Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2003
Интеллектуалы и власть
Часть 1: Избранные политические статьи, выступления и интервью
Мишель Фуко
М.: Праксис, 2002. — 384 с. — 2000 экз.
Сборник восполняет существенный пробел в многокрасочной, но асимметричной мозаике русского Фуко. Дело в том, что путь от академичной «Истории безумия» к исповедальной «Заботе о себе», лежащий через прозрачную публицистику «Надзора и наказания», есть путь ученого, производителя весьма рафинированного продукта, чья политическая и прочая ангажированность пропускается через множество фильтров. Рассчитанные на длительное использование, археологические работы Фуко ныне очищены от изначальной актуальности, занесены в архив и разобраны на цитаты. Настоящее издание призвано историзировать Фуко, прочертить сюжет его активной политической деятельности, стартовавшей вместе с похмельными семидесятыми и продолжавшейся без малого пятнадцать лет. В основе этого сюжета — мутация идеи политики: от внешнего администрирования, или подавления индивида, к его внутреннему саморегулированию, или этике.
Созревание политического изнутри культурной археологии если не уникально, то, во всяком случае, нетривиально. Нетривиальна и политическая биография Фуко, героически менявшего маски маргинальности и пытавшегося тем самым доказать, что настоящее дело интеллектуала — это оппозиция как таковая. И все же рефлексия пределов была для него важнее их самих. Фуко не создавал идеологии и, тем более, не примыкал ни к одной из них. Он в них сомневался и возвел сомнение в статус политической стратегии, некоторое время успешно конкурировавшей с правой и левой, уставшими от самих себя. В плане собственно политическом Фуко только выиграл, внятно, хотя и умеренно проявив солидарность со стихийным и обреченным на неудачу маем 1968 года. Пока Маркузе скептически хмыкал, а Сартр растерянно шевелил губами, Фуко прибегнул к помощи мегафона (см. характерную фотографию на обложке сборника) и именно по следам неудачной революции учредил в 1971 году «Группу информации о тюрьмах». Деятельность этой организации зависела от идеологических предпочтений участников едва ли не в последнюю очередь. Практика малых дел как проявление перманентного сопротивления — вот что противопоставляет политик Фуко носителям догматов[1]. Интересно, что и свою близость к левым Фуко воспринимает как чистую случайность, лишь впоследствии и как бы вынужденно осмысленную. «И тут я заметил, что стою бок о бок с ними, и у меня не было никакой необходимости менять направленность моих интересов. Вопросы, занимавшие меня, для политики левых до 1968 года не были насущными. Если угодно, я был аннексирован ими или с определенного времени получил права гражданства». Итак, в это время практика, противостоящая идеологии и напрямую связанная с предельными универсалиями, — это навязчивая и почти фантазматическая цель Фуко, ставящего перед собой задачи «конкретные и всеохватные».
Манифестация практического аспекта, политический акционализм соседствовали у Фуко с внешним равнодушием к современности как к объекту анализа. Идея чистой борьбы не нуждалась в поиске актуальных созвучий: Фуко сам делал себе настоящее и превращал его в материал истории, наблюдая за происходящим на улице и лишь изредка высовываясь из окна. Поэтому неудивительно, что магистральные темы сборника — это универсалии, в соответствии с которыми протекают взаимоотношения интеллектуала и власти, свободного субъекта и репрессивной, объективирующей машины. Жан Бодрийяр еще в конце 1970-х заметил, что Фуко лишь потому так успешно описывает власть и делает на основании своих описаний столь смелые выводы, что анализируемые концепты не имеют референта: это реконструктивная поэтика власти, которой более не существует или которая потеряла свою загадочность[2]. Действительно, это власть концептов и образов, однако, вопреки Бодрийяру, своим материальным исчезновением она только усиливает свою загадочность. Когда во второй половине 1970-х Фуко работает над проектом истории сексуальности, его политический интерес смещается и маловразумительные споры с маоистами, как и братания с переродившимися левыми, уступают место размышлениям о тотальности политического и многообразии его форм. Известный своей программной дотошностью в отношении маргинальных текстов, Фуко в начале 1980-х комментирует небольшую статью Канта о просвещении и вкладывает в комментарий свои важнейшие мысли об индивидуализации политики и о ее превращении в так называемые «техники самости». Политизированные семидесятые оказались для Фуко эпохой испытания собственных пределов — пределов выражения субъекта вовне.
