Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2004
С детства относился с почтением к слову «гражданин». Меня очень занимала неотъемлемость этого гордого звания. У нас граждане все и всегда. Человека суд счел преступником, посадил на пять лет, а все равно он гражданин. И своего начальника он пять лет будет звать «гражданин начальник». Хорошее слово — «гражданин». Звучит более гордо, чем «человек». (И удобнее. Не скажешь ведь, «человек начальник».)
Что привлекало в этом слове? Теперь понимаю: оно обозначало обращение к человеку от имени государства. При этом — обращение напрямую, без посредников. Судья, милиционер, кондуктор, все, кто ко мне обращались, называя меня «гражданин», в этот момент как бы исчезали. Со мной говорило государство.
А потом стал узнавать другие значения. «Гражданская позиция» такого-то. Например, Сахарова. Сахаров так прочел слово «гражданин», будто их отношения с государством симметричны. Он стал обращаться к государству таким же манером: один на один, без посредников.
Не многие отваживались на такое. Но очень многие из ваших и моих знакомых усвоили понимание гражданственности как подвига, который реализуется через пару отношений «государство — гражданин».
Речь идет не о тоталитаризме, но об одном из его антонимов — об автономии личности. С разных сторон поступают свидетельства, что ныне в социальной истории России произошло то, чего, казалось бы, ожидать если и можно было, то только через поколение-два. Произошло формирование новой модели человеческого поведения. Ее характеристиками надо считать индивидуализм, автономию личности, готовность опираться на себя, в крайнем случае на «своих», но не на вековечную опору русской жизни — государство.
Прошу любезного читателя не думать, что здесь описываются, не к ночи будь помянуты, только «олигархи», которые наше бедное государство не ставят ни в грош. (Или наоборот, ставят и за эту цену продают, а выручкой не делятся.) Не надо думать, что речь идет только о «новых русских», непатриотично приобретающих недвижимость вне пределов российского государства. Не думайте, что индивидуализм свойствен только развившемуся классу предпринимателей.
Класс, кстати, почти не развивается — в смысле количественного роста. А вот индивидуалистические установки и нормы поведения, расчета и ожиданий распространяются достаточно широко. Снова добавлю, не думайте, что только среди молодежи в крупных городах.
Подобные идеи самостоятельности распространены в растущих и набирающих вес молодых группах высокоурбанизированного населения, в частности — в бизнес-классе. Но это так очевидно и привычно, что уже не вызывает удивления. Я же призываю удивиться тому, что такие черты приняли характер нормы и в таком качестве попали в общесоциальный обиход. Так стало можно думать кому угодно — одинокой пенсионерке, рассчитывающей только на себя, работающей женщине с ребенком, рассчитывающей только на себя, девушке, приезжающей из малого города в большой и рассчитывающей только на себя. Нельзя сказать, что это новый тип по отношению, скажем, к знаменитому «Homosovieticus», но новые типологические черты, безусловно, есть.
Недаром перечислены женские роли. За пределами бизнес-сферы предприимчивость, самостоятельность и самоответственность — в России, как и во всем меняющемся бедном мире, проявляют скорее женщины, нежели мужчины. (Это показало международное исследование бедноты, в котором участвовал тогдашний ВЦИОМ.)
При этом люди (и первыми — женщины) совершают перестройку своих правил поведения в середине своей жизни. Переход от патерналистской зависимости к автономности у нас сейчас совершается не при переходе от поколения к поколению, как это обычно бывает, а в пределах поколения, в пределах периода его социальной активности.
Хочу обратить ваше внимание не только на то, что появились герои, которые рискнули обходиться без госопеки. Представляется более важным указать на то, что эти герои пока что в основном и намерены надеяться только на себя. Им не приходит в голову, что могут быть структуры, которые суть и не государственные (сугубо формальные), и не семейно-земляческие (сугубо неформальные).
И нам с вами, воспитанным в дихотомии либо государствопоклонства, либо анархизма, трудно вообразить нечто между ними. Наши российско-советские (и антисоветские) идеалы гражданственности — беззаветное подчинение индивида государству или, напротив, «самостоянье человека» — это помеха для рождения гражданского общества. В этой картине (а мы на ней с вами воспитаны) для него нет места. Как не было его два века назад в описанных «лучшим русским социологом» (аттестация Леонида Седова) отношениях между «самолюбивым скромным пешеходом» Евгением и Империей.
