(Полная версия. Публикуется только в Интернете)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2003
Перевод выполнен по изданию: Ch. 5.The Nature of the Argument //Lawson T. Economics and Reality. London: Routledge, 1997.P. 43-61. ї Routledge (Taylor and Francis, www.tandf.com), 1997. ISBN 0203276981.
В первой части моей работы несостоятельность и непоследовательность современной экономической науки были выявлены и объяснены, главным образом, посредством философско-методологического подхода. Это следует подчеркнуть, поскольку даже среди методологов и метаметодологов, похоже, складывается единое мнение о том, что методологическое исследование не может привести к таким результатам. В последнее время преобладает точка зрения, сводящаяся к тому, что нормативная методология обязательно стремится дать науке произвольные основы и потому необоснованна. Любая критика со стороны методологии или философии воспринимается как навязчивая[1] или даже заведомо несостоятельная[2]. Придерживаясь такой логики, вместо критики методологии следует заниматься чем-то вроде простого описания практик, риторики или контекста работы современных экономистов. Характерной чертой многих последних методологических работ, посвященных экономической науке, несомненно, является отсутствие критики в адрес реальных практик экономистов[3].
Доводы против нормативной методологии
Прежде всего зададимся вопросом: почему некоторые метаметодологи предполагают, что методология принципиально не может критически повлиять на реальное проведение экономических исследований?
Их аргументация приблизительно такова: если методологи допускают в качестве предпосылок доводы «извне» дисциплины, то их результаты будут нерелевантными, и, соответственно, если они будут релевантными, то они не будут внешними по отношению к данной дисциплине[4]. Если методологи в качестве предпосылок принимают доводы, взгляды или утверждения, существующие «внутри» самой дисциплины, то они неизбежно примыкают к той или иной тенденции, развивающейся внутри экономической науки, или, по крайней мере (вероятно, произвольно), выносят суждения о них, не добавляя ничего нового[5].
При такой формулировке достаточно легко заметить, что обе цепочки доказательств ошибочны. Что касается первого аргумента, то значимые для экономики методологические предложения вполне могут быть основаны на внеэкономическом исследовании определенных, исторически специфичных, социальных форм и практик[6]. Тем не менее важно осознать модальный статус внешних результатов, критериев и оснований для сравнения. Его склонны не замечать те, кто отрицает какую бы то ни было реальную роль методологии, основанной на «внешних» результатах. Конечно, нет оснований предполагать, что результаты или ориентиры из одной сферы могут автоматически и бездумно применяться в другой сфере. Но эти результаты могут использоваться в формировании вопросов и выявлении новых практик и т.п., возможность постановки и применения которых стоит исследовать. Мы все время мыслим по аналогии. В науке идеи и открытия непрерывно перетаскиваются из одной области в другую. Например, когда идентифицируется новый симптом заболевания, для медиков-исследователей вполне естественно предположить присутствие вируса, ставшего причиной недомогания, основываясь на имеющемся опыте из других областей. Но это обозначает начало исследования, а не его завершение. Таким образом указывается на возможное направление исследований, аналогичное тому, которое имело успех в другом контексте. То же самое, что и с теорией, происходит с научной практикой. Если определенная практика, считающаяся научной, — скажем, практика экспериментирования — была признана успешной в одной сфере, то имеет смысл исследовать возможность достижения подобного успеха при помощи этой практики в иной сфере, на первый взгляд отличной от первой. Предполагая, что философия в принципе может быть применима в какой-либо сфере (что само по себе спорно, о чем ниже), не существует априорных причин предполагать, что результаты, полученные в одной области, не могут быть полезными для определения возможных направлений в другой области. Иными словами, нет заведомых причин согласиться с утверждением Вайнтрауба, что «не существует позиции, находящейся полностью вне практики экономических исследований, которая может способствовать осмыслению этой практики»[7]. Иными словами, разумное отрицание нормативного методологизма, то есть голословного утверждения значимости для той или иной сферы методологии, которая (предположительно) очень уместна в другой сфере, не означает невозможность разумного и плодотворного философского воздействия одной сферы на другую.
