Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2004
Нодар Ладариа (р. 1960) — богослов, публицист, пресс-омбудсмен газеты «24 саати» («24 часа»), Тбилиси.
Несколько дней назад мне пришлось давать интервью корреспонденту одной швейцарской газеты. Один из вопросов был следующим: «Означает ли "Революция роз" в Грузии окончание постсоветского периода?» Я почти сердито ответил, что выражение «постсоветский период» было заведомо искусственным и ныне даже различные благотворительные организации и фонды, наверное, не рассматривают проектов, преамбула которых начинается словами: «После распада Советского Союза…»
Действительно, в Грузии все допустимые сроки негодования на темное советское прошлое вышли уже задолго до «Революции роз». И тем не менее за годы правления Шеварднадзе многие недопустимые анахронизмы были мумифицированы. Эти анахронизмы — слабость судебной власти, неоправданный авторитет инфантильных политиков, низкий уровень профессионализма на средних и низших ступенях бюрократии, существование номенклатурной интеллигенции — постепенно уходят из центра общественного внимания. Возможно, грузинской общественности не в самом далеком будущем еще придется столкнуться с большинством этих проблем и как бы открыть их заново. Но несмотря на это, а во многом и из-за того, что краткость исторической памяти на, так сказать, «близких расстояниях» является причиной многих политических ошибок, попытка осознать исторический контекст «Революции роз» требует того, чтобы вернуться на 14 лет назад. Путеводителем тут может послужить один внешний признак: массовый митинг на проспекте Руставели перед зданием парламента случается уже третий раз в новейшей истории Грузии, и каждое подобное событие означает смену власти…
ТРИ МИТИНГА
Итак: весна 1989 года (9 апреля советский спецназ разгоняет митинг, требующий провозглашения независимости Грузии, погибло 15 человек), зима 1991-1992 годов (вооруженное противостояние правительства Гамсахурдиа и оппозиции в центре Тбилиси), осень 2003 года (требование отмены фальсифицированных результатов парламентских выборов и отставки Шеварднадзе). Первый митинг был прологом распада Советского Союза и провозглашения независимости Грузии, второй — низвержением национального правительства Звиада Гамсахурдиа, третий – «Революцией роз».
Внешнее сходство этих событий настолько бросается в глаза, что сам Эдуард Шеварднадзе попытался воспользоваться им. Этим объясняется та удивительная комбинация мольбы и угрозы, которую представляли собой его публичные выступления за несколько дней до отставки. Если произвести анализ этих выступлений и не обращать внимания на характерную для бывшего президента безвкусную маску наивности и душевной простоты, то можно выделить два основных мотива. Один из них, который так охотно подхватила часть грузинских СМИ в последние дореволюционные дни, можно выразить следующим предложением: Грузия не вынесет еще одного гражданского противостояния.
Прежде всего, посмотрим, что подразумевается под выражением «еще одного». Очевидно, власть пыталась представить волнения, связанные с распадом Советского Союза, и вооруженное низложение правительства Звиада Гамсахурдиа прецедентами последних событий. Мы, конечно же, думаем иначе и заостряем внимание не на внешнем сходстве этих процессов, а на их существенном различии: то, что происходило в Грузии в течение нескольких дней до 23 ноября 2003 года, происходило впервые. Это, повторим, обуславливается не тем, что в Грузии публичных выступлений никогда раньше не бывало. Многолюдные собрания и рутина уличного митинга — лишь внешняя и несущественная сторона дела, и в этом смысле внешнее сходство мешает нам увидеть специфический характер последних процессов. Попытаемся разобраться.
Впервые перед Домом правительства, то есть нынешним зданием парламента, народ собрался весной 1989 года. Это закончилось трагедией 9 апреля, когда митинг был варварски разогнан советскими войсками особого назначения. От событий 1989 года «Революция роз» существенно отличается тем, что четырнадцатью годами раньше история писалась не только в Тбилиси на проспекте Руставели. 9 апреля, хотя и отличается впечатляющей и хрестоматийной чистотой, все же представляло собой один из ряда более или менее равноценных эпизодов: Карабах, Сумгаит, Прибалтика… Сценарий распада Советского Союза (говорю в метафорическом смысле, ибо не верю, что такой единый сценарий действительно существовал) писался не в Грузии. Тогда значение участников полностью исчерпывалось их выбором: однажды сделанный выбор и верность ему окончательно определяли роль, которую личности придавала история. От личности тогда ничего не требовалось: главное было выдержать до конца.
