Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2004
Екатерина Юрьевна Герасимова (р. 1973) - социолог, ведущий научный сотрудник Центра независимых социологических исследований, доцент Государственного университета - Высшей школы экономики (Санкт-Петербургский филиал).
Софья Александровна Чуйкина (р. 1974) - социолог, ассоциированный сотрудник Центра независимых социологических исследований, приглашенный преподаватель Казанского государственного университета.
|
Это поразительно экспериментальное состояние — оно называется ремонт — […] это русская черта. |
Вальтер Беньямин. Москва (1927)
|
Службы быта в России находятся в таком плачевном состоянии, что буквально каждому русскому необходимо уметь самому починить водопровод, оклеить комнату обоями, сколотить книжную полку, заменить электропроводку, побелить потолок, покрасить пол и так далее. Фактически вся Россия — это огромная мастерская «Сделай сам». |
иностранец о постсоветской России[1]
Практики ремонта вещей в той или иной степени характерны для любого общества. Но экономические и социальные контексты, культурные значения этих способов действия, встроенность в определенные комплексы практик значительно отличаются. Ремонт старых вещей из соображений экономии в бедных кварталах и реставрация антиквариата для декора богатой виллы в равной степени нацелены на продление жизни вещей. Однако и сами ремонтируемые вещи (предметы необходимости vs. предметы роскоши), и стимулы для их обновления (прагматический vs. символический), и социальные группы (бедные vs. богатые), и методы ремонта (домашний или дешевый труд с минимальной специализацией vs. профессиональный и специализированный) будут различными. Тем не менее оба примера демонстрируют связь данных практик с культурными представлениями о том, что ремонтируется, а что реставрируется, какую роль играют вещи в жизни человека и интеграции/дифференциации социальных групп, какая вещь и в каком контексте может считаться мусором, а какая — антиквариатом и прочее. В последние 10-20 лет вещи в социально-антропологической литературе получили право на социальную жизнь и посредничество в социальных отношениях[2] и даже были признаны равноправными социальными агентами[3]. Такой подход к анализу материально-вещественной среды, дополненный этнографическими и историческими наблюдениями, кажется нам продуктивным для понимания специфики советской повседневности.
Советское общество может быть названо обществом ремонта[4]. Плановая экономика не являлась саморегулируемой (как рынок) и поэтому была объектом постоянных улучшений, экспериментов и вынужденных антикризисных кампаний со стороны властей, то есть непрерывно ремонтировалась. Граждане также активно участвовали в «ремонтных работах» системы, как на уровне официально дозволенной социальной активности (движение потребителей, борьба с браком, жалобы в газеты), так и на уровне повседневной экономики, приспосабливая систему для собственного удобства (блат, барахолки, самоделки, вынос товара с производства, неформальное перераспределение и так далее).
Общество ремонта разделяет многие характеристики с доиндустриальными обществами, где вещи также находились в использовании длительное время и обладали большой ценностью, что способствовало установлению близких отношений между владельцем и вещью, наделению вещи множеством символических значений, в том числе сакральных. В традиционном обществе материально-вещественная среда за жизнь одного поколения менялась мало, вещи обладали постоянством и могли надолго переживать своих изготовителей и первых владельцев. Вещи выполняли функцию связи поколений и обеспечивали стабильность материального мира. Ремонт был рутинной практикой, также транслировавшейся из поколения в поколение на основе личностного знания, тем более что «выбросить» вещь было особо некуда, ее можно было только уничтожить полностью или трансформировать в другую.
