Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
ПРАВОЗАЩИТНОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ: КОЛЛЕКТИВНЫЙ ПОРТРЕТ
М.: ОГИ, 2004. — 400 с. — 2000 экз.
RUSSLAND AUF DEMWEG ZUM RECHTSSTAAT? ANTWORTEN AUS DER ZIVILGESELLSCHAFT
Berlin: Deutsches Institut für Menschenrechte, 2003. — 240 S.
Сборник статей, подготовленный московским Центром развития прав человека совместно с Германским институтом прав человека, стал чем-то средним между справочником, просветительским изданием и рекламой. Немецкий вариант книги вышел к прошлогодней Франкфуртской книжной ярмарке — российско-германский редакционный коллектив решил воспользоваться возросшим на несколько месяцев интересом к России и успешно раскрученным в Западной Европе «брэндом» общества «Мемориал» (по выражению одного из его руководителей), чтобы представить немецкому читателю множество менее известных правозащитных организаций. И только «в процессе работы над книгой […] становилось все очевиднее, что собранный материал […] недостаточно известен и россиянам» (с. 8). Это неудивительно — ведь тот огромный массив публикаций, который ежегодно выпускается российскими правозащитными организациями, за редким исключением либо посвящен каким-то конкретным проблемам, либо ориентирован на узкий круг «своих», которым «и так все ясно». Правозащитные новобранцы по-прежнему чаще всего «втягиваются» в работу по личному знакомству, а в «большую прессу» в нынешнем политическом климате удается проникнуть лишь немногим «говорящим головам» от гражданского общества, что в свою очередь усиливает искаженный образ замкнутости и изгойства правозащитных организаций. Книга, вышедшая двухтысячным тиражом, вряд ли способна принципиально решить рекламную задачу, зато сможет служить гидом по российскому правозащитному космосу, который за последние годы оброс множеством новых планет и даже созвездий.
Если название немецкого сборника («Россия на пути к правовому государству? Ответы из гражданского общества») слишком расплывчато — ведь пресловутым филателистам и пчеловодам слово здесь не предоставляется, — то заглавие русского варианта слишком узкое. Помимо портретов отдельных организаций, которые действительно занимают большую часть книги, в ней опубликован также ряд «аналитических материалов», призванных представить исторический и социальный фон, на котором действуют правозащитные группы, и те трудности, с которыми им приходится бороться. «Материалы» делятся на мировоззренческие эссе в жанре «мысли о России» и обзорные статьи, например, о проблемах военной реформы, этнической нетерпимости, гендерной дискриминации и крахе социально-экономических прав. Читатель более краткой немецкой версии сборника не сможет насладиться размышлениями Льва Левинсона об апатии русского «народа» (или «населения»), но и, что печальнее, взвешенной и оригинальной обзорной статьей Елены Омельченко о «культурных молодежных сценах России», анализирующей причины гражданской пассивности российской молодежи и ставящей под вопрос стереотипное мнение о ее политической пассивности. (Не фигурируют в немецком варианте и «Солдатские матери» Санкт-Петербурга.)
Некоторые темы неизбежно представлены более подробно и рельефно, чем другие. Александр Даниэль написал весьма информативный «Очерк истории правозащитного движения в СССР и России», в котором показывает, что диссиденты, конечно, не вынудили Горбачева начать Перестройку и вообще не оказали решительно никакого прямого влияния на политический процесс, но все же они во вполне конкретном смысле подготовили почву для всплеска общественной активности перестроечного времени. Александру Осипову удалось совместить очень живое описание унижений, которым каждый день в России подвергаются так называемые «нерусские», с подробным анализом исторических корней ксенофобии и наблюдениями о сегодняшнем состоянии борьбы с расизмом и этнической дискриминацией. Александр Черкасов обсуждает не столько заявленную тему «Чеченская война и российское общество», сколько отсутствие широкомасштабного антивоенного движения и освещение войны в СМИ, не затрагивая более сложных и глубинных связей между социоэкономическими интересами многих россиян и войной в Чечне (см., например, статью Алексея Левинсона «Кому-то надо» в «НЗ» № 22). Жаль, что отдельной статьи не удостоились проблемы инвалидов, хотя эта лакуна частично восполнена очерком о московской организации инвалидов «Перспектива».
Написание портретов отдельных организаций — московских и питерских, иркутских и пермских, рязанских и новочеркасских — редакция очень грамотно решила поручить не представителям этих (или других) правозащитных групп, но журналистам, в основном — местным. Таким образом создается более живая картина работы местных правозащитников и достигается известная независимость взгляда — хотя понятно, что все авторы заведомо относятся к своим объектам с симпатией, а многие из них давно дружат с активистами третьего сектора или даже участвуют в их работе. Так что получилось что-то среднее между коллективным портретом и коллективным автопортретом.
Будем надеяться, что на следующем этапе будет создан более систематический и менее рекламный справочник по правозащитным организациями и движениям. Гораздо больше хотелось бы узнать о правозащитной деятельности в малых городах и сельской местности — в нынешнем сборнике в основном представлены города-«миллионеры». А роль правозащитного движения в нынешнем российском обществе станет понятна только тогда, когда им займутся независимые от этого движения исследователи, готовые не только воспевать деятельность борцов за права и описывать трудности, чинимые им коррумпированными властями и апатичным обществом, но и выявлять законы функционирования общественных организаций и их внутренние конфликты.
М.Г.
ИСКУССТВО И БОЛЬШЕВИЗМ (1920-1930-е гг.). Проблемно-тематические очерки и портреты
Мазаев А.И.
Вступ. ст. Н. А. Хренова. — М.: Едиториал УРСС, 2004. — 320 с.
Книга искусствоведа Анатолия Ильича Мазаева — пример интеллектуальной робинзонады, попутно демонстрирующий темпы научной работы, которая ведется в Институте искусствознания. В предисловии завотделом теории искусства Николай Андреевич Хренов признается, что сперва отнесся к новой работе коллеги с опаской: а не впал ли последний в публицистику, которой они на пару увлекались во времена «перестройки», зачитывая в Ленинке «Московские новости»? Но нет, подозрения оказались напрасными; победила бдительность. Мудрено ли: в наше непростое время надобно сохранять сдержанный тон и не предаваться очертя голову переоценке всех ценностей, когда речь заходит о столь противоречивом недавнем прошлом. Автор с честью вышел из этого положения, обнародовав взвешенную книгу, отстоявшуюся, как минимум, лет за пятнадцать до публикации.
Судя по примечаниям, к числу последних открытий автора относится переизданный на родине в упомянутые «перестроечные» годы эмигрантский мыслитель Георгий Федотов, чье имя еще вчера было знакомо разве что посетителям спецхрана. Приветливо распахнутые свежим ветром перемен, двери этого заведения впустили наконец к себе и автора данной книги. Там он преисполнился печали и гнева, познакомившись с произведениями Романа Гуля и Владимира Вейдле, Михаила Геллера и Абдурахмана Авторханова. Как следствие, в открывающем книгу очерке «Художественная интеллигенция и Октябрь 1917 года» Мазаев с горечью констатирует, что пути революционеров и творческой интеллигенции существенно разошлись. Более того, вера в будущее России принципиально исключала веру в большевизм. Для многих это оказалось шоком, который, в свою очередь, не захотели учитывать адепты нового порядка. Возник прецедент истинно ленинской диалектики, перемалывающей в жерновах реализованных метафор тех, кто дерзко проявил свое несогласие. В следующей статье автор описывает «культурную политику большевиков в действии»; с его точки зрения, она определялась яростным презрением к интеллигенции, наподобие того, что вслед за Лениным охотно высказывал главред газеты «Правда», член исполкома Коминтерна и Политбюро ЦК Николай Бухарин. Автор считает, что причина, по которой интеллигенция обрекла себя на верную смерть, заключается «в колоссальном давлении […] со стороны большевистского режима», сочетавшего «органическую враждебность искусству» и «придание искусству непомерно-огромного, поистине тотального политического и государственного значения». В этой связи нельзя не отметить той чуткости, с которой Мазаев реагирует на избыточно современный парадоксализм в анализе взаимоотношений искусства и власти. Тенденции очернить авангард и свалить вину за социалистический реализм со Сталина на русскую классику проявляются, прежде всего, в работах «живущего в Германии, но широко печатающегося в нашей стране» Бориса Гройса, а также «отечественного критика» (sic!) Евгения Добренко. В отличие от названных «любителей парадоксов», автор полагает, что советская тоталитарная культура была «не только и даже не столько детищем Октября 1917 года, сколько прямым следствием и порождением "декабря 1929 г.". То есть сталинской "революции сверху", которая по команде обрушилась на многострадальную страну и которая по своим катастрофическим последствиям для судеб народа и отечественной культуры значительно превосходила Октябрь 1917 г.». Исчерпывающе и убедительно.