Дальше пружина готовилась к обратному толчку…
Ян Левченко
Демократия и ее критики
Роберт Даль
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2003. — 567 с.
Поскольку русский перевод работы Роберта Даля (р. 1915) «Демократия и ее критики» публикуется через 14 лет после появления книги на свет, следует сказать несколько слов о том месте, которое она занимает в современной политической науке, а также о контексте, в котором она создавалась.
В 1971 году профессор Йельского университета Роберт Даль опубликовал небольшую книгу под названием «Полиархия: участие и оппозиция», которая стала одним из самых цитируемых сочинений второй половины прошлого века, посвященных вопросам политической теории. Стремясь избежать того, по выражению автора, «семантического болота», которое окружает теоретические дискуссии о природе демократии, Даль предложил использовать для описания реальных политических систем термин «полиархия». Хотя трудно представить себе более утопическое предприятие, нежели осуществление серьезной терминологической реформы в имеющей столь богатую и разношерстую историю теоретической традиции, какой является теория демократии, задача эта была автором успешно решена. Предложенная Далем концептуальная модель полиархии оказалась теоретически настолько стройной и ясной, а методологически настолько удобной и эффективной, что во многом определила стратегию эмпирических исследований политических режимов на последующие два десятилетия. Своеобразным теоретическим итогом этого периода и стала опубликованная в 1989 году «Демократия и ее критики». В отличие от адресованной почти исключительно специалистам «Полиархии», новая книга, задуманная в ходе лекций, семинаров и дискуссий (надо думать, не только теоретических) со студентами, была обращена к гораздо более широкой читательской аудитории. Если концепция полиархии, по сути, представляла собой удачный образец промежуточной «теории среднего уровня» (что, кстати сказать, послужило основанием для нападок со стороны противников позитивисткой методологии и «наивного реализма», особая популярность которых пришлась именно на эти годы), то теперь Даль перебрасывает мост между прикладной политической наукой и политической философией. Соответственно, более широким стал и теоретический контекст исследования, в который были включены не только современные «государства-нации», но и политический опыт таких отличных от них исторических образований, как античные города-государства и итальянские республики эпохи Возрождения.
Автор четко определяет собственную теоретическую позицию, рассматривая демократию, прежде всего, как процесс принятия политических решений. Даль подробно и последовательно разбирает такие принципиальные вопросы теории демократии, как включенность (определение круга лиц, являющихся членами демоса/корпуса граждан), политическое равенство, общее благо, гражданская компетентность, и выделяет ряд критериев, которые могут быть использованы для оценки демократии. Особое место уделяется анализу и критике двух альтернативных теорий политического правления: анархизма и попечительства.
При этом трактовка демократии ни в коем случае не сводится к созданию некоего идеального образа «совершенного правления». Даль выделяет два принципиальных измерения политического процесса: публичную состязательность (publiccontestation) и политическое участие (participation), оптимальное сочетание которых и характеризует полиархию («реальную демократию»). Такой подход позволяет определить набор сравнимых эмпирических референтов, но вопрос о том, какое сочетание выделяемых показателей следует считать оптимальным, решается за счет использования критериев демократического процесса. В этой связи показательно название вышедшей в 2001 году книги Даля — «Демократическая критика американской Конституции». Фактически идея полиархии была использована для преодоления традиционной дилеммы демократической теории между нормативным и объяснительным подходом к описанию феномена демократии.
Увидев свет в преддверии «осени народов», ставшей (по выражению Адама Пшеворского) «мощнейшим испытанием для политической науки», концепция демократии Даля доказала свою жизнеспособность. При этом не все оценки Даля оказались верными. Политический опыт новых демократий выявил уязвимость институтов представительного правления, формально отвечавших критериям полиархии. Выяснилось, к примеру, что именно особенности институционального дизайна таких разных в политическом и культурном отношении стран, как Россия и Перу, создают схожие препятствия для поиска политических компромиссов как между различными политическими силами, так и между различными ветвями власти. Однако именно предложенный Далем механизм анализа политических систем позволил выявить лакуны в области теории институционального дизайна и сохранить наряду с риторической элегантностью политических рассуждений о перспективах демократии эмпирическую внятность и методологическую состоятельность демократической теории. Реализм Даля оказался не столь наивным, как представлялось его критикам.