Остается вторая группа доводов против нормативной методологии. Как методология или философия может разумно и плодотворно принимать предпосылки, внутренние по отношению к определенной дисциплине или области? Как можно избежать опасности просто присоединиться к той или иной теоретической позиции, ничего не добавляя от себя? Здесь важно понимать, что альтернативой по отношению к строгой философии науки является не отсутствие философии, а неотрефлексированная, имплицитная и зачастую плохая философия. И какими бы ни были теоретические или прикладные ориентиры современных экономистов (эконометрика, аксиоматика, герменевтика и так далее), их деятельность подкрепляется или подпитывается одной из (конкурирующих) научно-ориентированных философских практик. Безусловно, зачастую она во многом остается невыраженной и может даже противоречить другим убеждениями тех же экономистов. Но именно поэтому и возможен философский анализ. Всегда существует возможность того, что специальное методологическое исследование научной деятельности или других социальных форм может принести пользу, эксплицируя знание, которое уже существует, но остается скрытым и, возможно, при этом, будучи эксплицировано, открыто противоречит отчетам экономистов об их работе. Как говорил Кант, функция философии — анализировать понятия, которые уже существуют, но лишь в запутанной форме. В современной экономической науке изобилуют несоответствия между теорией и практикой. Основная задача философии — это имманентная критика. Философия может обнаруживать взаимную противоречивость разных представлений, скрытых в практической деятельности, или же она может демонстрировать, как определенные представления не согласуются с тем, что фактически происходит на практике. То есть философия как критически-рациональная деятельность возможна всегда.
Вопрос науки
Если невозможно обоснованно отвергнуть способность философии вносить вклад в научную практику, то вопрос, который меня интересует, заключается в том, возможно ли пойти дальше и использовать философию в исследовании возможностей экономики как социальной науки. В частности, возможно ли разработать адекватную концепцию науки или научного метода и использовать ее для оценки научных возможностей или научности реальной экономической практики? Ставя эти вопросы, я убежден не только в том, что текущий кризис в экономике требует переосмысления проблемы натурализма — поддаются ли социальные явления объяснению в том же смысле, что и явления природы (то есть научно), — но и в том, что недавнее развитие философии науки делает возможным такой пересмотр.
Именно в этом пункте я расхожусь с другими, и вероятно, даже с большинством экономических методологов и метаметодологов. Эти люди, по всей видимости, практически отказались от попытки придать науке особый статус. Причины тому различны. Некоторые, такие, как Макклоски и Мировски, заведомо презрительно относятся к любой попытке очертить границы науки. Для них это стремление — позитивистское или «модернистское» и неизбежно высокомерное:
На практике методология служит в основном тому, чтобы отделить «нас» от «них», отделить науку от ненауки. Создав Бантустан для ненаук, таких, как астрология, психоанализ, акупунктура, диетотерапия, марксистская экономика или что-либо еще, что они не хотят обсуждать, модернисты могут продолжать заниматься своим делом, не отвлекаясь ни на что. Методология и сопутствующее ей явление — проблема демаркации (что есть наука? как отличить ее от ненауки?) — это способы прекращения полемики путем ограничения дискуссии до тех участников, которые находятся по нашу сторону демаркационной линии.
Существующие ответы на такого рода скептическое отношение к использованию методологии и эпистемологии неубедительны. Обычно, собственно, и не считается необходимым снизойти до убеждения[8].
Без преувеличения можно сказать, что в реакции на вопрос, является ли экономика наукой, мы видели избыток показного покаяния, причитаний, торжественных возгласов и копания в собственной совести. В последнее время все это в основном служило прелюдией к выражению самодовольства и поздравлениям самих себя. […]
Давайте для начала сознаемся, что не существует научных методов и набора вневременных критериев, которые могла бы принять программа экономического исследования для того, чтобы обеспечить себе научный статус и легитимность. Этот урок — наследие упадка позитивистской философии науки в конце ХХ века. Добавим к этому гипотезу о том, что экономические исследования всегда сталкивались с огромными трудностями в установлении доверия к их результатам и парировании обвинений в шарлатанстве. Поэтому соблазн узурпировать легитимность науки всегда давил на экономические исследования. Более того, ничто не предвещает, что это давление ослабнет в ближайшем будущем[9].