В известном смысле автор, целиком обитающий в «большом времени», достоин уважения. Есть какая-то академическая величественность в пассажах типа: «Резолюцию ЦК РКП(б) 1925 года “О политике партии в области художественной литературы” принято было до недавнего времени рассматривать как своего рода либеральный жест, обращенный в сторону попутчиков, что, конечно, неверно». Вокруг царит ревизионизм; отрезвление от свободы приняло массовый характер; неровен час, будет ограничено хождение любых видов либеральных ценностей, а здесь — осторожный либерализм вследствие искреннего переосмысления истории. Автор старается сохранить объективность и свободен от иллюзий. Так, по поводу еще одной известной вехи в огосударствлении литературы он высказывается почти что в исповедальном ключе: «Зловещий смысл постановления 1932 года совершенно не был понят тогда художественной интеллигенцией, да и сегодня лишь с трудом доходит до нашего сознания, полностью не освободившегося от синдрома тоталитаризма». Если предельность — это одно из средств достижения самоценности, то неподражаемый анахронизм книги свое дело сделал. И если история повторяется, то до высказанных здесь глубоких замечаний когда-то вновь придется «дорастать».
Если же специалист по периоду (но не по рассматриваемым персоналиям!) начнет читать книгу с конца, он взаправду найдет в ней более или менее информативные рефераты по концепциям Василия Фаворского и Константина Юона. На нескольких страницах (то есть подробно!) обсуждаются идеи Иеремии Иоффе — в российской литературе это впервые за многие годы. Отдельный очерк посвящен эстетическим взглядам, бытовавшим в редакции журнала «Литературный критик» — интерес к этому изданию возрос лишь в самое последнее время, и в этом смысле Мазаев предлагает своеобразную лоцию для начинающих. Мазаев очевидно симпатизирует Фаворскому в его заигрывании с идеей «синтеза» и восхищается «космическим» мировоззрением Петрова-Водкина, незаметно вновь переходя в наступление на те концепции, которые кажутся ему новомодными. Так, он, с одной стороны, клеймит вульгарные интерпретации картины Петрова-Водкина «Петроградская мадонна», согласно которым художник просто запечатлел работницу с ребенком. Автору ведь «буквально бросается в глаза иносказательность картины»! Однако, с другой стороны, немного жаль, что и молодые перспективные исследователи, выдвинувшие, казалось бы, оригинальные суждения о творчестве Петрова-Водкина, также грешат против истины. Имеется в виду анализ, предложенный в 1977 году нынешним профессором Академии художеств и Европейского университета в Санкт-Петербурге, доктором искусствоведения Сергеем Михайловичем Даниэлем. Его адекватность, по мнению Мазаева, «ослабляется использованием понятия “знака”», в то время как «уместнее было бы употребить понятие “символа”, наделив его “онтологическим” статусом». Семиотика — еще полбеды, но без бытия никак невозможно!
Ян Левченко
НЕФОРМАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА В ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ: Проблемы исследования и регулирования
Под ред. И. Олимпиевой и О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003. — 201 с.
С конца 1980-х годов — именно тогда в СССР впервые стало возможным гласное обсуждение проблем теневой экономики не в журнале «Крокодил», а на страницах научных изданий — были представлены результаты двух «волн» исследований. Примерно до 1992 года теневые экономические отношения бичевались как порождение «неправильного» социализма, затем, до конца 1990-х годов, — как результат «неправильных» рыночных реформ. В обоих случаях доминировало ощущение, что наблюдаемая «тень» есть что-то экстремальное и ненормальное — «Так жить нельзя!».
В конце 1990-х годов рождается новая волна. Общим ее мироощущением стало «Оказывается, так жить можно!». Иначе говоря, отечественные исследователи начали воспринимать теневую экономику как нечто устойчивое, как то, что «всерьез и надолго». Резко уменьшились нотки обличения. Сегодня теневые экономические отношения рассматриваются как общественный институт, чье существование вызвано не только и не столько субъективными просчетами власть имущих, сколько объективными требованиями хозяйственной жизни.
За последние шесть лет для каждого года можно назвать какую-то одну «знаковую» книгу, которая становилась главным научным бестселлером в изучении теневой экономики. «Этапами большого пути» были «Формирование новых российских рынков» Вадима Радаева (1998), сборник под редакцией Теодора Шанина «Неформальная экономика. Россия и мир» (1999), «Теневая Россия» Игоря Клямкина и Льва Тимофеева (2000), «Тюремная субкультура в России» Антона Олейника (2001), «Силовое предпринимательство» Вадима Волкова (2002).
«Книгой года — 2003» следует считать, видимо, малотиражный (1 тысяча экземпляров) сборник «Неформальная экономика в постсоветском пространстве», содержащий материалы одноименного научного семинара, проведенного в ноябре 2002 года в Санкт-Петербурге по инициативе Центра независимых социологических исследований.
Среди авторов читатель найдет имена как мэтров данного направления (Вадим Радаев, Светлана Барсукова, Леонид Бляхер), так и пока менее известных (Ирина Козина, Илья Штейнберг). Очень важно, что под одной обложкой сошлись работы экономистов и социологов не только России, но и из Эстонии, Армении, Болгарии, Венгрии. Эта географическая полифония дополняется и полифонией исследуемых проблем. Перечислим лишь некоторые из них: коррупция, теневые стороны взаимоотношений бизнеса и таможни, теневая занятость, неформальные сетевые практики, уклонение от налогов, «челночничество».
«Гвоздем» сборника является, пожалуй, вводная статья Олимпиевой и Паченкова, авторы которой попытались взглянуть на проблему «с высоты».
С одной стороны, как бы суммируя уже проведенные исследования, редакторы сборника делают вывод о «нормальности ненормального». Хотя неформальная экономика предстает как отклонение от нормы, ее широкая распространенность заставляет задуматься, что же такое «общепринятые» нормы экономического поведения. Ведь, например, как указывает Вадим Радаев, по «белым» схемам, абсолютно легально, в Россию завозят лишь примерно 20% импортных товаров, основная их масса, 70%, проходит таможню не так чтобы вполне честно, но и не так чтобы совсем незаконно (откровенная контрабанда составляет лишь 10%). Иначе говоря, фактическая норма оказывается неотрывно связанной с некоторым нарушением закона, а официальный образ действий превращается в девиацию, отклонение от того, что «делают все». Такого рода «перевертыши», когда официальная норма выполняется редко, а наиболее частым является отклонение от нее, встречаются на каждом шагу. К сожалению, в сборнике нет публикаций, посвященных неформальной экономике развитых стран. Однако можно вспомнить хотя бы прошлогодний скандал с отчетностью в США во многих крупнейших фирмах, доказавший, что даже в пуританской Америке нормы де-юре далеко не всегда являются таковыми де-факто. «…Систематическое несоответствие реальных (неформальных) правил экономических взаимодействий нормативным (формальным), — справедливо указывают И. Олимпиева и О. Паченкова, — ставит под сомнение "естественность" формального порядка, принимаемого за норму» (с. 8). Очень похоже, что нормой является как раз отклонение от нормы.