Виталий Рамм
Прозрачное общество
Джанни Ваттимо
М.: Логос. 2003. — 128 с. — 600 экз.
Космополит и маргинал, профессор нескольких американских университетов и активный депутат Европарламента, идейный наследник Ницше и Хайдеггера, Джанни Ваттимо вполне соответствует всем стандартам модного интеллектуала. «Прозрачное общество» — первая более-менее крупная публикация его сочинений в России, представляющая нам взгляд автора на современный мир.
Общий пафос концепции Ваттимо — радостное приятие крушения идеалов тотализации и прославление цветущего многообразия, которое теперь, благодаря масс-медиа, может раскрыться во всей своей полноте. По мысли Ваттимо, именно развитие средств массовой информации является определяющим фактором перехода к «поздней современности» или так называемому «постмодерну».
Поздняя современность, согласно исходному тезису книги, — это общество неограниченной коммуникации. Ваттимо довольно точно описывает последствия развития массовых коммуникаций, совершенно не соответствующие пессимистическим прогнозам социальной критики шестидесятых. Оно привело не к усреднению и стандартизации, наводившим ужас на мыслителей вроде Адорно или Маркузе, но, напротив, к бесконечному умножению символических миров, вполне бесконфликтно сосуществующих друг с другом. Каждый такой мир становится диалектом более или менее четко очерченной группы. В результате сообщество оказывается непрозрачным для самого себя: нет позиции наблюдения, с которой можно было бы обозреть все связи сообщества как систему. Социум превращается в сложную сеть микросообществ, каждое из которых само определяет степень своей прозрачности для остальных.
Это высвобождение различий стало возможным благодаря тому, что с пришествием масс-медиа интерпретация окончательно одержала верх над предметом, а образ — над реальностью. Этот процесс, который Ваттимо называет «дереализацией», — кульминационная фаза десакрализации, определяющей существо модерна. Пребывание в мире образов, полностью растворивших в себе всякую реальность, лишает основания претензию какого бы то ни было образа на истинность.
Однако возникает вопрос: в какой форме, на каком языке может та или иная группа осмыслить равноценность собственного образа мира любому другому? Еще полвека назад на роль посредника в диалоге претендовали гуманитарные науки, вдохновленные успехами антропологии и герменевтики. Между тем именно они, по мысли Ваттимо, оказались не в состоянии ответить на вызов дереализации, потому что идеал гуманитарного знания — как раз достижение полной прозрачности сообщества для самого себя. Порвав с идеей универсальной истории, гуманитарные дисциплины потеряли привилегированное положение и стали всего лишь одним из множества диалектов.
Единственной формой опыта, обеспечивающей открытость диалогу, Ваттимо объявляет опыт эстетический. Только искусство, раскрывая тот или иной смысл мира как возможный, допускает его бесконечную вариативность, и только в сфере эстетических оценок и предпочтений утверждение различий достигает своей полноты. Эстетический опыт как опыт возможности другого, как опыт потерянности, является в десакрализованном обществе постмодерна единственным ориентиром. Отсюда следует финальный лозунг книги: «освобождение множественности интерпретаций и тотальная — в тенденции — эстетизация нашего опыта мира».
Нетрудно увидеть привлекательные стороны этой теории. Триумф эстетики над этикой чудесным образом превращает потерянность современного человека в весьма ценное приобретение, и легкость бытия перестает быть невыносимой. Опыт оказывается важнее, чем смысл, процесс выражения — важнее, чем связность и осмысленность выраженного. Участие в коммуникации больше не требует внутреннего усилия: достаточно просто предоставить другому быть другим, усваивая из акта коммуникации ровно столько, сколько нужно для того, чтобы еще и еще раз пережить собственное отличие от него. А что может быть привлекательнее, чем освобождение от усилий?