Кроме этого, для тогдашней системы страшилищем был митинг как таковой. По причине митингов, но и в результате появляющихся стенных надписей диссидентского содержания партийные билеты сыпались словно головы их владельцев. В таких условиях собрание народа как таковое было действенным инструментом, независимо от его конкретных целей и характера. Независимый митинг был чем-то настолько ужасным для советского чиновника, а потеря партбилета — настолько катастрофической, что применение оружия против мирного собрания граждан не встречало никаких внутренних препятствий в сердцах власть имущих.
С другой стороны, для массы, очарованной и опьяненной блеском собственного красноречия, самим звуком собственного голоса, стояние на митинге было чуть ли не самоцелью. Кругозор стоящих на улице людей не мог охватить более широких горизонтов. Свобода и независимость осуществлялись там же, на митинге. Поэтому сохранение «температуры» последнего почти не представляло собой проблемы: митинг питался и наслаждался собственным существованием.
На второй ступени нашей новейшей истории, с осени 1991 года, когда пришедшее благодаря митингам правительство само стало причиной недовольства среди большой части общества, которая выражала это свое недовольство опять-таки посредством митингов, положение дел коренным образом изменилось. Для правительства Звиада Гамсахурдиа и большинства его сторонников субъективное ощущение стояния на митинге было почти равнозначно объективной реализации существующего в их сознании образа свободы и независимости. Перманентный митинг был единственным видимым и ощутимым образом созданной и представляемой ими Грузии. Поэтому они оказались в родной стихии, символическим выражением которой стала сооруженная на проспекте Руставели огромная палатка — райская куща небесной Грузии, желанная и постоянная обитель, знак вечности и неистребимости митинга. В то время и противники Гамсахурдиа выражали свои стремления посредством митингов. Два (условно два) противоположных друг другу митинга оказались совершенно неуязвимыми друг для друга. Аргументы сторон только незначительно волновали поверхность эмоционального моря. Процессы снова стали развиваться независимо от воли участвующих в них людей, и совершенно естественно было приведено в действие единственное остававшееся средство — оружие.
Кроме этого, идеалом Звиада Гамсахурдиа, пусть наивным и неадекватным, все же была борьба за национальную независимость. С бегством первого президента эти последователи потеряли еще не осуществившиеся надежды и перспективы. Для возвращения потерянных надежд люди всегда охотнее рискуют жизнью, чем, например, для защиты уже приобретенного богатства. Потому и началась и продолжилась та последовательность событий, которую сейчас часто называют гражданской войной. Правда, инфантильность идеалов национал-освободительного движения вскоре заставила эту борьбу выродиться в банальный грабеж, учиняемый различными вооруженными формированиями на территории западной Грузии. Такое развитие событий ощутимо затормозило другой естественный процесс — становление финансовой олигархии. Функция Шеварднадзе самым определенным образом выразилась именно в стимулировании этого задержанного процесса.
Осенью 2003 года происходило нечто совершенно непохожее на две предыдущие весьма болезненные ступени нашей новейшей истории. Этот новый этап мог окончиться тяжкими последствиями для всего народа только в одном случае: если бы потерпела поражение революционная тройка: Михаил Саакашвили, Нино Бурджанадзе, Зураб Жвания.
На осознании этого был основан второй атрибут риторики Шеварднадзе и его немногочисленных сторонников: они ежечасно подчеркивали, что лидеры оппозиции борются не за «народное благосостояние», а за «собственную карьеру». Это, разумеется, было ставкой на оставшийся с советских времен анахронизм — ложное противоречие между личным и общественным.
ТРИ ЯЗЫКА
Но поражение революции уже перестало быть проблемой. Сейчас проблемой стала ее победа. Да, революция победила, но победу, описанную во всех подробностях, как нас учит Жан-Поль Сартр, слишком трудно отличить от поражения. В чем же дело?
Рассмотрим один редко упоминаемый аспект политики — лингвистический, или, если угодно, социолингвистический.
«Режим Шеварднадзе» вовсе не соответствовал тому, что мы чаще всего связываем со словом «режим». Шеварднадзе не был диктатором в привычном смысле этого слова: власть в Грузии была крайне слаба и даже аморфна. Против Шеварднадзе народ восстал не по причине его жестокости, а из-за его несостоятельности. Эта несостоятельность наиболее ярко выразилась именно в языковой сфере.
Главный ключ к успеху «Революции роз» нужно искать также в области языка.
Мы не будем подробно рассматривать языковые курьезы советской власти, которая характеризовалась ярко выраженной лингвистической дихотомией: на международной арене это был тщательно обновляемый лексический инвентарь холодной войны, внутри же страны основной риторической фигурой был оксюморон. Вспомним хотя бы выражение, на бессмысленность которого обратил внимание Виктор Пелевин: «товарищ командующий». Оксюмороны пропитывали собой и строили весь советский дискурс.