Другая важная идея — это постановка вопроса о единстве исследуемого явления. Для российского читателя наиболее привычным термином является «теневая экономика», частными проявлениями которой считают наркобизнес, рэкет, «челноков», теневую занятость, уклонение от налогов, коррупцию, неформальный обмен между домохозяйствами и многое иное. Общим является лишь то, что все эти виды деятельности официально не регулируются и не учитываются в национальной статистике.
Участники питерского семинара оперируют пришедшим из англоязычной литературы более узким понятием «неформальная экономика», в которую, как следует из тематики вошедших в сборник статей, не включаются откровенно криминальные промыслы (как наркобизнес или рэкет). Но и оно не устраивает исследователей, поскольку «охватывает чрезвычайно широкий спектр социально-экономических явлений, имеющих порой совершенно различную природу и механизмы функционирования» (с. 12).
Действительно, если, скажем, обход таможни направлен на максимизацию прибыли, то различные «сетевые ресурсы» и «сетевые практики» — на элементарное выживание. Правомерно в таком случае спросить: а существует ли «неформальная экономика» как нечто целое? Редакторы остроумно замечают, что термин «неформальная экономика» имеет ту же логику, что и объединение всех живых существ кроме homosapiens под названием «нечеловеки». Такое смешивание очень разных процессов «ничего не объясняет в тех явлениях, которые пытается охарактеризовать, а напротив, лишь затрудняет их понимание» (с. 13). Видимо, эта книга символизирует начало важного этапа в изучении теневых отношений, связанного с осознанием их принципиальной разнокачественности.
Книга «Неформальная экономика в постсоветском пространстве» показывает, что экономисты и социологи из стран бывшего социалистического лагеря твердо настроены на то, чтобы при изучении этого сложного, во многом болезненного явления, как рекомендовал Спиноза, «не плакать, но понимать».
Юрий Латов
AFTER COMMUNISM: PERSPECTIVES ON DEMOCRACY
Kelley, Donald R. (Ed.)
Fayetteville: The University of Arkansas Press, 2003. — 304 p.
Институт Фулбрайта по международным отношениям при Университете Арканзаса выпустил новую книгу, посвященную перспективам демократических транзитов в России и других бывших коммунистических странах. Хотя подобные работы — далеко не редкость в последние годы[1], данный сборник интересен как составом авторов, так и уклоном в компаративистику. Таким образом, перед нами книга, наглядно представляющая нынешнее состояние и достижения транзитологии.
В сборник вошли 10 статей, посвященных обзору сложностей и путей развития посткоммунистических режимов (Дональд Келли, Валери Банс), анализу новых институтов (Томас Ремингтон, Роберт Шарлет), партийных систем (Джек Бьеласьяк), общественного мнения (Ричард Роуз), неформальных сетей (Майкл Урбан), национально-государственного устройства (Рэймонд Тарас) и особенностей развития постсоветских стран Средней Азии (Грегори Глизон).
Ремингтон и Шарлет, работающие в «жанре» институционального анализа, полагают, что десятилетие трансформации позволило создать относительно устойчивую институциональную базу демократии. Оба автора приходят к выводу: нынешний российский режим — результат политического маневрирования, в ходе которого президентская власть вынуждена была подчиниться ряду «самоограничений» (97-98, 150-153)[2]. Успешное преодоление ряда кризисов позволяет говорить о постепенном утверждении верховенства права (146-149).
Доводы в духе «pathdependency» отвергает и Бьеласьяк, проанализировавший партийные системы стран Восточной Европы и бывшего СССР. Высокая степень стабильности новых избирательных правил сопровождается сильной фрагментацией и неустойчивостью партий; это означает, что партийные системы посткоммунистических стран все еще находятся на стадии становления (195-208).
Анализ общественного мнения и социальных практик, напротив, подталкивает к выводу, что структурное наследие государственного социализма продолжает довлеть над посткоммунистическими странами. Ричард Роуз представляет социетальную картину происходящего в России, и оказывается, что российское общество не так далеко ушло от советского и в плане условий жизни, и в плане опоры на персональные связи как средства выживания (66-73).
Майкл Урбан развивает тему неформальных практик как советского наследия. В российском обществе баланс между институционализированным и персонализированным коллективным действием смещен в пользу второго (123). Место публичных политических структур занимают сети на базе первичных коллективов (136-139). Роль государства в случае России скорее негативна: оно устранилось из экономики, впуская туда клиентелистские сети (128). Рэймонд Тарас объясняет проблематичность национального вопроса в России также неудачей формальных правил игры: команда Горбачева постепенно уничтожила институты, которые могли бы структурировать демократический переход в условиях «имперского» правления и обеспечить консолидацию демократии (234-235).
Исследователи, работающие в чисто транзитологическом ключе, куда более осторожны в выводах. Так, Дональд Келли во вводной статье обращает внимание на сложности переходного периода и нетривиальность задач в посткоммунистических трансформациях (16-20), воздерживаясь от более категоричных суждений. О сложностях «тройного перехода» пишет и Валери Банс, которая отмечает разнообразие траекторий посткоммунистического развития (32-41).
Прогнозы на ближайшее будущее вполне коррелируют с авторскими оценками сегодняшней ситуации. Ремингтон и Шарлет считают, что демократизация в России продолжается и при В. Путине; резких отступлений от этого магистрального направления не предвидится (118, 159). Урбан и Тарас, напротив, не видят в усилении государства никаких шагов к демократической консолидации. По мнению Урбана, содержание политики нового президента — лишь расширение «серой зоны», принятие государством под защиту сложившихся клиентелистских сетей (140-142).
В сборнике отчетливо проглядывается кризис классической транзитологии с ее телеологизмом и универсализмом[3]. Показательна в этом смысле статья Валери Банс: под заголовком «Сравнительная демократизация» кроется мысль об уникальности пути развития каждого посткоммунистического режима (60). Но где тогда критерии для сравнения и широкие обобщения, всегда бывшие основой транзитологических изысканий?
Небогаты и общие выводы книги, подытоженные в заключительной статье Дональда Келли: хотя коммунистические режимы безвозвратно ушли в прошлое, результаты демократических преобразований в большинстве посткоммунистических стран скорее негативны; военные диктатуры и моноэтнические режимы в этих странах, однако, вряд ли возможны; рыночные же реформы хоть и небезупречны, но уже необратимы (240-242). Каждый из этих выводов снабжен немалыми оговорками, и оспорить их в действительности нетрудно.
Самые же главные вопросы — удастся ли обеспечить демократическую подотчетность правительства, появится ли активное гражданское общество, способны ли развить положительные результаты трансформации новые поколения и элиты — остаются без ответа (244-246). А если научное направление, даже накопив солидную эмпирическую и теоретическую базу, не может найти решение проблем, послуживших поводом к его созданию, то это ставит под сомнение его претензии на состоятельность.
Подведем итог. Новая книга, несомненно, будет интересна и полезна всем, кто хочет ознакомиться с современным состоянием теории демократических транзитов и проблемами демократических трансформаций в бывших коммунистических странах. Однако ответ на вопрос, обозначенный в заглавии сборника, читателю все же придется искать самому.
Антон Шириков
БУДУЩЕЕ КАЛИНИНГРАДА. От конфликтов к сотрудничеству
Под ред. М. Заппера и Ф. Вайкселя. Москва: Весь мир, 2003. — 224 с.
Даже самый любознательный читатель вряд ли в состоянии освоить все, что было написано за последние годы о Калининграде. Множество оценок и комментариев, зачастую противоречащих друг другу, породили феномен «мифотворчества» — создания мифов о Калининграде как о «черной дыре»; Гонконге и Гибралтаре; городе нищих, проституток и наркоманов, больных СПИДом и туберкулезом; пристанище контрабандистов и торговцев людьми, наконец, о калининградской молодежи, которая никогда не бывала в Москве на Красной площади, а вместо этого стремится в Германию.