На первый взгляд мысль Ваттимо выглядит как современная аранжировка основных мотивов романтического миросозерцания. То же указание на невозможность тотального истолкования реальности, тот же пафос различия, то же прославление фантазии, то же подчеркивание бесконечной вариативности эстетического опыта и та же установка на всепронизывающую эстетизацию. Но по некотором размышлении обнаруживается, что, прославляя коммуникативные возможности искусства, Ваттимо забывает об одном простом соображении, которым романтики отнюдь не пренебрегали. Чтобы понять, что всякая интерпретация — лишь одна из возможных, надо уметь соотнести ее с другой интерпретацией. Значит, общий горизонт все-таки нужен. Для романтического мироощущения такой горизонт открывала ирония, указывающая на несоответствие всякого выражения универсальному смыслу, который, конечно, сам никогда выражен быть не может, но этим вовсе не дискредитируется. Для Ваттимо ничего подобного не существует. Тем самым провозглашаемый им плюрализм оказывается не более чем вежливой гримасой заинтересованности на лице втайне скучающего собеседника, занятого на деле только собой.
Петр Резвых
Падение публичного человека
Ричард Сеннет
М.: Логос. 2002. — 424 с. — 1000 экз.
Талант настоящего историка — вкус к подробностям. Эта максима в полной мере относится к книге Ричарда Сеннета. «Падение публичного человека» — блестящий пример того, как скрупулезность и педантизм в анализе следующих друг за другом мельчайших сдвигов в культуре открывают гораздо более широкие возможности в понимании современности, нежели склонность к претенциозным абстракциям. Именно благодаря любви к деталям Сеннету удалось то, о чем мечтает большинство гуманитариев: написать книгу одновременно академичную, злободневную и занимательную.
Темы обобщающего труда Сеннета затрагивают каждого. Как мы выражаем свои мысли и чувства? Почему наше поведение в кругу близких столь не похоже на то, как мы проявляем себя на публике? Почему искренность или доверие имеют для нас столь большую ценность и почему именно в их достижении мы испытываем почти непреодолимые трудности? Почему в нынешней политической и общественной жизни личные качества деятеля имеют куда больший вес, чем его программа?
В поисках ответов на эти вопросы Сеннет предлагает проследить историческое происхождение современных форм выражения. Трудности, которые испытывает в общении современный американец или европеец, существовали не всегда. Человек XVIII века не мог бы оценить мучений бальзаковских героев, тревожащихся о том, как бы не выдать своих чувств невольным жестом, так же как современному обывателю трудно понять глубокую озабоченность джентльмена викторианской эпохи формой пуговиц своего костюма. Сто-двести лет назад люди оценивали поведение своих сограждан по совершенно иным критериям, нежели мы с вами. Чтобы начать лучше понимать себя, надо возможно более точно определить, в чем заключается это различие и что к нему привело.
Ключ к пониманию исторических изменений в способах человеческого самовыражения Сеннет видит в прослеживании взаимоотношений между двумя сферами, в которых протекает человеческое поведение, — публичной и приватной. Именно тем, как проводится и где пролегает граница между этими двумя взаимосвязанными мирами, и определяется поведение человека. Явственное разделение обеих сфер Сеннет связывает с процессом урбанизации — ведь именно в городе человек оказывается поставлен перед каждодневной необходимостью как-то держать себя в обществе множества совершенно незнакомых людей. Тем самым определены хронологические рамки сеннетовского исследования: от расцвета публичной культуры в европейских городах XVIII столетия до ее прогрессирующего упадка в мегаполисах середины ХХ века (книга впервые была издана в 1974 году). Что же изменилось за эти без малого триста лет?
Тенденцию, определившую современное состояние общества, Сеннет характеризует как постепенное поглощение публичной сферы сферой приватной. Европа эпохи Просвещения видится ему как период относительно строгого разграничения публичного и приватного. Публичное общение строится как обмен строго нормированными и вполне однозначными сигналами и поведенческими клише (своеобразный аналог риторических фигур в речи), а частная (прежде всего семейная) жизнь мыслится как область реализации природных склонностей и потребностей человека. Затруднения начинаются в XIX веке, когда эта граница становится прозрачной, а принцип личности вторгается в область публичных отношений. Современное западное общество с его культом интимности при полном отсутствии эффективных средств личностно-нейтрального общения — только логическое продолжение этого процесса.