Индустриальное общество меняет отношение к вещам. Вещи, став товаром, теперь активно циркулируют в системе обмена, меняя хозяев и свою стоимость в денежном выражении. Индустриально произведенные вещи лишились ауры аутентичности и налета сакральности[5], многие вещи, ранее передаваемые только через наследование, стали общедоступными, жизнь вещей укоротилась и подешевела, что прибавило им привлекательности в глазах жаждущих материального насыщения масс. Общество капитализма постиндустриальной фазы гораздо больше определяется процессом потребления, чем производства, а само потребление становится все более символическим[6]. Общество потребления противится ремонту вещей (и отношений), предпочитая всему старому новое. Отдельные социальные группы в обществах массового потребления, не имеющие экономических возможностей угнаться за модой и техническим совершенством, вынуждены по-прежнему использовать практики «культуры бедности», в том числе коллективное и длительное использование вещей или производство промышленных аналогов в домашних условиях. Другие социальные группы, которые могут позволить себе приобретение товаров массового производства, стремятся к эксклюзивности товаров, зачастую предпочитая изготовленный вручную или устаревший и поэтому редкий товар, чему способствует мода на винтаж[7]. Третьи возрождают практики ремонта и вторичного использования вещей, борясь за экологию и снижение значимости материальных ценностей. Четвертые находят в домашнем рукоделии и умении мастерить источник самореализации и способ проведения досуга (хобби). Тем не менее подавляющее большинство населения экономически развитых стран предпочитают приобретение новой вещи починке старой. Это удобнее, часто дешевле, а также позволяет реализовать психологические и социальные потребности, характерные для постиндустриальных обществ (шоппинг-терапия, индивидуальная стилизация, стремление к техническому совершенству и тому подобное). Практики ремонта маргинальны для этих обществ, и они становятся все более маргинальными в сегодняшней России, где стоимость починки старой вещи может превосходить стоимость ширпотреба китайского производства.
Ремонт представляет собой набор способов продления жизни вещей с помощью возвращения им прагматической или символической функции. В широком смысле сюда могут быть включены починка, приспособление для вторичного использования, использование вещи как материала для создания другой вещи, переопределение символического статуса вещи, смена контекста употребления вещи и тому подобное. Живучести этой практики в советском обществе способствовали несколько факторов. Во-первых, в советской России продолжали существовать практики традиционной крестьянской культуры — сохранения и длительного использование вещи, трансляции навыков ремонта и самостоятельного изготовления вещей. Во-вторых, войны, революция и бедность приучили людей к экономии и бережливости, привили им навыки переделки вещей, способствовали натурализации обмена, отчуждению символического аспекта вещей от материального. В-третьих, советская экономика дефицита и низкое качество товаров подталкивали людей к воспроизводству навыков ремонта. В-четвертых, этому же способствовали государственное регулирование потребления и пропаганда определенного режима отношений с вещами. Ниже мы более подробно рассмотрим последние два фактора и те повседневные практики населения, которые создавали советское общество ремонта «снизу»[8].
Экономика и идеология ремонта в СССР
В основе пропагандируемого советской идеологией отношения к вещам лежала концепция субъект-субъектных, а не субъект-объектных отношений с вещами, сформулированная в 1920-е годы российскими конструктивистами[9]. Согласно этой концепции, советское отношение к вещи должно быть свободно от фетишизма, отчуждения, коммерческого расчета. Советский человек смотрит на вещь не как на товар, а как на товарища, и поэтому продлевает ее жизнь, ценит в ней прежде всего надежность и искренность, а не внешнюю привлекательность[10]. Советская вещь должна долго и преданно служить человеку, ее невозможно выбросить, даже если она начинает утрачивать свои функциональные свойства (как не бросишь раненого друга). С другой стороны, даже дружба (как и любые другие личные отношения) не должна мешать советскому гражданину выполнить свой долг перед партией, коллективом, родиной, мешать борьбе за светлое коммунистическое будущее. Поэтому чрезмерное внимание к организации быта и вещам («мещанство» и «вещизм») подвергалось осуждению, особенно в периоды, когда соблазн поддаться искушению комфортной жизни в окружении приятных вещей был особенно велик (в период НЭПа и «оттепели»).