В этой связи всегда радует появление той или иной работы, в которой серьезно анализируются различные аспекты калининградской проблемы (а таких, к счастью, тоже достаточно было опубликовано и в России, и за рубежом). Сборник «Будущее Калининграда. От конфликтов к сотрудничеству»
появился накануне двух важнейших для Калининграда событий — расширения Европейского союза и празднования 750-летия города. Это обстоятельство определяет и содержание глав. Коллектив авторов, в который входят известные российские и зарубежные аналитики, постарался внести свой вклад в изучение проблем, которые до сих пор остались нерешенными, несмотря на пристальное внимание к ним со стороны общества. Вопросы будущего Калининграда — российского эксклава в Европейском союзе — сейчас еще более актуальны, чем накануне расширения: ведь у нас на глазах решается, сможет ли Калининград превратиться «в узловой пункт транспортных связей, торговых операций и трансграничных услуг в бассейне Балтийского моря» (с. 8).
Огромной заслугой составителей сборника является соединение, казалось бы, трудносоединимых сфер — литературоведческого жанра и изучения культурного наследия региона с политическим и экономическим анализом. «Сотрудничество» является ключевым словом сборника: совместные усилия нужны везде, будь то восстановление Кафедрального собора, сохранение трансграничных связей, решение транспортных и энергетических проблем или развитие Особой экономической зоны. Крайне важно, что авторы скорее призывают к восстановлению, чем акцентируют внимание на том, что было разрушено, хотя и призывают помнить об этом.
Очень радует, что сборник начинается с чрезвычайно занимательного рассказа об историческом и литературном наследии, начиная от Карамзина и Некрасова и кончая несколькими стихотворениями «кенигсбергского цикла» гениального Бродского. Стихи, которые стали объектом исследования Томаса Венцлова, очень характерны для всего творчества поэта — ироничные и забавные и в то же время пронзительно печальные.
Тема последствий расширения Евросоюза для Калининградской области по праву занимает центральное место в сборнике. Переговоры о многострадальном калининградском транзите являются темой исследования Гидо Мюнтеля. Автору удалось выявить основные противоречия в позициях всех заинтересованных сторон — Евросоюза, России и Литвы. Подробно проанализирован путь к компромиссу, а также сам смысл его. В то же время трудно согласиться с мнением Мюнтеля о том, что «Россию можно рассматривать как сторону, извлекшую из соглашения наибольшую пользу» (с. 72), — ведь основное требование России — безвизовый проезд российских граждан на территорию своей страны — не было выполнено. Упрощенный транзитный документ (УТД), даже железнодорожный, явился всего лишь техническим и «лингвистическим» компромиссом, суррогатом визы. Об этом справедливо говорит в своем комментарии Аркадий Мошес с характерной для него способностью к точному, одновременно глубокому и остроумному анализу.
Политика военной безопасности России проанализирована известным исследователем Ингмаром Ольдбергом. Тема стала особенно актуальной в связи с недавним вхождением в НАТО балтийских государств. Хотя автор все еще находится во власти мифов о нищете калининградцев и угрозе распространения наркомании и проституции в соседние государства, он дает достаточно аргументированный анализ проблемы. Несмотря на некую напряженность отношений между заинтересованными участниками в связи с превращением области в эксклавную территорию внутри не только ЕС, но и НАТО, все же и эту проблему, включая военный транзит, придется решать, и лучше, если это будет сделано путем сотрудничества, а не противостояния.
Это обстоятельство подчеркнуто и в заключительной статье Соломона Гинзбурга. Его важная мысль о дилемме российской политики: «либо ограничение ущерба от расширения ЕС на Восток, либо извлечение из этого максимума возможностей». До сих пор, как справедливо полагает Гинзбург, «проводилась политика ограничения ущерба». Он считает более перспективным выдвижение и реализацию «специального калининградского проекта, который не только позволил бы встроить наш регион в новый экономический, политический и социальный контекст, но и способствовал бы практическому приближению "материковой России" к Европе». (с. 216) Никто, кроме нас, не решит наших же проблем, заключает Гинзбург.
Стремление именно к решению проблем определяет характер книги и ее вклад в изучение «калининградской головоломки». Сетования Филиппа Адлунга по поводу «гнетущей тягостной атмосферы, накладывающей свой отпечаток на повседневную жизнь горожан», все же из области мифов, так же как и то, что «оптимистический настрой — редкое явление» (с. 55). Надежда авторов на успех в развитии сотрудничества настраивает на оптимистический лад. Именно оптимизма и надежды сейчас так не хватает в отношениях между Россией и ЕС, несмотря на всю серьезность препятствий на пути к реальным результатам, о чем достаточно откровенно пишут авторы. Однако для достижения успеха можно существующие проблемы толковать как вызовы, с которыми можно справиться. На мой взгляд, книга именно об этом.
Ольга Потемкина
RUßLAND. AUFBRUCH ZWISCHEN EUROPA UND ASIEN
FrankfurterAllgemeineZeitung, 2003.
Продажа электронных версий собственных архивов уже давно стала прибыльным бизнесом для печатных СМИ во многих странах. Снабженные многофункциональными поисковыми интерфейсами, такие базы становятся бесценными источниками для историков и социологов.
Ажиотаж вокруг российской темы, связанный с почетным статусом РФ на прошлогодней Франкфуртской книжной ярмарке, не прошел и мимо этого рынка: наиболее авторитетная ежедневная газета Германии «FrankfurterAllgemeineZeitung» собрала на одном диске все (или почти все?) статьи о России, вышедшие на ее страницах с начала 1993-го по конец июля 2003 года, включая 545 писем читателей, 710 статей о Ельцине, 400 — о Путине, 33 статьи о балете, 940 материалов о Чечне и 38 — о ЖКХ и рынке недвижимости. Составлять такую статистику позволяет крайне удобная поисковая система, которая помимо собственно возможности поиска по множеству параметров дает доступ к указателям ключевых слов — например, спискам упомянутых стран, отраслей и даже компаний. Так, 49 раз героями газетных статей становились НТВ, ТВС и ТВ-6, 883 раза упомянуты КГБ и ФСБ и дважды — издательство «НЛО».
Если учесть, что Германия относится к числу стран, где серьезные ежедневные газеты играют наибольшую роль в общественной жизни, а «FAZ» ежедневно за завтраком читает несколько сот тысяч образованных жителей Федеративной республики, то можно оценить влияние представленной на страницах газеты картины России на бытующие в Германии представления о нашей стране. Диск позволяет проанализировать эти представления как количественно, так и качественно.
Пусть «русская душа» за десять лет в статьях о России упоминалась 92 раза, водка — 203 раза, а слово «медведь» или «медведи» встречается 136 раз. Зато 383 раза речь шла о правовом государстве, 971 раз — о правах человека и 2569 раз — о демократии.
Сотни рецензий на книги русских авторов (или о России) позволяют внимательному читателю одной-единственной немецкой газеты получить вполне объемное представление о современной русской литературе и даже о российской гуманитарной науке. Десятки интервью и сотни статей российских писателей, политиков и интеллектуалов дают возможность узнать о российских дебатах «из первых рук». И хотя стержневой поток информации обеспечивается бессменным московским корреспондентом «FAZ» Керстин Хольм (793 авторские статьи и заметки), более 19 000 представленных на диске статей неплохо, хоть и неполно, отражают многоголосицу дискурса о России немецких журналистов и университетских экспертов, да и не только немецких. (К чести ежедневника, надо сказать, что некоторым весьма популярным в Германии мифотворцам, вроде монархиста и путинофила Александра Рара, трибуна уважаемой газеты предоставляется крайне редко — и уж точно не для пропаганды неосамодержавия.)
При этом бросается в глаза, что, хотя интерес к России на протяжение десятилетия остается высоким (крайне мало стран, которым немецкие газеты столь систематически уделяют внимание), он все же постепенно падает: если в 1993 году в каждом номере газеты выходило по 5-6, а то и по 10 статей, связанных с российской тематикой, то к 2003 году «информационные паузы» в отдельных случаях могут продолжаться целую неделю — но в среднем все равно получается около четырех упоминаний России в день.