Первый президент Грузии, Звиад Гамсахурдиа, очистил вербальную область от дихотомии и восстановил ее цельность. На смену всем языковым пластам советской власти пришел один-единственный дискурс превосходства и особой миссии грузинской нации. Но оказалось, что его мало кто принимает всерьез, а принимающие его были совершенно нерелевантными членами общества: последователи антропософии и экзальтированные женщины, которые были очарованы самой личностью Гамсахурдиа. Нарождавшейся же прослойке новых интеллектуалов в забавных мессианских и мифологических небылицах, которые рассказывал президент, мерещился призрак фашизма. В качестве некоторого отголоска царившего в те годы маразма можно привести интервью, данное одному каналу грузинского телевидения в феврале 2004 года сыном покойного президента, Константином Гамсахурдиа. На вопрос о его политической программе намеревающийся вернуться из Швейцарии на родину и баллотироваться в парламент Константин Гамсахурдиа ответил, что его программа основана на поэзии и музыке. За время правления его отца региональные начальники, совершенно серьезно мнившие себя продолжателями великих традиций кельтов и пеласгов, столкнулись с полной негодностью этого языка и, не вполне осознав эту негодность, столь же серьезно принялись за единственное, к чему были действительно способны, — обирать вверенные им регионы.
Шеварднадзе опять расчленил вербальную сферу, но по причине конкретных политических обстоятельств на замену советской дихотомии ему понадобилось введение тройного деления: Шеварднадзе на одном языке говорил с населением Грузии, на другом языке — с Вашингтоном, на третьем языке — с Москвой. Для внутреннего употребления использовался слегка адаптированный к национальным требованиям жаргон старой партийной номенклатуры, для общения с Америкой и Европой годился язык заимствованных у них же законодательных актов, которые никто не пытался применять на практике, а что касается Москвы, то эта сфера общения для Шеварднадзе была особенно интимной: им была даже предложена теория двух Россий: одна прогрессивная, то есть благоволящая к Грузии и к ее руководству, а другая – имперская, или реакционная, то есть стремящаяся ее поработить.
Под конец он оказался уже не в состоянии сохранить нужную ловкость в переключении кодов. Эта несостоятельность дошла до вполне материальных проявлений: в последние дни Шеварднадзе отказывался от телефонных разговоров с Джеймсом Бейкером, который приезжал в Грузию незадолго до выборов по поручению руководства США и предложил принцип построения Центральной избирательной комиссии. Шеварднадзе нарушил свои международные обязательства — парламентские выборы 2 ноября, послужившие поводом для «Революции роз», отличались небывалым размахом нарушений в пользу правительственного блока. Когда народ уже стоял у стен парламента, президенту Грузии нечего было больше сказать бывшему государственному секретарю США.
Кроме этого неадекватность президентской речи стала очевидной и для большинства населения Грузии. Пожалуй, старый партийный функционер дольше всего сохранял способность общаться с президентом РФ Владимиром Путиным. Это весьма характерно, даже если предположить, что Путину от Шеварднадзе уже никаких особых идей и предложений не требовалось.
Лидеры «Революции роз» восстановили единство вербальной области. В этом особенно преуспел Михаил Саакашвили. Главным стержнем нового дискурса стала мысль о попранном достоинстве народа. Народу напомнили, что у него есть достоинство, и это оказалось на редкость удачной находкой: стоящая в основе любых националистических настроений идея как нельзя лучше вязалась с либерально-демократическими ценностями. Язык новой власти с первых же дней революционного подъема, на первой же неделе после выборов был одинаково понятен и приемлем как для грузинского крестьянина, так и для Колина Пауэла. Каждый видел в одних и тех же словах желаемый для него смысл. Это в грузинской истории случилось впервые. Новизна происходящего была, возможно, гораздо острее осознана на Западе, что и явилось причиной широкого международного резонанса, которым до сих пор продолжает гордиться новая власть.
Однако быстро пролетели дни до президентских выборов, миновал обряд инаугурации, и послереволюционные будни выявили такие проблемы, перед лицом которых далеко не бессмысленно вспомнить о благотворном опыте, который грузинские студенты получили от их югославских сверстников.
ТРИ СОМНЕНИЯ
Победившая тройка принесла с собой три основных сомнения: неприемлемые для гражданского сектора изменения в Конституции, неопределенность положения независимых СМИ и, наконец, принцип назначения новых кадров. Причем новая власть начала действовать как-то слишком оперативно и без оглядки, почти так, как советует одна старая еврейская поговорка: спите быстрее, нам нужны подушки!
Сомнение первое — поправки к Конституции[1].