Правда, потом, как нам рассказывают историки, были приняты меры по укреплению крестьянской общины, сословий, земства. На период между девятьсот пятым и девятьсот семнадцатым годами вообще приходится беспрецедентный расцвет в России различных форм кооперации. Это — начатки так называемых вторичных, групповых и межгрупповых структур общения, надстраиваемых над первичными — семьей и тому подобным, где господствуют межличностные контакты. Этот диапазон — место существования гражданского общества. Вкупе с индустриальным развитием, урбанизацией вторичные структуры должны были дать то, что у нас внутренне сейчас идет за точку отсчета, — «нормальное общество». Но наступили известные события 1917-1922 годов. Кооперативному движению свернули шею сразу. Это очень интересно, поскольку ни коммунистической идеологией, ни борьбой с классом эксплуататоров, ни даже борьбой за землю это объяснить было нельзя.
Далее победившая сторона некоторое время (период НЭПа) терпела слабые формы структурирования общественности на промежуточных уровнях между государством и личностью. Гражданская война была проиграна гражданским обществом не сразу, а к концу тридцатых годов.
Период «классической», то есть сталинской, советской власти — это период массовых репрессий против индивидов, классов, сословий, этнических и социальных групп, то есть против людей и категорий людей. Но еще и против неких социальных структур, то есть против самих форм объединения и взаимодействия людей. Тогда был произведен успешный (до сих пор так живем!) опыт по удалению из общества существенной структурной его компоненты, а именно организаций, образующих этаж гражданского общества, который опосредует отношения гражданина и государства. Не думаю, что в этом Сталин оглядывался на Петра (или Ивана). Скорее это весь его «орден меченосцев» реагировал как социальное целое.
Не забудем, что перед этим урбанизация — полувынужденная, и коллективизация — известно, насколько вынужденная, разломали большинство тех естественных форм человеческого общежития, в которых привычно существовали люди. Было разрушено, например, соседство, соседская община. Разрушено так, что в 1990-х в ходе работ по упомянутому проекту «Бедность» мы с коллегами из ВЦИОМ, приезжая на места, не могли следовать самым первым инструкциям международного исследования: «отыщите среди соседских общин самую бедную». Бедные люди были во множестве, общин же не было.
На протяжении почти десятилетия искореняли целую форму социальности. Особый социальный (не классовый!) инстинкт типа социальной ревности рождал ненависть к любым организациям, будь то эсперантисты, будь то историософы. Особая социальная фобия — боязнь организаций — обуревала карательные органы. Если люди хоть чем-нибудь объединены, значит, они непременно злоумышляют против государства.
Объяснение через «социальную ревность» состоит в том, что созданные победителями организации, такие, как партия и ее «вооруженный отряд», казались им самым сильным их оружием. Но сильным только в условиях монополии на подобную социальную форму.
Выходит, читатель, в описываемый триумфально-печальный период на ролях гражданского общества у нас были ВКП(б) и ОГПУ-НКВД? Действительно, это почти гражданское общество, в особенности если добавить подконтрольные им массовые организации, вроде комсомола, профсоюзов, колхозов. В смысле социальной топографии эти протезы располагались именно там, где в несостоявшемся «нормальном» обществе должны находиться гражданские структуры (перед тем выкорчеванные с корнем). Их социальное отличие от естественных — в том, что они не автономны и не укрывают индивида, его семью и так далее от государства, позволяя ему говорить с последним от имени корпорации как более сильного коллективного субъекта. Напротив, они всечасно держат его экспонируемым государственной сверхсиле и сами как структуры и корпорации объединяются с ней, а не с ним. В остальном же они как любые социальные образования прорастали человеческими отношениями, неформальными связями, собственной романтикой и прочим и прочим. Славная поэзия, как известно, поднялась в этом терновнике.
Благодаря этой смеси естественного и искусственного, между прочим, сложилась столь странная нынешняя судьба произведений массового искусства тех лет. Очень многие из них построены на трактовке искусственных и подконтрольных социальных образований как естественных гражданских. Не забудем, это искусство обращалось не к нам — третьему-четвертому поколению после стерилизации, а к тем людям, которые в значительной своей части выросли в зачатках «нормального» общества, то есть включающего гражданскую область как само собой разумеющуюся. Это им объясняли, что те человеческие чувства и отношения, которые продолжали считаться естественными, например ухаживания, дружба, состязание, могут быть помещены в рамки новых образований, вроде пионерского звена, производственной бригады, комсомольской ячейки. Эффект соцреализма, столь ценимый нынешними коллекционерами, кажется мне, состоит в том, что изображает естественные человеческие отношения в социальных обстоятельствах и формах, которые сознание коллекционера отказывается опознать как нормальные.
Здесь вы можете обидеться за любителей «нашей хорошей советской песни» и «нашего хорошего кино». Разве не настоящие, глубоко личные чувства обращают там герои друг к другу?