Однако сопротивление предложенной мной стратегии также свойственно многим методологам, которые в принципе готовы, и даже жаждут, принять более строгую оценочную позицию в отношении экономической практики. Примером может послужить методологический или критический плюрализм Колдвелла, который открыто берется за задачу оценивать «методологические труды экономистов». Колдвелл не связывает себя в вопросе о том, как производить эту оценку: «Существует множество критериев оценки, много способов оценить методологию». И добавляет: «"Плюрализм" критического плюрализма проявляется во множественности оцениваемых методологий и применяемых для их оценки критериев»[10]. Но при этом он, как кажется, твердо исключает именно ту стратегию, которая интересует меня, — стратегию выработки концепции науки и использования ее для оценки научных возможностей экономики[11].
Кажется, что главная причина недавней популярности антидемаркационной позиции (по крайней мере, среди тех, кто положительно относится к идее критической оценки деятельности, считаемой научной) заключается в ретроспективном осознании того, что предшествующие, в том числе и очень значимые, попытки строго отграничить сферу науки потерпели неудачу. На самом деле, за последние десять-двадцать лет полемика между экономическими методологами очень сильно опиралась на вопрос отделения науки от ненауки[12]. Основными для многих участников дискуссии стали попперовский критерий научности[13] и поднятые им эпистемологические вопросы[14]. И, кажется, именно из-за того, что попытка Поппера отделить науку от ненауки сейчас признается неудачной, противоречащей реальной практике успешной науки[15], многие вообще отказались от обсуждения вопроса определения научности. Колдвелл открыто признает, что его собственная позиция была выдвинута именно в связи с этим провалом: «…если бы такие попытки были успешными, не было бы необходимости в критическом плюрализме»[16].
Перед Колдвеллом и теми, кто говорит о науке[17] и научном сообществе[18], возникает очевидная дилемма: либо существует разница между научной практикой, с одной стороны, и загорающими, жующими жвачку и телезрителями — с другой, благодаря чему термин «научный» применим к первым, но (обычно) неприменим к последним, либо нет оснований для систематического использования термина «ученый» для того, чтобы отличить одну группу людей от другой. В этом правы попперианцы, такие, как Блауг[19]. Упорное говорение о «науке» при отказе от уклона в сторону номинализма означает признание, что поиск научности должен продолжаться. Именно такое признание и придется сделать Колдвеллу (и большинству других).
Таким образом, польза методологического анализа не может быть исключена априори, а попытка дать определение науке не обязательно обречена на провал. Если предыдущие попытки оказались безуспешными или даже контрпродуктивными, то вывод заключается в том, что мы должны постараться учиться на ошибках, а не в том, что мы должны полностью отказаться от таких попыток. В любом случае в работах авторов, несогласных с этим выводом, я не видел ни одного контраргумента. Предположение, иногда указываемое, но чаще подразумеваемое, заключается в том, что допущенные до сих пор неудачи или ошибки означают, что неудачи и/или ошибки неизбежны. Как я попытаюсь доказать, такой вывод не напрашивается ни логически, ни практически.
Реализм и наука
Признав пользу поиска настоящего определения науки, мы сталкиваемся с большим количеством возможных путей и подходов. Определение науки, которое я нахожу наиболее убедительным, основывается на реалистическом подходе. Повторю, что научный реализм — это теория, согласно которой предметы научного познания существуют и действуют (преимущественно) независимо от ученых и их действий. Концепция, которую я отстаиваю, — метафизический реализм — заключается в описании того, чем является мир до того, как наука начинает его изучать, и каким он должен быть, чтобы научные изыскания были возможными. Такой реализм не зависит и не поддерживает никакой реалистической интерпретации какой бы то ни было самостоятельной теории. Но, будучи принятым, он способствует пониманию того, как может функционировать наука.
Возможность существования метафизического реализма явно влечет за собой проблему философской онтологии: нам приходится иметь дело с теориями или вопросами о природе бытия и существования. Но, конечно же, вопросы или проблемы (философской) онтологии возникают с каждым суждением о науке. Всякая философия подразумевает реальность. Любой, кто пытается отрицать или изгнать онтологию, лишь привносит собственную онтологию исподтишка. Как мы видели, те, кто, как Юм, утверждает, что мы можем располагать лишь опытом и впечатлениями, предполагают существование (познаваемого) мира атомистических событий, предстающих нашему опыту. Но опора на негласную онтологию также свойственна «постмодернистам» и другим, которые предполагают, что знания — это не более чем человеческая конструкция. Таким образом, те, кто сводит науку к разговору, исходят из существования предметов для разговора. Даже если они утверждают, что разговор идет только о разговоре, они тем самым вводят различие между разговором как (непосредственным) объектом познания и полемикой как (опосредованной) формой или инструментом познания. Аналогично, предпринятая попытка снижения роли методологии или ее замещения историей мысли или простым описанием предполагает существование «просто описываемой» реальности экономической мысли, практики, разговора.