В определении исторических сил, приведших в движение этот механизм, Сеннет абсолютно неоригинален: во всем виноваты развитие капитализма и секуляризация. Зато в раскрытии тонких нюансов взаимодействия приватного и публичного он выказывает поистине поразительную проницательность. Самый остроумный его исследовательский ход — попытка прояснить особенности публичного поведения, сопоставляя формы выражения в жизни и на сцене. Привлекая массу сведений, от общих статистических данных до мельчайших подробностей из области истории костюма или светского этикета, Сеннет наглядно показывает: дело совсем не в том, какую именно из более или менее обширного списка ролей человек выбирает для себя в публичной или в приватной сфере, а в том, что для него означает хорошо ее сыграть.
Сеннет — мастер нетривиальных сопоставлений. Прочитав книгу, вы увидите, что существует связь между появлением в XIX веке универсальных магазинов и модой на детективный жанр или между возникновением френологии и обыкновением прятать ножки диванов и пианино в чехлы.
Заключительные главы книги имеют недвусмысленный публицистический прицел. Современная цивилизация, по Сеннету, — царство нарциссизма. Приватное полностью подчинило себе публичное, и в этом — основной недуг современного Запада. Излечить от него может только отказ от представления о том, что безличные формы общения — непременное зло. Современный город должен, напротив, открыть возможности для «общения и единения с другими людьми без необходимости сближения на личном уровне». Правда, после столь убедительного раскрытия неумолимой логики, приведшей к упадку публичной культуры, остается совершенно непонятным, каковы основания надежд на ее возрождение. Но обсуждение этого вопроса — за пределами книги.
П.Р.
Поминки по просвещению
Джон Грей
М.: Праксис, 2003. — 368 с. — 2000 экз.
Джон Грей — скандально известный в британской политической философии и публичной сфере персонаж. В 1970-е годы малоизвестный тогда Грей слыл социалистом. В 1980-е он стал одним из главных теоретиков британской «Новой правой» — своеобразного сплава из консерватизма и рыночного фундаментализма. В случае Грея этот сплав охотно представлялся (в частности, им самим) как «классический либерализм» или его продолжение. В те годы его главным интеллектуальным кумиром был Фридрих Хайек. К началу 1990-х Грей снова сменил ориентацию, стал критиковать своих бывших единомышленников и проповедовать сперва «нео-», а затем «постлиберализм», утверждающий провал универсалистских претензий либеральных идей и институций и их неприменимость к незападным странам. В этот же период он приобрел большую известность и некоторое влияние как публицист и «публичный философ», печатаясь в журналах «Times Literary Supplement», «NewStatesman» и «Spectator», чуть ли не в каждом номере созданного в 1995 году «ProspectMagazine», а также в многочисленных сборниках, научной и околонаучной периодике.
Из разных журнальных эссе первой половины 1990-х и составлены «Поминки по просвещению» — за исключением одноименной заключительной главы. Перед нами — не связное изложение некой философской доктрины, а тексты очень разного формата, объединенные несколькими мотивами: критикой в адрес англо-американских университетских либералов (и в меньшей степени — консервативных мыслителей), провозглашением «смерти проекта Просвещения» и призывом поставить принципы толерантности и плюрализма на место либеральной нейтральности по отношению к разным жизненным проектам, проповедуемой некоторыми из современных англо-американских либеральных философов (например, Ролзом и Дворкином).
В отношении Просвещения особенно раздражает легковесная эссеистичность стиля Грея: хотя концу Просвещения посвящены самая длинная глава книги и многочисленные пассажы в других статьях, связного определения того, что именно автор понимает под «проектом Просвещения», мы не находим. Из ссылок на других авторов (в первую очередь, Аласдера Макинтайра) и разбросанных по книге пассажей можно понять, что речь идет о рационалистической, наукоцентристской, универсалистской этике. При этом Грей исключает из своего понимания «Просвещения» такую традиционно связываемую с этим понятием идеологему, как вера в прогресс. Ясна мысль Грея о том, что как коммунистический, так и неолиберальный «западный» универсализм потерпели поражение. Бесспорно и то, что либеральное мировоззрение — продукт определенной культурной среды, которую Грей неточно определяет как «западную». Непонятным остается, кому же все-таки Грей адресует обвинения в попытках навязать свое мировоззрение всему «незападному» миру — неужели речь идет о горстке университетских философов, о которых сам автор говорит, что они оторваны от жизни и лишены всякого политического влияния? Если же имеются в виду политики, то хотелось бы узнать, какие именно и как их действия связаны с «проектом Просвещения».