При таком разнообразии понятно, что нельзя говорить о каком-то едином тоне. Безусловно, в газетном дискурсе о России присутствуют стереотипы, причем у каждого автора свои. Но эти стереотипы редко оказываются более вопиющими, чем те, что ежедневно тиражируются российскими же газетами. Правда, непредвзятый российский читатель газетной продукции хотя бы имеет возможность выйти на улицу и воочию убедиться в том, бродят ли там медведи и «загадочные русские души», — но ведь для возникновения хотя бы сравнительной непредвзятости как раз и нужна возможность публично подвергать стереотипы критике — а какие российские СМИ сегодня предоставляют такую возможность?
Подборка статей из «FAZ» показывает, что в Германии (пока) существует критическая масса экспертов и даже «простых граждан», очень неплохо разбирающихся в русской культуре и российской политике и способных не вещать, а спорить о ней. Если помножить представленное здесь число мнений и взглядов на количество выходящих в Германии серьезных общенациональных (а иногда и региональных) газет, то получается внушительная картина. Так, например, на страницах маленькой, но культовой левой газеты «taz» за 1986-1999 годы Россия упомянута почти десять тысяч раз (судя по ее полному электронному архиву, также выпущенному на CD-Rom).
Известный немецкий поэт и публицист Ханс Магнус Энценсбергер в ранние годы Федеративной республики, выступая как медиа-критик, доказывал провинциальность немецких газет по сравнению со СМИ других стран именно на примере «FAZ». Эта провинциальность давно и успешно преодолена, и влияние критика сыграло здесь не последнюю роль. Дождется ли российская печать своего Энценсбергера?
М.Г.
МИР ГЛАЗАМИ РОССИЯН: МИФЫ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА
Под редакцией В.А. Колосова. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2003. — 304 с. — 1000 экз.
ВРЕМЯ КОСМОПОЛИТИЗМА. Очерки интеллектуальной истории
Дина Хапаева
СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2002. — 272 с. — 1000 экз.
Проблематичность представлений россиян о «Западе» и шире — о зарубежных странах и необходимость их изучения, казалось бы, должны бросаться в глаза любому мыслящему об обществе человеку, смотрящему телевидение или читающему российские газеты. Тем не менее этому вопросу до сих пор посвящено очень немного работ (на русском языке), большинство из которых к тому же представляет собой очень сильно обобщенные анализы ограниченных массивов демоскопических данных (в первую очередь — статьи социологов Льва Гудкова, Бориса Дубина и Германа Дилигенского). Даже весьма въедливые российские историки, политологи, социологи и этнологи, порой с удовольствием деконструирующие «западное» видение России или используемые внутри страны категории «этничности», нередко говорят о «Западе» или (реже) «Востоке» так, будто речь идет о незыблемых объектах или, по крайней мере, вполне допустимых абстракциях.
Тем радостнее появление в течение всего одного года сразу двух книг, рассматривающих явление представлений о «Западе и мире» с точки зрения двух разных дисциплин. Два слова о методологии и заявленных целях каждой из них. Книга Хапаевой представляет собой сборник очерков (более ранние версии некоторых из них были уже опубликованы на французском и английском), посвященных, с одной стороны — анализу того, что автор называет «(новым) западничеством» в постсоветской России, с другой — размышлениям о понятии «идеализации» и других вопросах истории и теории социальных наук. Материалом для большинства статей служит серия интервью с санкт-петербургскими бизнесменами, финансистами и журналистами «деловых» газет, проведенных в 1992 и 1993 годах. Именно на их основании (иногда — с привлечением газетных статей и данных опросов) делаются выводы о проблематичности «идеализации Запада», которая, в теоретической части работы, вписывается в некую диалектику представлений друг о друге «Запада» (точнее — «западных интеллектуалов») и России (в первую очередь — российской интеллигенции, выходцами из которой, по словам Хапаевой, являются интервьюируемые ею «западники»).
Коллективный труд «Мир глазами россиян» написан в основном профессиональными географами. В какой-то мере он является очередным воплощением борьбы Владимира Колосова за создание «современной геополитики» в России взамен тех довоенных американских, немецких и других теорий, которые получили столь широкое распространение за 1990-е годы усилиями праворадикальных идеологов. Книга построена на анализе данных «Геопроекта» Фонда общественного мнения (ФОМ), а также некоторых других опросов, проведенных Фондом. Разнообразие и большое количество использованных данных позволяют анализировать знания и представления россиян об очень многих странах Европы, Азии и Северной Америки (Африка и Латинская Америка практически не затрагиваются, что, по-видимому, вполне соответствует их почти полному отсутствию в российском медийном и публичном политическом поле).
В то же время оба подхода — качественная социология, практикуемая Хапаевой, и статистические обобщения, используемые соавторами-географами, таят в себе методологические опасности.
У Хапаевой отрывки из интервью зачастую служат лишь иллюстрацией заранее сформулированного тезиса об идеализации Запада, не сопровождаемого сколько-нибудь систематической попыткой подвергнуть сомнению оправданность самой отсылки к «Западу» как некому субстрату, реальному вне зависимости от проецируемых на него образов, — хотя именно такого рода деконструкцию обещают заключительные слова предисловия («Если мы сегодня нуждаемся в новом социальном проекте, идущем дальше проекта государства-нации, то не могут остаться прежними […] понятия, с помощью которых мы описываем общество. Науки об обществе должны быть подвергнуты радикальной критике», — с. 15). А формат небольших очерков не позволяет ни подробно вписать «новое западничество» рубежа 1980 — 1990-х годов в исторический контекст формирования образа Запада в советский период, ни связать его с «новым антизападничеством» после кризиса 1998 года и Косовской войны, хотя эта связь обозначается автором в начале статьи «Дефекты совершенства». Тем не менее в проницательной статье «Запад настанет завтра» Хапаева делает важный шаг на пути к решению этих задач, с одной стороны, указывая на пережитки советских мыслительных стереотипов (например, метафоры «строительства») в идеальном образе Запада и дискурсе о «переходе» (к рынку, демократии и так далее) и, с другой стороны, выявляя на примере раннепостсоветского восхищения Западом некоторые из механизмов депроблематизации и вытеснения советского прошлого, которые в последние годы обернулись сов-стальгией и новым антизападничеством. Продолжением этой темы могла бы стать высказанная автором в размышлениях о «монотонном времени социальных наук» мысль о том, что «каждая парадигма социальных наук поспешила обвинить открытое ею сознание в том, что оно является главным препятствием на пути к истине» (с. 236), если бы она была применена не только к парадигмам французской академической традиции, но и к тем российским исследователям, которые с позиций крайне упрощенного «западничества» клеймят ретроградный «провинциализм» российского общества, не анализируя присутствие этого провинциализма в их собственных «западнических» построениях. В этом смысле название книги выбрано, конечно же, неудачно: речь в ней идет не столько о «времени космополитизма», сколько о «времени провинциализма» — ведь космополиту, в отличие от провинциала, в силу одновременной вписанности в множество конкретных культурных контекстов нет надобности прибегать к делению мира на две части.