Получается, что реализм неизбежен: все теории познания, научно-ориентированные философии, социальные практики и так далее подразумевают онтологию, то есть некую концепцию природы реальности. Однако соперничающие теории онтологии могут поддерживать совершенно различные концепции науки. Важным является вопрос о том, как наилучшим образом разработать устойчивую онтологию или метафизику науки. В этом вопросе я подвергся значительному влиянию со стороны формулировки «трансцендентального реализма» Бхаскара[20]. Основываясь на посылках экспериментальной практики в науке, Бхаскар выводит метафизику науки, исследуя условия понятности такой практики. Он задается вопросом о том, каким должен быть мир, в котором возможны экспериментальные процедуры и практики[21]. Такой способ исследований называется трансцендентальным. Это объясняет использование данного термина для обозначения полученной концепции реальности. Поскольку могут возникнуть ошибочные представления относительно природы этого вида исследований, я хочу проследить все его этапы. С недавних пор отстаиваемая мной точка зрения, систематизированная под названием «трансцендентальный реализм», привлекает внимание экономистов. Однако понятно (особенно по его отрицательному восприятию некоторыми авторами), что сущность «трансцендентального исследования» часто понимается неправильно, так же, как и статус любых результатов, полученных таким путем. Далее я кратко обозначу важнейшие аспекты этой аргументации, а так же статус полученных результатов.
Трансцендентальный анализ
Аргумент, использованный для создания трансцендентальной реалистической метафизики науки, представляет собой пример более общего способа или метода аргументации, который принимает форму исследования условий возможности существования некоторой центральной, наиболее значимой или распространенной особенности нашего опыта. Даже если мы, вместе с Бхаскаром, будем вслед за Кантом называть этот способ исследования трансцендентальным, то стоит подчеркнуть, что в данном методе нет ничего, что бы заставило нас принять индивидуалистичный и/или идеалистичный подход, на котором основывал свои исследования Кант. Здесь требуется уточнение. Во-первых, описываемые черты опыта и способ их философской концептуализации могут быть корректируемыми, оспариваемыми, исторически преходящими и локальными. Во-вторых, любая человеческая деятельность, которую мы пытаемся описать, может зависеть от возможностей, которыми обладают люди как физические, биологические и социальные акторы, а не только от тех, которые напрямую связаны с мышлением и восприятием. В-третьих, сам анализ, посылки которого могут быть нормативно исправимы и оспариваемы, может породить результаты реалистические, но не идеалистические — следовательно, эпистемологически относительные, но не абсолютные; а его выводы могут быть специфическими для данной области.
При таком видении трансцендентального анализа и предпосылки и выводы философской аргументации обязательно являются всего лишь возможными [contingent] утверждениями. Если и окажется, что философия способна таким образом создавать априорные знания (того рода, который мы надеемся получить), то только в этом относительном и условном смысле. То есть применение философии (в форме трансцендентального анализа) нуждается в предварительной концептуализации определенных социальных форм, а любые результаты могут интерпретироваться как условные и выраженные в гипотетических терминах. Согласно этой концепции, трансцендентальные исследования не существуют независимо от наук и других социальных практик, кроме того, они не используются для исследования особого мира: философия рассматривает тот же самый мир, что и наука. Согласно концепции Бхаскара, философия исследует мир трансцендентально; она стремится выявить, какие предварительные предположенияо мире следуют из нашего понимания определенных распространенных практик. Повторяю, она представляет собой исследование, которое обязательным образом исходит из случайных [contingent] исторических предпосылок и специфических социальных условий и стремится прийти к гипотетическим и условным выводам. Это исследование, которое никогда не может быть полностью завершено — оно всегда открыто для дальнейшей доработки и трансформации. Исходя из этой концепции, нельзя говорить о какой-либо единой и универсальной философии, но лишь о философии частных и геоисторически определенных социальных форм.