При каждом идеологическом повороте некоторые предметы быта становились «антисоветскими», другие, наоборот, символизировали соответствие линии партии[11]. Во время военного коммунизма «мелкобуржуазным» считалось иметь расческу и носовой платок. В дальнейшем расчески, платки, мыло и зубные щетки были реабилитированы, зато стали осуждаться предметы нэпманского обихода — кровати с шишечками, пуховые подушки и атласные диванные покрывала, зеркальные шкафы. В период первой пятилетки и культурной революции был запрещен праздник Нового года и связанные с ним аксессуары — елки и елочные игрушки, заодно подверглись осуждению и детские игрушки[12]. Во время второй пятилетки, когда в центре внимания государства оказалась легкая промышленность, появилось много советских вещей и даже продуктов — «Советское шампанское», духи «Красная Москва», часы «Салют», абажуры, скатерти, занавески как символы зажиточной и «культурной» жизни ударников[13]. В период оттепели «опасными» стали вещи-мигранты из западных стран, несущие с собой элементы западного образа жизни (например, одежда «штатников» и «стиляг»). В целом же, идеологическую опасность для доминирующей, контролируемой государством культуры всегда представляли индивидуализированные вещи частного быта, символизирующие отход от коллективного модуса существования и проявление собственных вкусов и пристрастий. Советские идеологи приписывали вещам важную социализирующую функцию: «неправильная» вещь может превратить человека в тунеядца, развратника или индивидуалиста, подтолкнуть его к порочному образу жизни и даже к измене родине. Личность человека трактуется как чрезвычайно зависимая от окружающих человека вещей, подверженная их влиянию[14]. Именно поэтому ослабление этой связи и идеологический контроль над вещной средой являлись важными задачами советской идеологии. Государство стремилось сформировать «советского потребителя» с «рациональными потребностями» через пропагандируемые стандарты хорошего вкуса. Вкус для советского человека — это далеко не личное дело и не просто эстетические пристрастия, а важный социальный и политический выбор[15]. Признаком хорошего вкуса были «скромность» и «простота»: потребителя ориентировали на массовое, усредненное потребление, которое в равной степени ограждало бы человека от «пережитков прошлого» и «погони за модой».
Небольшой ассортимент промышленно выпускаемой продукции, которая должна была строго подчиняться научно разработанным и редко меняющимся стандартам (ГОСТам), часто не содержал товаров востребованных размеров, конфигураций, конструкций, вынуждая потребителей приспосабливать имеющиеся в продаже товары или искать альтернативные пути приобретения соответствующего потребностям предмета[16]. Основной акцент на функциональных, а не символических характеристиках товара (модность, оригинальность, эстетическая привлекательность) и монопольная государственная, не зависящая от объема реальных продаж торговля позволяли долгое время пренебрегать реальными вкусами потребителя. В 1960-1970-е годы партийное руководство пыталось ввести элементы «народного управления» и «демократии снизу» и начало стимулировать развитие потребительского движения и изучение потребительского спроса. Благодаря этой «гласности» многочисленные примеры ненадежности и несоответствия советской продукции потребностям граждан попадают в книги жалоб и предложений, газетные рекламации и фельетоны[17], однако существенного улучшения ситуации не произошло.
Многие товары советского производства изначально содержали в себе дефекты функционального или символического характера. Дешевые, но низкокачественные вещи-полуфабрикаты могли быть доведены до потребительского состояния (или возвращены в него) с помощью небольших затрат. Действенной «ремонтной» стратегией государства было развитие огромного сектора, созданного для ремонта вещей и позволяющего обеспечивать трудовую занятость большого числа людей. Целая сеть Домов быта и различных ремонтных служб (которые, однако, тоже не отличались качеством работы) частично компенсировала производственные недоделки. Предприятия, оказывающие населению услуги по ремонту (обуви, одежды, бытовых машин и приборов, мебели), в 1960-1970-е годы в Москве и Ленинграде исчислялись тысячами[18]. Годовой объем выполненных работ по ремонту и индивидуальному пошиву обуви в Ленинграде и области составил, например, в 1970 году 9,5 миллиона рублей, а в 1975-м — 13,8, по ремонту одежды в 1970 году 30 миллионов рублей, а в 1975 году — 33,4[19].
Государство благосклонно относилось и к самостоятельному изготовлению нужных в хозяйстве и идеологически адекватных предметов. Например, во время второй пятилетки, когда абажур был объявлен символом домашнего уюта, женские журналы давали многочисленные советы по поводу изготовления абажуров в домашних условиях[20], то же самое было характерно во время моды на абажуры в конце 1950-х годов: «[…] очень декоративно выглядят настольные лампы с абажурами из шелка или плотной фактурной ткани. Такую лампу хозяйка может сделать сама […]»[21]. Информация для умельцев помещалась в книгах «Полезные советы», «Домашняя энциклопедия», журналах «Сделай сам», «Наука и жизнь», «Работница», «Крестьянка», специализированных газетных рубриках. В книге «Полезные советы» (1960 год) рассказывается о том, что «нетрудно сделать самим» из подручных материалов — подставки для обуви и шляп, плечики для одежды, абажуры, полочки, сушилку для посуды, лампу, ящик для писем, шезлонг, несессер, портплед, душ, швабру, стекломойку, термос, подставки для кастрюль, а также о том, как чинить мебель, одежду, обувь, предметы обихода, раковину, унитаз, электроаппаратуру, квартиру в целом, сварить клей из муки и поднять петли на чулках.