Книга ФОМ может послужить очередным поводом для критики количественных методов тем, кто любит огульно обвинять «количественников» в сотрудничестве с властью и воспроизведении властного дискурса. Здесь присутствуют и указание на то, что «изучение образов стран в представлениях рядовых граждан [sic!] способствует принятию правильных государственных и корпоративных решений в различных ситуациях» (с. 271), и предложения по «формированию образа России за рубежом» (там же), и эссенциалистские утверждения о «главенстве конструктивной самокритики в русском народе», и подспудное навязывание категорий восприятия, когда респондентов спрашивают об их отношении к неким странам или народам, легитимируя тем самым мысль о том, что можно как-то «относиться» к стране или народу как целому. И тем не менее нельзя отрицать, что подобные образы существуют (а во многих случаях — существовали и до проведения опроса), к тому же у респондентов есть возможность сопротивляться навязыванию категорий, и авторы цитируют ряд случаев, когда был получен отказ как-то «относиться» к стране. Главное же — авторы постарались диверсифицировать свои источники и опираются не только на материалы опросов об «отношениях» или «образах», но, например, на данные о знании столиц разных стран. Образы отдельных стран, которые получаются в результате интерпретации этого большого и разнообразного массива данных, безусловно, грубы, а авторы не всегда могут убедительно ответить на вопрос об истоках этих образов. Тем не менее, реконструируя распространенные образы стран от Норвегии до Монголии, они вносят необходимые коррективы в излишне грубое деление мира на Россию, «Запад» и «Восток», хотя сами продолжают использовать эти термины. Даже для «качественников», стремящихся понять конкретные контексты активизации тех или иных образов стран, эта книга будет полезна. Будущее покажет, заинтересованы ли представители разных дисциплин в совместном изучении представлений россиян о мире или же готовы довольствоваться научно легитимируемым воспроизведением стереотипов.
М.Г.
СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА
Джордж Питер Мёрдок
Пер. с англ. А.В. Коротаева. М.: ОГИ, 2003. — 608 с.
«Социальная структура» (1949) — главный труд американского антрополога Джорджа Питера Мёрдока. Этот хрестоматийный образец кросскультурных исследований не потерял своего значения до сих пор. Главная заслуга Мёрдока в том, что в эпоху рассвета полевых антропологических исследований, когда значительная часть традиционных обществ была еще жива и здорова, а социальная антропология уже располагала правильно подготовленными для их изучения кадрами, он задумался о будущем этой науки, а именно о том, как следует анализировать уже собранный материал. В результате появилась «Социальная структура», обширная база данных по социальной организации традиционных обществ Америки, Африки и Океании, с помощью которой Мёрдок осуществляет статистическую проверку большинства существовавших к середине ХХ столетия антропологических гипотез.
В первых главах своей книги Мёрдок описывает всевозможные разновидности брака, брачного поселения, счета родства, систем терминов родства, а также кровнородственных и территориальных групп. Далее эти социальные институты рассматриваются уже как некий набор параметров, между которыми ученый ищет и находит статистические корреляции. В результате оказывается, что, например, патрилинейный счет родства (родственниками признаются только те, с кем индивид связан по мужской линии) в большинстве обществ предопределяет наследование по отцовской линии, а матри- или патрилокальное брачное поселение (молодые селятся с родителями жениха или невесты) — терминологию родства, которая различает родственников индивида по отцовской и материнской линии. Или даже еще интересней: в обществах, где сестра жены будет называться тем же термином, что и жена, мужья изменяют женам преимущественно с этой категорией свойственниц.
Однако Мёрдок не останавливается на связях между отдельными социальными институтами. Определенные их разновидности образуют устойчивые сочетания. По Мёрдоку, это и есть типы социальной структуры. Их оказывается меньше, чем могло бы быть, если бы для комбинирования характеристик не существовало никаких ограничений, но все же больше, чем известно из трудов Генри Моргана, чьи идеи в нашей стране благодаря классикам марксизма-ленинизма превратились в догму.
Оказалось, что наряду с «матриархальными» (матрилинейность + матрилокальность) и «патриархальными» (патрилинейность + патрилокальность) обществами существовали такие, где патрилинейность сочеталась с матрилокальностью или, наоборот, матрилинейность с патрилокальностью. Более того, оказывается, что самые «примитивные», то есть охотничьи, народы преимущественно «патриархальны». «Матриархат» возможен при примитивном земледелии, которым, как правило, занимались жены охотников. Однако для более развитого, «мужского» земледелия опять-таки характерен «патриархат».
Мёрдок не только окончательно похоронил теорию первичности матриархата, но еще и показал, что описанные им типы социальной структуры в принципе не могут быть выстроены в универсальный эволюционный ряд, несмотря на то что при определенных условиях переходят друг в друга. Последовательность трансформаций может быть различной и даже замкнутой. Например, матрилинейное общество может стать патрилинейным, патрилинейное — билатеральным (счет родства идет и по женской и по мужской линии), а билатеральное опять матрилинейным.
Разумеется, работа Мёрдока не свободна от недостатков, поскольку сам Мёрдок не владел методами математической статистики в полном объеме и подчас неверно интерпретировал собственные данные. Однако четкая структура книги Мёрдока позволяет переводчику и автору послесловия А.В. Коротаеву с легкостью вычленять отдельные промахи американского ученого и оговаривать их в комментариях.
Самое главное из заблуждений Мёрдока заключалось в том, что в отличие от одежды и орудий труда тип социальной структуры не может заимствоваться одним народом у другого. Однако данные о географическом распределении этих типов, которые Мёрдок приводит как доказательство, в действительности говорят о существовании исторических областей, где такие типы были систематическими.
Проделанную Мёрдоком работу трудно переоценить. Его методы позволяют, во-первых, более или менее аргументированно заполнять лакуны в дефектных этнографических описаниях, которые уже не могут быть ничем дополнены, во-вторых, реконструировать историю бесписьменных обществ. Сам Мёрдок попытался сделать это в 1959 году в своей монографии «Африка: ее народы и история их культуры». Сразу по ее выходе африканисты приняли ее в штыки из-за и отсутствия у автора опыта полевой работы в Африке и обилия фактических ошибок, однако к концу ХХ столетия большая часть исторических интерпретаций Мёрдока была принята.
В нашей стране, где про матриархат и патриархат как универсальные стадии общественного развития еще можно услышать даже с университетской кафедры, книга Мёрдока послужит не только этнологам, но и остальным гуманитариям, так сказать, для ликбеза.
В.К.
СОЦИАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ: ФАКТОРЫ, ЗАКОНОМЕРНОСТИ, ТЕНДЕНЦИИ
А.В. Коротаев
М.: Восточная литература, 2003. — 273 с.
Книга Андрея Коротаева — образец современного кросскультурного исследования. За полвека, прошедшие со времени создания классического труда Джорджа Питера Мёрдока, возникли новые, более полные базы данных, разработаны более совершенные методы статистического анализа, а главное, написаны компьютерные программы, позволяющие проводить сопряженные с этим анализом вычисления за считанные секунды. Естественно, при таких возможностях современные этнологи и историки не могут не попытаться соответствующим образом операционализировать имеющиеся в их распоряжении теории социальной эволюции и их проверить.
Книга Коротаева представляет собой попытку обобщить все исследования такого рода. Начинается она с довольно невеселой констатации: за более чем 100 лет не было найдено ни одной пары значимых эволюционных показателей, между которыми наблюдалась бы стопроцентная корреляция, то есть функциональная зависимость. Можно говорить лишь о более или менее сильных корреляциях между ними и, соответственно, о факторах, которые их усиливают или ослабляют. Общий список этих факторов имеет у Коротаева следующий вид: спонтанные изменения природной среды, изменение генотипа человеческой популяции, демографический механизм развертывания потребностей, конфликт интересов, изменение внешней социальной среды, внутренние законы функционирования социальных систем, исследовательская активность, спонтанное изменение текстов культуры в процессе трансляции.
Набор этих факторов, характер их взаимодействия и сила воздействия на социальную эволюцию зависят от условий места и времени. Например, демографический фактор переходит в группу меньшей значимости в сложных обществах, тогда как значимость «конфликта интересов» при усложнении общества, наоборот, повышается.
Покончив с универсальным набором факторов, Андрей Коротаев принимается за теории об универсальной последовательности стадий общественного развития. Если полвека назад, ниспровергая эволюционизм, Мёрдок спорил с Генри Морганом и Фридрихом Энгельсом, Андрей Коротаев критикует уже неоэволюционистов ХХ столетия — Маршалла Салинза и Элмана Сервиса. Их схема социального развития: «акефальный бэнд» (неструктурированное первобытное сообщество без формального лидера) — племя (объединение нескольких общин с выборным вождем или даже без него) — вождество (догосударственное иерархическое объединение под властью одного наследственного вождя) — государство — не выдерживает кросскультурной проверки, точно так же, как в свое время не выдержала ее марксистская теория происхождения семьи и частной собственности.