Интереснее предлагаемая Греем концепция «плюрализма», при помощи которой он указывает на то, что либерализм, часто сам того не осознавая, накладывает ограничения на определенные образы жизни, связанные с представлениями о благе, несовместимыми с либеральным. Грей считает, что пресловутая британская толерантность — продукт не либеральной, а консервативной культуры, а плюрализм можно найти и в нелиберальных и недемократических обществах — например, в Древнем Риме, Османской империи и современной Малайзии. Не вызывает сомнения, что попытки силой навязать той или иной стране либерально-демократическую политическую систему западного образца зачастую меняют ситуацию к худшему, — но Грей забывает о том, что чаще всего либеральные ценности зарождаются внутри «незападных» обществ, а в этом случае оценка нелиберальных политических режимов сквозь розовые очки (к каковой местами склоняется автор) может только послужить предлогом для подавления этими режимами либеральных устремлений их собственных граждан, добивающихся освобождения и защиты от реально угнетающих их и лишающих их свободы политических или социальных институтов.
Нетрудно согласиться с выводом Грея о том, что вместо насаждения единой «либеральной» или «просвещенческой» системы оценки разных жизненных планов имеет смысл заняться изучением тех реальных механизмов, при помощи которых люди в разных (со)обществах обеспечивают свое мирное сосуществование, несмотря на мировоззренческие расхождения. Беда в том, что сам Грей вместо этого продолжает заниматься созданием (пусть «плюралистических») этических норм «на пустом месте», в споре с другими философами. Сведения же об обществах, отличных от британского и американского, автор черпает из третьих или четвертых рук. Как иначе объяснить его утверждения о том, что Советский Союз погубил русский национализм или что с воссоединением Германии дальнейшее развитие Европейского союза как политического сообщества обречено на провал? В конечном счете Грей оказывается жертвой той самой отстраненности от реального мира, в которой он обвиняет своих коллег-философов.
Англоязычная политическая философия последних тридцати лет пока очень слабо представлена русскими переводами. Тем более удивляет выбор издательством «Праксис» и Институтом «Открытое общество» именно книги Грея — далеко не лучшего плода с этого древа. Автор в своих эссе то и дело полемизирует с авторами (от Роджера Скрутона до Джосефа Раза и Джоэля Файнберга), имена которых в России известны лишь немногим специалистам. При этом Грей предполагает общеизвестность или по меньшей мере общедоступность текстов и концепций своих оппонентов и зачастую лишь намекает на их взгляды или обрисовывает их в самых общих чертах. Если уж считать, что эссе Грея тем не менее представляют интерес и для читателей, не владеющих английским и не имеющих доступа к оригиналу, то по меньшей мере следовало бы сопроводить перевод комментариями и/или подробным введением, излагающим исходный контекст создания книги. Отсутствием таких объяснений, а также корявым и небрежным переводом книга невыгодно отличается от других переводных книг, выпущенных тем же издательством (например, «Политической онтологии Мартина Хайдеггера» Пьера Бурдьё), хотя, к сожалению, вполне соответствует низким стандартам сегодняшнего издательского цеха.
М.Г.
Либерализм и экономика
А.Г. Мовсесян
М.: Логос, 2003. — 247 с.
Что такое либерализм? В чем достоинства и недостатки российских либералов и к чему ведет их деятельность? Эти вопросы обсуждаются в нашей стране, по меньшей мере, с 1992 года, но только теперь появилось первое отечественное исследование данных проблем, написанное профессором Мовсесяном.
Данная монография содержит изложение основ либерального учения, историю его развития, философские предпосылки. В работе рассказано о либеральном взгляде на экономику и финансы, государство и право, глобализацию и международные отношения. Характерно, что каждый из этих вопросов затронут достаточно осторожно и неоднократно подчеркивается, что названные проблемы весьма сложны и глубоки и зачастую люди, называющие себя либералами, отстаивают в этих областях полярные позиции.