Государственное регулирование потребления и отношений с вещным миром не является советской спецификой. В военные и послевоенные годы, например, в Великобритании государство развернуло целую кампанию «make-doandmend» (что можно вольно перевести как «приспосабливай и ремонтируй»). И только когда Великобритания восстановила промышленное производство, заявив об этом грандиозной выставкой «GreatBritaincandoit» (1946), идеология стала призывать к поддержке индустриального отечественного производителя и поощрять потребление продуктов массового производства. Самоделки и ремонты превратились из стратегии выживания в хобби в соответствии с концепцией «do-it-yourself»[22]. Советская идеология не была столь честной с гражданами: декларировалось, что советская промышленность candoit, но на практике это чаще означало необходимость приспосабливать и ремонтировать.
«Ремонт» в домашней экономике и отношения с вещами
Несмотря на государственную боязнь товарного фетишизма и попытки регулирования потребления, происходило увеличение и дифференциация потребительских запросов, росло значение материального благосостояния в социальном самоопределении людей, желание следовать быстро меняющейся моде, иметь определенный набор вещей как гарантию своей «нормальности»[23]. Однако, даже имея деньги, советский человек не мог купить желаемое или следовать выбранному стилю, в отличие от обездоленных только финансово бедных жителей процветающих западных стран. Сейчас нас в большей степени интересует «посттоварная фаза» жизни вещей в советской домашней экономике, поскольку, именно попав в дом, товар очищается от товарных ассоциаций, происходит его освоение, и он становится «своей вещью»[24]. Но поскольку отношения советских людей с вещами формировались и на стадии приобретения вещей, необходимо кратко вспомнить, каковы были условия встречи вещи (в том числе в виде товара) и хозяина.
Отношение к вещи формировалось уже в процессе созревания потребности и приобретения вещи. Товары «доставали», за желанными вещами ездили в другие города, их покупали «из-под прилавка» и у перекупщиков. Советские люди жили мечтами о будущем благополучии, которое они готовят сейчас, запасая блага: часто ковры покупались для будущих квартир, постельное белье для будущих внуков. Одна из информанток вспоминала, что ее муж купил мебель с расчетом на получение квартиры в будущем и, даже не распаковывая, поставил ее в угол комнаты, где она простояла несколько лет. При постоянном дефиците то одного, то другого покупки «про запас» давали ощущение страховки. Зачастую все, за чем стояла очередь, люди были склонны квалифицировать как «дефицит», не зная потом, куда этот «дефицит» пристроить и как использовать. Товары, купленные в ажиотаже, либо откладывались («на подарки» или до подходящего случая), либо перепродавались. Иногда покупались и заведомо неподходящие или бракованные вещи, но годные для переделки и нецелевого использования.
Из этого краткого перечисления «особенностей советского шоппинга» следует несколько важных выводов. Во-первых, невозможность беспроблемного приобретения вещи порождала еще более острое желание ее иметь (увеличивало «субъективную ценность», в терминологии Георга Зиммеля) и формировало «заочные» взаимоотношения будущего владельца и вещи. Встреча предвосхищается, и, более того, со стороны потребителя требуются дополнительные усилия и смекалка, чтобы она состоялась. «Добывание» вещи нередко было связано с моральным выбором: пользоваться блатом или нет; давать ли взятку; уступить ли кому-то доставшийся при распределении на работе талон; обмануть ли государство, купив холодильник на имя отца-ветерана, продать знакомым доставшуюся вещь по госцене и прочее. Поэтому таким «романам» с вещами в нарративах наших рассказчиков уделялось более важное место, чем собственно процессу использования вещей.
