологии — в том, что она стремится не просто уподобиться науке, но уподобиться науке XIX века, которой были еще неведомы постулаты Эйнштейна и наблюдения Гейзенберга. Именно этот канон, как мне представляется, требует серьезного пересмотра. О том, что научные «факты» являются продуктами социальной среды, определенного «стиля мышления» (Denkstil), присущего соответствующей научной школе (Denkkollektiv), а не отражением объективной реальности, писал еще в 1920-1930-х годах Людвик Флек (LudwikFleck)[5]. Прилагая эти открытия к своим собственным внутренним спорам, социологи вполне способны отойти от междоусобной вражды методов и проявлять саморефлексию, на каком бы методологическом поприще они ни работали. Ни качественные, ни количественные методы не обладают в этом деле монополией, и именно поэтому мне кажется непродуктивным представлять битву «количественников» с «качественниками» в героико-эпических тонах битвы Пересвета с Челубеем. Впрочем, даже если подобный способ организации проблемного поля не является особенно продуктивным с точки зрения эпистемологии, этот принцип (как и любая бинарная оппозиция) весьма успешен в плане формирования внутригрупповых солидарностей. Так что с позиций социологии ритуала, быть может, постоянное возобновление затянувшегося спора и небесполезно: какое же сообщество без традиционных схваток и боевых товарищей?
[3] В этом контексте показательно, что справочники, посвященные способам финансирования качественных проектов, построены по принципу максимальной «позитивизации» терминологии и возможного ее приближения к стандартам традиционной объективистской социологии.
[4] White H. The burden of history // Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1978.
[5]Fleck L. Zur Krise der «Wirklichkeit» // Die Naturwissenschaften. 1929. № 17. S. 425-430; Idem. Genesis and Development of a Scientific Fact. Chicago: University of Chicago Press, 1979. Примечательно, что сам Флек, микробиолог по образованию, развивал свою теорию научного факта в практически полном одиночестве и что, если бы не «открытие» его Томасом Куном значительно позднее, идеи Флека, вероятно, так и не получили бы достойного внимания. Истории, безусловно, нельзя отказать в чувстве юмора.