Автор определяет либерализм очень просто. Все мировоззренческие ценности, с одной стороны, относятся либо к реальному, либо к иллюзорному миру, а с другой — являются коллективистскими или индивидуальными. Либеральное мировоззрение основано на индивидуализме и на ценностях реального мира. Индивидуализм, сочетаемый с «потусторонними, трансцендентальными, иллюзорными» ценностями, лежит в основе религиозного мировоззрения. Противоположный вариант — коллективизм и ценности реального мира — создает социалистическое мировоззрение, ну а коллективистские ценности иллюзорного мира порождают тоталитаризм, который диаметрально противоположен либеральным идеям.
Нет особого смысла критиковать эту схему, достаточно указать, что советские коммунисты и европейские социалисты относились к «ценностям потустороннего мира» совершенно одинаково. Да и сам автор не пытается отрицать, что у множества людей мировоззрение является глубоко религиозным и вместе с тем последовательно либеральным. Эту схему имеет смысл держать в памяти на тот случай, если некоторые суждения, сделанные А. Мовсесяном насчет либерализма, покажутся читателю достаточно странными.
Автор выделяет четыре разновидности либеральных политических движений. Это неолибералы, отличающиеся от социал-демократов преимущественно риторикой, где главный упор делается не на «общество» и «солидарность», а на «свободу» и «индивидуальность». Несколько правее находятся неоклассические либералы, приверженные принципам классического либерализма XVIII-XIX веков. Либерально-консервативные силы считают, что экономическая свобода должна сочетаться с государственной поддержкой здоровых традиций и нравственных ценностей. Наконец, к либеральным силам принадлежат либертарианцы, убежденные, что любая ненасильственная деятельность должна быть разрешена и только физическая агрессия — запрещена.
Однако А. Мовсесян совершает фатальную (хотя и ставшую общим местом в публицистике) ошибку, пытаясь поместить в эту классификацию реальные политические силы и реальных мыслителей настоящего и прошлого. Причисляя к чикагской школе не только Милтона Фридмена, но и Людвига фон Мизеса с Фридрихом Хайеком, он полностью игнорирует глубочайшую пропасть, которая отделяет двух последних от современного неолиберального мэйнстрима. Австрийская экономическая школа, к которой они на самом деле принадлежали, в книге не упоминается ни разу, такие имена, как Жан-Батист Сэй, Фредерик Бастиа, Карл Менгер, Евгений Бем-Баверк, Мюррей Ротбард и Айн Рэнд, тоже не удостаиваются внимания.
Автор справедливо указывает, что начало и середина XX века были эпохой расцвета и доминирования социалистических и кейнсианских концепций и только с середины 1970-х годов либерализм начал возвращать свои позиции. Однако «неоконсервативную революцию», совершенную М. Тэтчер и Р. Рейганом под знаменами чикагского монетаризма, он воспринимает как полную реставрацию классического либерализма в духе Адама Смита, что совершенно не соответствует действительности. Монетаризм, лежащий в основе идеологии современных «неоклассиков», представляет собой всего лишь компромисс между кейнсианством и последовательным либерализмом австрийской экономической теории.
Ложное отождествление чикагской школы с классическим либерализмом подводит автора и при анализе деятельности международных организаций, таких, как Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд и Всемирный банк. С точки зрения А. Мовсесяна, эти структуры борются за насаждение экономических свобод во всем мире. На практике, однако, они являются не чем иным, как собраниями чиновников, которые постоянно советуют другим таким же чиновникам заменить «неправильные» меры по защите внутреннего рынка на «правильные». Либеральные же экономисты в массе своей разделяют знаменитый вывод Давида Рикардо, доказавшего, что никакой государственный протекционизм в принципе не может быть полезным для национальной экономики.
В заключение стоит отметить, что, обсуждая тему «либерализм в России», А. Мовсесян показывает значительную политическую ангажированность. Он пишет, что реформы, осуществленные правительством Е. Гайдара и В. Черномырдина, были истинно либеральными, хотя и не отрицает, что их итогом стало 131-е место, на котором Россия находится в рейтинге экономической свободы. В то же время из книги читатель вряд ли узнает, чем же экономический либерализм, например, А. Чубайса отличается от экономического либерализма А. Илларионова.
Валерий Кизилов