Возникает очевидный вопрос: как должны отбираться предпосылки для трансцендентального исследования без обращения к произвольному, «внешнему», неоправданному или иным образом неубедительному тезису о познавательной (или иной) ценности описываемых практик? Наука или исследовательская деятельность никогда не существуют в философском вакууме. Вся научная практика испытывает влияние одной или нескольких философий науки. Трансцендентальные исследования, как и философия вообще, выражаются в имманентной критике. Предпосылки, выбранные для трансцендентального анализа, должны быть приемлемыми для исследователя (если целью является создание условного априорного знания возможностей науки). Но столь же фундаментально, чтобы эти предпосылки были приемлемы, а еще лучше — крайне важны для сторонников оспариваемой (и преобладающей на сегодняшний день) философии.
Иными словами, предпосылки трансцендентальных аргументов будут служить описанием тех практик, которым придают особое значение влиятельные, или потенциально влиятельные, научно-ориентированные философии. Таким образом, успешная трансцендентальная аргументация будет представлять собой трансцендентальное опровержение (или подтверждение) существовавших ранее оценок науки. Таким образом, трансцендентальный анализ — это в конечном счете процесс определенного отрицания. Мишенью будет являться (сомнительная, но влиятельная) научно-ориентированная философия, сосредоточивающаяся на некоторой более или менее неадекватно проанализированной деятельности. Задача, во-первых, в том, чтобы определить онтологические, социологические и другие предположения научно-ориентированной философии и представить их в форме научно-ориентированного реализма, социологии и так далее. Анализ осуществляется посредством демонстрации того, что при адекватном анализе рассматриваемая деятельность предполагает трансцендентально-реалистическую концепцию, несовместимую с критикуемой научно-ориентированной философией.
Объяснение экспериментальной деятельности
Моя аргументация и состоит в таком детерминированном отрицании [determinatenegation]. Основной вопрос состоит в том, каким образом эксперименты становятся возможными. Если обратиться к философскому контексту, то эксперименты сильно поощряются кантианством (или трансцендентальным идеализмом) и эмпиризмом. Для таких традиций регулярности типа «всякий раз, когда происходит событие типа "x", происходит событие типа "у"» становятся по меньшей мере необходимыми (для трансцендентального идеализма) и, возможно, достаточными (для эмпиризма) условиями для причинно-следственных законов (а также других аспектов знания). Эти традиции ухватились за экспериментальное подтверждение, познание и практическое применение таких «законов» как имеющих фундаментальное эпистемологическое значение в науке. Бхаскар продемонстрировал следующее условие понятности экспериментального подтверждения и практического применения научных знаний: предметы, изучаемые наукой, являются реальными структурами и механизмами, которые существуют и действуют независимо от тех последовательностей событий, которыми они управляют. Основываясь на этом анализе, можно легко установить рациональное описание научного развития.
В свете этого становится ясным, что философия науки потенциально способна внести направляющий вклад в научную практику. Хотя наш анализ указывает на то, что, когда ученые занимаются практической наукой, они косвенным образом действуют согласно чему-то вроде трансцендентального реализма, из этого не следует, что они всегда (или последовательно) действуют согласно трансцендентальному реализму или любой другой философии, или что та или иная философия доминирует, или что она открыто признается. Именно это дает Бхаскару возможность заключить, что «философ науки как таковой абсолютно свободен критиковать практику любой науки за отсутствие в ней научности»[22]. Вышеизложенное не подразумевает, что философия может выполнить подлинную задачу науки вместо нее. Перспектива трансцендентального реализма дает основания предполагать, что наука может с успехом раскрыть структуры и механизмы, управляющие неким интересующим нас явлением. Сама философия не в состоянии сделать этого. Это задача только науки. Однако философия может изменить науку вышеуказанным способом, помимо всего прочего, влияя на вопросы, которые мы задаем действительности, и на то, каким образом мы это делаем. Более того, при тех смятении, неразберихе и неопределенности, которыми изобилуют современные экономические исследования, плодотворной может оказаться любая критическая работа по созданию рациональных философских основ или импульсов такого рода.
Возможность экономики как науки
Как вышеупомянутый реалистический анализ естественных наук используется для оценки возможностей социальных наук, включая экономику? Для меня главный результат такого анализа заключается в том, что суть науки — в движении, на любом уровне, от некоторого явления до выявления порождающей его структуры. Отсюда следует, что вопрос о возможности натурализма равнозначен исследованию, насколько осуществимо совершить сопоставимое движение по разъяснению предметов социальной области.