Во-вторых, уже сами практики покупок провоцировали дальнейшие социальные и экономические интеракции в неформальной сфере — обмены, продажи, ремонты, переделки, дарения, посылки родным и родственникам, передачу дефицитных вещей по наследству, то есть вещи способствовали горизонтальной и вертикальной коммуникации и интеграции в обществе. Происходило вовлечение вещей в сеть социальных отношений в качестве посредников и активных участников.
В-третьих, одним из последствий невозможности купить желаемые или необходимые вещи было сужение сферы индивидуализации потребления и депривации субъективного вкуса, необходимость концентрации на функции вещи, а не на ее символическом значении. Однако потребление выполняло свою социально-дифференцирующую функцию[25], хотя и в гораздо меньшей степени, чем в капиталистическом обществе: для интеллигенции были ценны книги (как тип товара), а для «мещан», скажем, ковры и люстры.
В-четвертых, в советских условиях превращение недавно купленного товара в полезный в хозяйстве предмет часто требовало его переделки и приспособления к тем функциям, которые ему предстояло выполнять. На этом мы остановимся подробнее.
Как уже отмечалось, низкое качество советской продукции и отсутствие выбора приводило к тому, что товары воспринимались как полуфабрикаты, требующие непременной доделки. Так, например, в газете «Ленинградская правда» (1963 год) описывается случай, когда г-ка Б. купила в магазине цигейковую шубу (за 144 р. 40 коп.!) и уже в магазине «заметила, что шуба великовата». Но решила, что отдаст в ателье для подгонки, где шубу, однако, испортили вовсе[26]. Эта логика была вполне типичной — надо было брать, пока «дают», а потом уже разбираться, как вещь использовать. К тому же советские товары были стандартными, зачастую грубо произведенными, перед потреблением над ними производилась работа по подгонке к индивидуальному владельцу. Процесс приспособления и взаимного привыкания друг к другу вещей и людей часто был длительным и болезненным: разнашивание ботинок, привыкание к неудобной ручке инструмента, ушивание платья и перешивание пуговиц, овладение специальной техникой ношения рубашки, чтобы не было видно брака под рукавом, перекрашивание колготок фиолетового цвета в черный, несколько стирок, чтобы свитер перестал линять и красить нижнее белье, тщательная настройка телевизора, приспособление мебели под малогабаритную квартиру и прочее. Сами товары подталкивали к процессу активной персонализации вещи через ее трансформацию и взаимное приспособление[27]. Иногда вещь после такого «освоения» обретала уникальный характер и могла быть правильно использована только ее хозяином[28]. Старую вещь часто долго не выбрасывали не только потому, что новая была дорога или недоступна, но и потому, что со старой вещью уже был пройден болезненный этап взаимной притирки.
Интервью изобилуют рассказами о ремонтах и приспособлениях вещей к повседневной жизни и о приспособлении людей к вещам. Особенно часто в рассказах употребляются глаголы с приставками под- и при-: подделать, подшить, подогнуть, приспособить, приделать, привернуть, присобачить, приловчиться. Цитата из интервью:
«Было уже начало шестидесятых. […] Горячей воды у нас не было, котел стоял. […] Котел был немецкий, списали какое-то судно, брат работал в пароходстве, значит, и они его с этого судна выдернули и бросили — он не нужен никому. Он был лопнувший, ну и брат его купил как лом.
Привезли его домой. Мы его залатали, там трещина была в нем, залатали и поставили, он нам служил сколько… Много лет служил. Я пока там жил, я уже приспособился к этому котлу, привык — утром встаю, подшурую. Высыплю, специально ведра были такие сделаны, чтоб удобно было, ведро угля высыплю, прижму его, чтоб он еще не разгорелся. Иду на работу, с работы прихожу — его чищу. […] Сначала я, конечно, кувыркался, пока привык к нему, а потом уже настолько приспособился!» (А. В.).
Практически всегда ремонт в советской домашней экономике являлся бриколажем[29]. Многие примеры приспособления советскими людьми старых вещей стали хрестоматийными: коврики из колготок и лоскутков, тряпки из спортивных штанов, рассада в картонных молочных коробках и тому подобное. Некоторые наши рассказчики даже специально искали вещи, подходящие для переделки. Это особенно типично для послевоенной ситуации с одеждой и обувью — на барахолке искали вещи «на перешив». Характерны рассказы про мебель, найденную на помойках и переделанную. Особый случай представляет собой массовый выброс старой мебели в 1960-е годы при переездах в новые квартиры, которая затем подбиралась другими и с помощью подручных средств и собственных навыков доводилась до товарно-антикварного вида.