Коротаев приводит впечатляющую подборку примеров пропуска «обязательных стадий» или движения «в обратном направлении». Если эволюция идет по линии усложнения социальной структуры, локальные группы трансформируются непосредственно в вождества, которые в определенных условиях могут превратиться в племя (Северо-Восточный Йемен второй половины I тысячелетия нашей эры). Наконец, в некоторых случаях вместо вождества возникает полис, форма общественного устройства, куда более распространенная, чем считали раньше.
На опровержении отдельно взятой однолинейной схемы эволюции Коротаев не останавливается. Он ставит под сомнение саму линейность социального развития, ибо чем больше в базу данных вводится обществ и параметров для их описания, тем труднее изобразить социальную эволюцию в виде линии. Изображая общества в виде точек, мы получаем на графике «непрерывное поле эволюции» и можем говорить лишь о большей или меньшей вероятности их смещения из одних зон в другие.
Несмотря на свою эффектность, этот теоретический пассаж несколько менее убедителен, чем предыдущие: подобная картина может возникнуть и из-за того, что в данном случае статистические методы попросту не позволяют осуществить сжатие информации и отделить существенное от несущественного, то есть оказываются малоэффективными.
Впрочем, с точки зрения автора, отказ от линейных теорий общественного развития нисколько не лишает смысла разговор об общемировых тенденциях социального развития и даже о прогрессе, который Коротаев определяет как увеличение добра и уменьшение зла.
Наиболее значимые из мировых тенденций, по Коротаеву, выглядят как рост по одним показателям и обусловленное им падение по другим. Растут общая численность человечества, мощь сосредоточенных в его руках технологий, сложность социальной организации, уровень развития коммуникации, размеры социальных систем, военная мощь и совершенствование средств сдерживания насилия. Падают (главным образом, из-за постоянного демографического роста) средний уровень жизни, производительность труда и общая приспособленность человечества к природной среде. В свете этих тенденций прогресс видится Коротаеву не как движение от естества к новому, а как имитация этого естества, искусственное воссоздание условий, в которых формировалось человечество как биологический вид.
На основании того, что фаталистические теории социальной эволюции ложны, Коротаев делает вывод, что победа добра над злом теоретически возможна, все зависит от того, как определить эти понятия. В качестве доказательства автор приводит небольшое собственное кросскультурное исследование, смысл которого заключается в следующем: несмотря на то что обычно полигиния положительно коррелирует с высокой военной активностью, в сотрясаемой постоянными войнами средневековой Европе ее не было, поскольку христианская церковь рассматривала полигинию как зло.
Однако христианская церковь времен европейского Средневековья все же не безличная моральная сила, а некий социальный институт. Посему при всем уважении к авторскому пониманию прогресса принять такой аргумент невозможно.
Остается лишь пожелать ему успехов в дальнейших поисках.
В.К.
ТЕОРИИ ПРИМИТИВНОЙ РЕЛИГИИ
Э. Эванс-Притчард
Пер. с английского А.А. Казанкова, А.А. Белика; Комментарии и послесловие А.А. Казанкова. М.: ОГИ, 2004. — 142 с.
Издательство «ОГИ» выпустило перевод работы одного из классиков социальной и культурной антропологии Эдварда Эванс-Притчарда (1902-1973). «Примитивные религии» автор определяет как религии бесписьменных народов, живущих малочисленными общинами и имеющих простую материальную культуру. В основу книги об этих религиях положен курс лекций, который Эванс-Притчард читал в Оксфорде.
Такой курс лекций может быть чрезвычайно полезен и сегодня, несмотря на то что со дня его публикации прошло уже почти полвека. Устаревшая теория может быть частично или полностью опровергнута. Однако если создавший ее кабинетный ученый был хорошим стилистом и подобрал эффектные примеры, ее подтверждающие, книги такого автора будут оставаться не менее популярными, нежели более поздние и более корректные работы антропологов-полевиков. Именно поэтому лекторы или авторы пособий по антропологии всегда вынуждены спорить с такими классиками, как Джеймс Фрейзер, Эдуард Тайлор или Люсьен Леви-Брюль. Вопрос в том, как они спорят.
Ко времени выхода в свет лекций Эванс-Притчарда прошло почти 25 лет с момента публикации главной книги автора, считающейся ныне классикой полевой антропологии, — «Нуэры: описание способов жизнеобеспечения и политических институтов одного из нилотских племен» (1940). Настала пора для теоретических обобщений. Тем более, что сам Эванс-Притчард еще в 1937 году писал: «Любой, кто не является полным идиотом, может вести полевую работу… Каждый способен добыть новый факт, вопрос в том, как добыть новую идею».
Однако в «Теориях примитивной религии» сам Эванс-Притчард никаких новых идей не выдвигает, и, похоже, вообще к этому не стремится.
Он считает все рассматриваемые в книге теории «не более чем возможно справедливыми, но одновременно — и неприемлемыми в той форме, в какой они были выдвинуты». Каждая из них, по Эванс-Притчарду, может быть истинна лишь отчасти, но даже это «отчасти» невозможно проверить. При взгляде на оглавление может показаться, что Эванс-Притчард подразделяет теории «примитивной» религии на психологические и социальные, а идеи Люсьена Леви-Брюля рассматривает как особый тип теории.
В действительности классификация теорий в книге иная. Персонажи у Эванс-Притчарда классифицируются в зависимости от их… прегрешений против методов современной полевой антропологии.
Британский антрополог обращает наше внимание на то, что многие влиятельные доктрины неверифицируемы, потому, что их создатели, например Макс Мюллер и уже упомянутые Тайлор и Фрейзер, вместо того чтобы отвечать на вопрос, что такое примитивная религия, выдвигали гипотезы о том, как она произошла, каковые за отсутствием соответствующих письменных источников не могут быть доказаны или опровергнуты.
Что же касается методики доказательств, то, по Эванс-Притчарду, теорию религии нельзя доказать, ограничившись только
а) компиляцией (случай Тайлора и Фрейзера),
b) умозрительной психологической интроспекцией (случай Зигмунда Фрейда),
с) недостаточными и неправильно собранными полевыми материалами (случай Эмиля Дюркгейма),
d) одним контролируемым экспериментом, то есть достаточными и правильно собранными материалами, но относящимися только к одной культуре (случай Бронислава Малиновского).
Все это безусловно верно и очень важно. Однако от книги с названием «Теории примитивной религии» ожидаешь чего-то еще.
Ведь теории авторов, которых критикует Эванс-Притчард, могут быть хотя бы частично операционализованы, а значит, подвергаться проверке. Однако о том, как это следует делать, Эванс-Притчард в своей «Теории примитивных религий» не пишет ничего.
Почему, честно говоря, не очень понятно. Ведь в истории европейской мысли философия и метафизика служат источником гипотез, проверка которых и двигала эту науку вперед. Можно предположить, что теоретизирование вообще не было для Эванс-Притчарда родной стихией. Если мы взглянем на избранную библиографию его работ, то окажется, что оксфордский профессор до конца жизни продолжал писать о тех народах, которые изучал самолично. Похоже, что подлинный смысл жизни для Эванс-Притчарда заключался именно в этом, а «Теории примитивных религий» были написаны только потому, что к этому обязывал профессорский статус.
Были и другие весьма занятные причины, определившие тональность книги. О них мы узнаем уже из послесловия. Оказывается, что Эдвард Эванс-Притчард был сыном священника, вследствие чего религия никак не могла быть для него просто абстракцией, и, похоже, попытки разобраться в ней с помощью умозрительных теорий не могли вызвать у него симпатии. На последней странице книги Эванс-Притчард сочувственно цитирует основателя теории первобытного монотеизма Вильгельма Шмидта, утверждавшего, что религия может быть правильно понята только изнутри. Изучающий ее атеист, по словам Шмидта, рискует уподобиться человеку, который, будучи лишенным музыкального слуха, берется рассуждать о красоте некой музыкальной композиции.