Как правило — да. Но далее, и в этом была цель создателей, в той или иной форме демонстрировалась рамка объемлющих эти союзы новых организаций. И она, эта рамка, не замыкала их в себе, а канализовала, возносила (порой мистическим образом) эти чувства на высший уровень, превращая их в чувства к Предельному — советской стране, государству, вождю.
Что сделалось, уважаемый читатель, с этой системой, когда «все» стало разваливаться в 1990-х? Развалилась и она. Государство устояло, но переживало период своей слабости. И в этот период на руинах комсомола и других квазигражданских структур выросло то, что нынче помаленьку формирует этот промежуточный этаж между государством и обществом. Процесс этот идет почти без связи с вышеописанной автономизацией личности. В этом наша специфика. Когда они сопрягаются, получается, например, эффективный и нежульнический бизнес.
Вы, быть может, уже и самолично участвуете в каких-то структурах этого рода. От души желаю вам успеха. А я перечислю те, что известны мне. (Туда, к сожалению, не вижу возможности отнести так много организаций, как удалось собрать организаторам так называемого Гражданского форума. Назову разве что Союз комитетов солдатских матерей, о котором не раз писал.)
А вообще, на упомянутых руинах, несомненно, появились сильные, дикие и вполне естественные формы. Не будем вспоминать про всем известные кооперативы и банк «Менатеп». Поговорим про некоммерческий сектор.
Какие формы выработало здесь первое «непоротое» поколение? Увы, силовые. Помните территориальные группировки 1980-1990-х, качалки, «Беляево — 13-й штат» в Москве, «люберов» под Москвой, «моталки» в Казани и тому подобное? Их структура была примитивна, как у всяких уличных банд. Рядом росли также простые внетерриториальные неформальные организации фанатов рок-групп. А за заборами военных городков набирали силу уже гораздо более сложные, но тоже основанные на силе структуры дедовщины и землячеств. Сходные социальные конструкции складывались в многочисленных тогда ПТУ.
Эта молодежь, преимущественно мужская (с включением женских, но также силовых, групп), выйдя на улицы, утопила бы страну в хулиганстве и разбое. Но, к радости правоохранителей, ее потенциал оценили серьезные люди. Готовых к насилию молодых людей приставили к делу. Правоохранителям пришлось ввести новый термин: ОПГ — организованная преступная группировка. «Солнцевские», «ореховские», «тамбовские» — слова, которые теперь знают в полиции Кипра, Салоник и Майами получше, чем в Солнцеве, Орехове-Борисове и Тамбове. Территориально-возрастные группировки превратились в профессионально-социальные сообщества. К ним применили название «мафия», теперь не отлепить. (С итальянскими образцами родство не генетическое. Это аналоги.)
Отметим, читатель, черты гражданского общества в нашей мафии. После того, как мы их находили в ОГПУ, нам ничего не страшно. Есть ли надличностный, надгрупповой уровень отношений в этом институте? Да. А есть ли защищенность от государства? Да, самая высокая из имеющихся. Есть ли солидарность, этос, стиль, репрезентация в большом обществе? Да, да и да. Добавим, что по сложности и эффективности эта структура в начале 1990-х была явно впереди большинства действующих. Только развитие финансового сектора и информационных технологий в самые последние годы оттеснили мафию с первых мест среди сложных социально-технологических систем.
Чтобы не так уж огорчать ваших родственников, читатель, давайте скажем, что годы ослабления госдавилки позволили развиться не только криминальным, но и полукриминальным и даже почти совсем не криминальным вторичным структурам. Среди последних я бы назвал Интернет.
Это социальное образование не имеет многих атрибутов классических гражданских организаций. Но здесь (здесь значит в Рунете) его главные насельники — уже второе непоротое поколение — развили такие сильные формы социальности, что начинают перехватывать те, что были рождены в невиртуальных сферах, вроде музфанатства и тому подобного.
Защищенность от государства пока есть, внутрикорпоративные связи, субкультурные особенности и прочая атрибутика вторичных структур налицо. Судя по скорости его распространения, Интернет как виртуальное гражданское общество распространится по России раньше, чем соответствующие формы «живой» социальной сети. Интернет не заменит живых отношений. Но он поможет им сложиться и возникнуть.
На прощанье считаю себя обязанным сказать, что я рассказал лишь о том, что видится лично мне. Но несколько уважаемых мной лиц в недавнее время высказывались в том смысле, что некие самодеятельные и суверенные социальные структуры (кроме отмеченных мной) начинают появляться в отечестве. Если вы, читатель, замечали что-либо похожее, постарайтесь об этом рассказать. Для нашей с вами жизни это очень важно.