Вера в бесконечный функциональный потенциал вещи и в то, что она обязательно может пригодиться, означала необходимость создания пула вещей, пригодных для бриколажей. В каждом доме были закутки, коробки, полки, где хранились припасенные мелочи. Для того чтобы вещь была выброшена, она должна была безнадежно утерять все качества полезного предмета. Обычно, став ненужными, вещи отходили на периферию (на дачу) и, только проведя там несколько десятков лет, в некоторых случаях отправлялись на помойку. Зачастую возникала парадоксальная ситуация: люди (обычно причисляющие себя к «интеллигенции») могли яростно критиковать вещизм и при этом жить в квартирах, наполненных ненужными вещами, которые они не могли выбросить:
«У меня вот старое кресло — оно разломано, развалено, я подставляю ящики какие-то, потому что это кресло, которое отдали наши близкие друзья… Вот все сохранить, все использовать. Для меня выброшенный продукт — это трагедия, не потому, что мне жалко денег, а потому, что я вижу свою никчемность, что я не смогла использовать. А так я стараюсь все переработать, чтобы ничего не пропало. Все переделать, сделать какую-то салфеточку, какую-то накидочку, коврик из чего-то, чтобы как можно дольше дать этой вещи жить. Чтоб она еще сохранялась, чтоб из нее что-то сделать… И может, отдать что-то. А просто выкинуть не могу» (Н. Б.).
Как видно из цитаты, для этой женщины продление жизни вещи включает не просто технические навыки или экономические соображения, но и моральную оценку. Рассказы о бриколажах помогали нашим собеседникам поведать интервьюеру что-то хорошее и впечатляющее о себе самих и своих близких, «умельцах» и «умелицах», мастерах и мастерицах на все руки. Навыки ремонта и бриколажа были важны для подтверждения гендерного статуса. «Мужской» областью деятельности был ремонт квартиры, мебели, дачи и машины. Они с гордостью показывали интервьюерам сделанные своими руками антресоли, полки, приборы и рассказывали о починенных бытовой технике, велосипедах, любовном отношении к своему рабочему инструменту. К области применения женских хозяйственных талантов относятся приготовление еды «из ничего», изготовление украшений, декоративных элементов интерьера и, в первую очередь, одежды:
«Вот выпускной вечер в техникуме, пришел наш начальник, сказал, что будет выпускной вечер на Васильевском острове, в таком-то клубе, и приглашены вам моряки, ребята. Ну что ж, надо платья делать, а с чего? Я пошла на Невском, напротив Гостиного двора, там был магазин “Лен”. Я купила там простынь льняную, сделала юбку в складку, матроску, кофточку с воротником матросским и якори вышила. […] Остались кусочки — так туфли выйдут! Пошла купила каблуки. Сделала туфли себе» (О. А.).
Владение навыками ремонта и бриколажа было значимо для моральной и социальной оценки личности («хорошая хозяйка», «мастер на все руки»), благодаря этой практической мудрости и полезности для сообщества повышался авторитет человека, расширялись его социальные сети. В период позднего социализма советские люди не столько хотели выделиться из массы с помощью аутентичных самодельных вещей (что является ведущим мотивом в обществах потребления), сколько присоединиться к социальному целому — группам, потребляющим престижные вещи. В интервью часто говорилось о желании иметь вещи «как у людей», «как у всех», и именно это желание подталкивало к производству якобы промышленно произведенных вещей, обладающих большой символической ценностью: свитера и юбки вязались «с кино» и обзаводились фальшивым лейблом «под фирму», в подпольных ателье шилась одежда по лекалам распоротых импортных товаров, индийские джинсы доводились до «фирменного вида» с помощью отбеливателя, советская техника самостоятельно совершенствовалась под «хай-фай» и тому подобное. Умение искусно создать эрзац статусного символа было одним из важных социальных навыков.