С этой мировоззренческой и научной установкой нельзя не согласиться, однако, к сожалению, для написания книги под названием «Теории примитивной религии» ее опять-таки недостаточно.
В результате складывается парадоксальная ситуация. Для тех, кто сам читает лекции по культурной антропологии, книга Эванс-Притчарда очень пригодится. Несмотря на конспективный характер изложения, развитие теорий религии выстраивается в единую линию, от учителей к ученикам, среди которых попадаются новые, неизвестные российскому читателю имена, снабженные краткими биографическими пояснениями.
А вот неподготовленному читателю, и в частности студентам, все же советую начать с классиков.
Несколько слов придется сказать и о качестве перевода. Он показывает, что, к сожалению, далеко не все подвизающиеся на поприще научного перевода российские специалисты-антропологи в должной мере обладают чувством стиля. Есть и некоторые очевидные небрежности, каковые, смею надеяться, будут устранены при допечатке в первую очередь. На с. 30 подход, при котором боги и духи считаются обожествленными историческими персонажами, называется доктриной «эфемеризма». Судя по всему, речь все-таки идет о доктрине «эвгемеризма», названной так по имени древнегреческого философа Эвгемера. На с. 17 одно из выступлений умершего в 1917 году сэра Эдуарда Тайлора датировано 1971 годом.
ВасилийКостырко
KHRUSHCHEV: THE MAN AND HIS ERA
William Taubman
New York; London: W.W. Norton & Company, 2003. — 876 p.
Автор книги, профессор политических наук Амхерст-колледжа (Amherst College), работал над ней около 15 лет. Это наиболее обширная биография человека, который 10 лет руководил огромной державой, называвшейся СССР. Таубман был переводчиком на английский и редактором книг Сергея Хрущева и Алексея Аджубея (зятя Никиты Хрущева). Стоит отметить, что Билл Таубман и его жена Джейн входили в круг близких друзей Иосифа Бродского после его эмиграции в Америку. Они оказались единственными американцами, которых поэт допустил в свой доиммиграционный мир. Когда Билл писал свою книгу о Хрущеве, а Джейн о Цветаевой, пока были живы родители Бродского, Таубманы многократно бывали в Ленинграде и по просьбе Иосифа посещали их. Консультации Бродского в значительной степени помогали Таубману при ознакомлении с огромным количеством опубликованных и архивных источников. Причем значительное количество неизвестных фактов из архивов было введено Таубманом в научный оборот впервые. По-видимому, нет ни одного места в СССР, где жил и работал Хрущев, которое бы не посетил Вильям Таубман. Он даже проследил родословную героя своей книги, начиная с прадеда Хрущева — крестьянина небольшой деревни Калиновка Курской губернии. Таубман брал интервью у родственников Хрущева, его помощников, людей, работавших с ним. Не обошел он вниманием даже повара и водителя. Частная жизнь советских руководителей всегда была тайной за семью печатями: Таубман подробно и дотошно рассмотрел все близкое окружение Хрущева. Пожалуй, нет ни одного близкого родственника Никиты Сергеевича, с которым бы не беседовал Таубман, включая его многочисленных внуков и даже правнуков.
Все эти интервью и прямо противоположные друг другу высказывания о Хрущеве он выверял по опубликованным документам и архивным данным. Поэтому книга по большей части сугубо документальна. Автор не навязывает своего мнения: там, где он не может документально подтвердить тот или иной факт, он предоставляет читателю право самому делать выводы. О том, например, стучал ли Хрущев ботинком о трибуну в ООН.
Каким же представлен в книге Никита Сергеевич Хрущев? Автор четко показывает, что он был умен, умел завоевывать популярность и пользоваться ею, был, как мы бы теперь сказали, трудоголиком, умел понравиться нужным ему людям, обладал чувством юмора. С другой стороны, он был безжалостным, морально неразборчивым, малообразованным. Для американца Таубмана до сих пор загадка, как человек с двумя или тремя классами начальной школы мог руководить такой огромной страной. Он утверждает, что Хрущев всю свою жизнь ощущал недостаток образования. Он чувствовал себя своим среди простых рабочих и крестьян и ощущал свою неполноценность в среде интеллигенции. Среди последних ему было неуютно, на встречах с ними он заметно нервничал. Таубман в своей книге проявляет двойственное отношение к Хрущеву. С одной стороны, он восхищается им как человеком, страстно желающим улучшить жизнь своего народа, придать человеческое лицо советскому варианту социализма. Таубман уверяет, что ни один другой человек из советского руководства не решился бы осудить сталинизм, освободить миллионы людей из концентрационных лагерей, вернуть к жизни репрессированные Сталиным народы, снять крепостнические оковы с советского крестьянства, предпринять энергичные усилия по решению жилищной и продовольственной проблемы. С другой стороны, автор подчеркивает примитивизм и непостоянство Хрущева, его неразумное использование власти. Именно этим объясняются такие провалы во внешней политике СССР, как кубинский кризис.
Таубман приводит много примеров, иллюстрирующих колоритность своего героя. При встрече с американскими сенаторами он спросил одного из них, откуда он. Тот ответил, что из Миннеаполиса. Тогда Никита Сергеевич подошел к карте мира, обвел карандашом название города и заявил сенатору, что он это делает для того, чтобы не запамятовать, что этот город должен уцелеть, когда на Америку полетят советские ракеты. Описываются его кукурузомания, безрезультатный берлинский кризис, неразумные действия, приведшие к разрыву с Китаем. Таубман считает, что Хрущев до конца жизни был убежденным коммунистом, свято верил в эту идею и, когда стал во главе партии и государства, всячески пытался модернизировать и очеловечить коммунистическую систему. Но, вместе с тем, своим разоблачением сталинизма он нанес ей решающий удар, от которого она уже не смогла оправиться. Основываясь на рассекреченных сравнительно недавно материалах, Таубман показал малоизвестную большинству жизнь Хрущева после того, как в борьбе с партийным аппаратом он потерпел поражение. Хрущев тяжело переживал свою отставку, но заявил, что его заслуга перед историей уже в том, что впервые лидера страны можно снять с должности простым голосованием. Он действительно оказался первым советским лидером, который достойно ушел со сцены. Таубман красочно описывает, как недавние его соратники, ранее исходившие слюной от славословия, гомерического подхалимажа и рабского подобострастия, фактически посадили «дорогого Никиту Сергеевича» под домашний арест. Особенно ненавидела Хрущева советская репрессивная система, получившая при нем название КГБ. Ее сотрудники никогда ему не простили, что после смерти Сталина он основательно пошерстил эту организацию и уничтожил наиболее одиозные фигуры зловещего ведомства.
Книгу Вильяма Таубмана можно уподобить монументальному надгробию над могилой Хрущева на Новодевичьем кладбище в Москве. Оно представляет собой пересечение плит белого мрамора и черного полированного гранита. В центре этого пересечения находится бронзовая голова Хрущева. Так же как и работа знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного, книга Вильяма Таубмана отражает всю противоречивость деятельности и характера Никиты Сергеевича Хрущева.
Илья Куксин
[1]См., например: Russia in the New Century: Stability or Disorder? / Victoria E. Bonnell, George G. Breslauer (Eds.). Boulder, Colorado: Westview Press, 2001; Russia after the Fall / Andrew S. Kuchins (Ed.). Washington, D.C.: Carnegie Endowment for International Peace, 2002; Putin’s Russia: Past Imperfect, Future Uncertain. / Dale E. Herspring (Ed.). Lanham, Maryland: Rowman & LittlefieldPublishers, 2003.
[2] Здесь и далее в скобках указаны страницы сборника, о которых идет речь.
[3] См., например, недавнюю российскую дискуссию на эту тему: Новые демократии и/или новые автократии? // Полис. 2004. № 1. С. 169-178.