Понятно, что иногда проходят нежелательные законы — демократия не является гарантией от ошибок или абсолютной защитой от дурака. Но вызывает опасение совершенный отказ от любого обсуждения. Ни телевизионные выступления, ни специально созванные конференции, ни регулярно публикуемые критические и аналитические статьи не смогли убедить победителей не только в негодности курьезной смеси русской и туркменской моделей распределения власти, но и просто в необходимости публичного и детального обсуждения фундаментальных изменений основного закона. Публицист Давид Зурабишвили в своей статье «Трое в одной лодке» (газета «24 часа», 9.02.2004), которая вышла уже после принятия парламентом конституционных поправок, достаточно ясно показал причину этого странного поведения со стороны верхов: весь секрет такой скоропалительности в том, что власть не делится на три. Итак, Конституция подогнана под властвующую тройку. Но перед глазами у всех сведущих людей стоит российский пример, хотя и несколько упрощенный: Путин, сидящий верхом на ельцинской Конституции. Именно поэтому в грузинский основной закон введена одна странная оговорка: необходимость пересмотра текста Конституции по истечении семилетнего срока после принятия поправок.
Сомнение второе — свобода слова.
В самый разгар споров о конституционных поправках из телеэфира пропали две популярные информационные передачи: «Ночной курьер» (канал «Рустави-2») и «Ночной взгляд» (канал «Мзе»). В грузинской действительности принято было называть эти передачи «аналитическими», но на самом деле они просто представляли трибуну для свободного выражения мыслей самым различным представителям политического спектра и общественности. Одновременное и молчаливое исчезновение двух телепередач дало пищу не только для самых разнообразных толкований, но и для создания парламентской комиссии по расследованию вопроса. Результаты работы этой комиссии до сих пор покрыты мраком, а в обществе укоренились две основные версии.
Первая: власть осторожно и умно «наезжает» на журналистов. Появление в студии вооруженных людей в масках заменено доверительной беседой в тиши кабинета или даже телефонным звонком, где обе стороны знают, что лучше не называть вещи своими именами, а решить вопрос, так сказать, полюбовно. Эта версия не поддается рассмотрению, вернее, из нее не следует каких-либо далеко идущих выводов.
Вторая: с приходом новой власти независимые СМИ потеряли тему. Действительно, если во время правления Шеварднадзе какой-нибудь независимый канал представлял собой свободную общественную силу, то в нынешней ситуации независимой выглядит лишь реакционная точка зрения. Телевидение и пресса перестали быть свободными игроками на поле общественных перемен. Такими игроками сегодня являются Министерство внутренних дел и Генеральная прокуратура. СМИ лишь пассивно освещают их действия. Если верна эта версия, то исчезновение двух передач вызвано гораздо более глубокими причинами: формировать новое общественное мнение старыми методами невозможно, а для осуществления новых методов не существует ресурсов, в том числе и человеческих.
Здесь мы подошли к третьему сомнению, которое связано с кадровой политикой. Здесь на фоне общего дефицита квалифицированных людей заставляет насторожиться одно не раз подмеченное публицистами обстоятельство: новые назначения предпринимаются согласно критерию партийной лояльности, а не профессионализма. Наиболее четкое выражение действующий принцип выбора получил в единственной фразе, произнесенной одним заместителем министра: «Но мы его не видели на манифестациях». Наиболее же разумный выход из положения был предложен тем же Давидом Зурабишвили в статье «О кадрах и не только о них» («24 часа», 16.02.2004): «Кадровый вопрос решится успешно лишь в том случае, если навсегда исчезнет понятие кадровой политики». Другими словами, Зурабишвили требует от бюрократии, чтобы та, согласно классическому определению Макса Вебера, заняла в обществе место безличной, анонимной общественной силы.
Пусть никого не вводит в заблуждение кажущаяся элементарность этого требования: для грузинского общества оно пока представляется непреодолимым препятствием. Перед высотой этого препятствия меркнет и теряет смысл любое воспоминание о безупречности революционной технологии, любая идея о повторной применимости революционного опыта. Может быть, с самого начала, с самых первых дней революционного подъема грузинские события казались проблеском надежды для многих молодых государств на пресловутом постсоветском пространстве. Я вовсе не собираюсь гасить это пламя надежды и утверждать, что праздничное опьянение обернулось горьким похмельем. Оно обернулось вполне нормальными буднями, и здесь уже настало время сделать основной вывод: миф об универсальной применимости революционного опыта зиждется на одном предрассудке времен исторического материализма. Я имею в виду убеждение о существовании каких-то объективных исторических закономерностей. На деле оказывается, что революционный, как и любой другой, опыт уникален и неповторим: его воспроизведение, разумеется, может привести к изменению реальности, но никогда не приведет к достижению ожидаемого результата. Ценность опыта «Революции роз» в одном: независимость — это прежде всего право на совершение своих собственных ошибок.