Специфика советского общества состояла в том, что перманентный ремонт как творчество и образ жизни был не уделом обездоленных, а общим разделяемым переживанием большей части населения. Эта сфера являлась зоной индивидуального контроля, создания собственного символического порядка и автономной от государства сферы деятельности. Хотя умение проявить смекалку и изобретательность требовалось не только для того, чтобы обеспечить себе домашний уют, но и для выполнения планов производства или решений недальновидного руководства. При скудных ресурсах, плохой технике и организации производства (но требовании «давать план») граждане вынуждены были «выкручиваться» и становиться рационализаторами и изобретателями. Наши информанты из рабочей среды рассказывали, что обеспечить функционирование производства было возможно, исключительно используя «соображалку». С особым пиететом рассказывалось об инструменте, который сам зачастую являлся самодельным или приспособленным для целевого использования. К бриколажам же можно отнести и набор отговорок, оправдывающих отсутствие работника на рабочем месте, и использование вынесенной с родного предприятия продукции, и стремление занять очередь в три кассы одновременно, и быструю реакцию на выброшенный дефицит, и многое другое. Подобно тому, как Леви-Стросс применял термин «бриколаж» для обозначения особой логики мышления туземцев[30], мы с таким же успехом можем говорить о бриколажной структуре мышления советского человека, умудрявшегося сочетать не вполне логически сочетаемые идеологические конструкты, использовать пропагандируемые идеи, услышанные с трибун фразы с практической смекалкой и антигосударственной повседневной моралью, вести в равной степени искренне публичную и приватную жизнь и преуспевать в других видах ментальной изворотливости.
[2] См.: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 2002. С. 5-16; The Social Life of Things. Commodities in Cultural Perspective / Appadurai A. (Ed.)Cambridge, 1996; Douglas M., Isherwood B. The World of Goods: Towards an Anthropology of Consumption. London, 1996; Lury C. Consumer Culture. Cambridge, 1996.
[3]Некоторыепримеры: Dant T. Material Culture in the Social World: Values, Activities, Lifestyles. Philadelphia, 1999; Gell A. Art and Agency. An Anthropological Theory. Oxford, 1998. Р. 12-20; Knorr C.K. Sociality with Objects. Social relations in Postsocial Knowledge Societies // Theory, Culture & Society. 1997. Vol. 14 (4). P. 1-30; LatourB. Whenthingsstrikeback: apossiblecontributionof ▒sciencestudies’ tothesocialsciences // BritishJournalofSociology. 2000. Vol. 51. № 1. P. 107-123; Thévenot L. Pragmatic regimes governing the engagement with the world // Schatzki T., Knorr C.K, von Savingy E. (Eds.) Thepracticeturnincontemporarytheory. London, 2001. P. 56-73.
[4] Идея рассматривать ремонт как явление макроуровня по отношению к экономической системе была высказана на обсуждении этой темы на «Летней школе по практикам — 2» Вадимом Волковым, а идея приложить «ремонтную» схему к личным отношениям советских людей (семейным и дружеским) — Виктором Каплуном. Мы благодарим коллег за интеллектуальную помощь.
Катерина Герасимова благодарит также коллег из университета Шеффилда (Сюзан Рид, Ники Грегсон, Дэвида Шефферда, Катерину Кук, Линду Мосс и других) и Центра изучения домашних интерьеров (Королевский колледж искусств Лондона) за обсуждение данной темы. Отдельная благодарность — Татьяне Роуз (PhilipPriceMemorial).
[5] См. об утрате ауры аутентичности предметами искусства в эпоху массового производства: Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Беньямин В. Избранные произведения. М., 1996. С. 15-65; об утрате вещью сакральной «вещественности» см.: Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993. С. 316-326.
[6] Например, см.: Бодрияр Ж. Система вещей. М., 1993; Baudrillard J. La société de consommation.
Paris, 1979;
Lash
S., Urry J. Economies of Signs and Space. London, 1994.
[7] Стремление к аутентичности произведенного в домашних условиях продукта трактуется как реакция на модернизм и массовое производство (AttfieldJ.WildThings: TheMaterialCultureofEverydayLife. Oxford, 2000. P. 78-79).
[8] Эмпирической основой будут биографические интервью с жителями Петербурга 1910-1970-х годов рождения. В нашем распоряжении было около ста интервью. Упоминания и подробные рассказы о вещах и практиках обращения с ними были «побочным продуктом» этих интервью, в большинстве случаев они не провоцировались интервьюером.
[9] Деготь Е. От товара к товарищу. К эстетике нерыночного предмета // http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_5_6/2000_5-6_04.htm; Kiaer К. Rodchenko in Paris // ClarkeD.B., DoelM.A., HousiauxK.M. (Eds.)The consumption reader. Routledge, 2003. P. 193-196.
[10]Деготь Е. Указ. соч.
[11] См. о потреблении в советской России: Лебина Н., Чистиков А. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия. СПб., 2003;Gronow J. Caviar with champagne: common luxury and the ideals of the good life in Stalin’s Russia (Leisure, Consumption and Culture). Oxford, 2003; Hessler J. A social history of Soviet trade: trade policy, retail practices and consumption, 1917-1953. Princeton,2004.
[12]Petrone K. «Life has become more joyous, comrades»: Celebrations in the Time of Stalin. Bloomington, 2000; Thurston R. «The Soviet Family During the Great Terror, 1935-1941» // Soviet Studies. 1991. Vol. 43. Number 3. P. 553-574.
[13]Волков В.Концепция культурности, 1935-1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1-2. С. 194-214; GronowJ.Op. cit.
[14] Вспомните, что первая ссора Павки Корчагина с его «мелкобуржуазной» возлюбленной происходит именно из-за ее несоответствующей одежды.
[15] Чего стоит только книга Льва Кассиля «Дело вкуса», вышедшая в 1958 году.
[16] Так, в каталоге треста «Мосбелье», посвященном модам 1936-1937 годов, представлено 9 видов сорочек, 8 видов комбинаций и всего два фасона бюстгальтеров. Цит. в: Гурова О. История вещей в советской России (на примере нижнего белья). Рукопись кандидатской диссертации.
[17]Богданова Е. Газетные жалобы как стратегия защиты потребительских интересов. Позднесоветский период // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2002. № 6. С. 44-48. В анализе мы также опирались на собранные и любезно предоставленные нам Е.А. Богдановой газетные архивы и интервью.
[18] Москва в цифрах (1966-1970 гг.). Краткий статистический сборник. М., 1970. С. 109; Народное хозяйство Ленинграда и Ленинградской области за 60 лет. Статистический сборник. Л., 1977. С. 91.
[19] Там же.
[20]Волков В.Указ. соч.
[21] Полезные советы. Л., 1960. С. 9.
[22]Jeremiah D. Architecture and Design for the Family in Britain, 1900-1970. Manchester, 2000.
[23] Более того, по мнению исследователей, такая политика государства способствовала «зацикленности на материальном»: HumphreyC.TheUnmakingofSovietLife. EverydayEconomiesAfterSocialism. Ithaca, 2000. P. 53; Verdery K. The Transition from Socialism. Anthropology of Еastern Europe // Cit. in: Humpthey C. Op. cit. P. 53; Veenis M. Consumption in East Germany // Journal of Material Culture. 1999. Vol. 4. P. 79-112. Этому способствовало и государство, подкрепляя официально одобряемое поведение граждан дарами и привилегиями при приобретении дефицитных вещей.
[24]Attfield J. Op. cit. P. 144-145; Miller D. Material Culture and Mass Consumption. Oxford, 1987; Lunt P.K., Livingstone S.M. Mass Consumption and Personal Identity: Everyday Economic Experience. 1992. P. 16; Lury C. Op. cit.
[25]Классическаяработа, посвященнаяэтойтеме: Bourdieu P. La distinction: critique sociale du jugement. Paris, 1979.
[26] Сервис не терпит равнодушных // Ленинградская правда. 1963. 29 марта. С. 2.
[27] Используя подобные примеры в качестве аргументов, Екатерина Деготь определяет советский мир как мир высокоиндивидуализированных вещей, а не стандартных и безликих, вопреки сложившимся стереотипам.
[28] Французский социолог Лоран Тевно определяет этот тип взаимодействия с материальным миром как принадлежащий к «режиму близости», в котором агент обладает автономией действия. ThévenotL. Op. cit.
[29] От французского «bricoleur» — мастер на все руки, занимающийся починкой и созданием вещей из подручного материала.
[30] Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994. С. 126-130.