Установив это, мы немедленно замечаем, что предыдущие (позитивистские) предписания, исходящие от философии естественных наук, были необоснованными. Дело не только в том, что сама возможность натурализма была принята без доказательств, но и в том, что методы (естественных) наук были сформулированы неверно. Конкретно та концепция науки, которая лежит в основе склонной к натурализму ортодоксальной экономической науки, на которую по-прежнему ссылаются позитивисты и которая оспаривается в антинатуралистических альтернативах, предложенных субъективистами, герменевтиками и другими, держится на распространенной формулировке «сопряжения постоянных событий» [«constant-event-conjunction»]. Однако было выяснено, что понятность экспериментального основания и применения научных знаний предполагает, что предметами науки являются реальные структуры и механизмы, существующие и действующие независимо от событий, которые они со-определяют. Следовательно, причинно-следственные законы должны анализироваться как тенденции, которые только при относительно необычных, как правило намеренно подстроенных, условиях проявляются в форме регулярности событий. Так, вопреки заявлениям Поппера, Хемпеля, Блауга, Хатчисона и молчаливым предположениям антинатуралистов, таких, как Хайек и Шекль[23], дедуктивный вывод из регулярности событий не является ни достаточным, ни необходимым для естественнонаучного объяснения. Между причинно-следственным законом и его эмпирическим основанием существует онтологический разрыв. Словом, позитивистские методологические предписания экономике не только лишены основы, но и ложны в их понимании естественной науки, в то время как наиболее известные субъективистские или герменевтические контрасты контртеории нуждаются в переориентации и, возможно, должны быть отклонены[24].
Даже в таком случае из этого еще не следует, что поиск результатов, включающих столь популярную концепцию «сопряжения постоянных событий», не является возможной общей целью для тех, кто исследует объекты социальной сферы. Было бы ошибкой утверждать, что та или иная концепция естественных наук заведомо имеет значение для исследования социальных объектов. Но было бы также ошибкой полагать, что концепция, которая имеет лишь ограниченное значение для естественных наук, по одной этой причине малозначима и для исследования социальной сферы. Ее значение может быть определено только напрямую при исследовании возможностей ее приложения к социальным исследованиям. Однако можно заявить, что ошибочной является предпосылка для вторжения позитивистов в социальную сферу — вера в то, что позитивизм выдвигает верную концепцию (естественно)научного метода. А так как эта предпосылка — доминирующий фактор, побуждающий многих экономистов следовать предписаниям последователей Поппера, Лакатоса и др., наш анализ небесполезен. В любом случае концепция естественной науки по формуле «всякий раз, когда происходит событие "х", происходит событие "у"» дискредитирована. Есть основания предполагать, что трансцендентально-реалистическая концепция естественной науки облегчает беспристрастную оценку в исследованиях связей между науками об обществе и науками о природе. Но в данном контексте на этом ее достижения заканчиваются. Чтобы определить, возможна ли вообще социальная наука, включая экономику, необходимо напрямую рассмотреть социальную сферу.
Но зачем я начал с изложения сомнений в возможности натурализма? Почему в стремлении развить возможности для социальных исследований требуется концепция естественных наук? Конечно, такая концепция помогает разоблачить ложные представления о естественной науке, которые поддерживают позитивистские предписания. Такой путь законен и потенциально плодотворен. Но тем не менее, задаваясь вопросом, на что могут нацелиться экономисты, почему бы не начать с предпосылок, касающихся исследовательской практики социальных наук, и сразу не выработать реалистическую метафизику социальных наук? Зачем выбирать окольный путь разработки метафизики естественной науки и затем задаваться вопросом о том, насколько подходящей является полученная таким образом концепция науки для понимания социальной жизни? Почему бы просто не использовать трансцендентальный метод, примером которого является анализ ситуации научного эксперимента, оставляя в стороне полученные естественнонаучные результаты?
Ответ заключается в том, что заведомо необходимо действовать сразу на обоих фронтах и даже рассматривать их как две составляющие одного проекта. Конечно же, реальные возможности для социального анализа должны быть определены через прямое рассмотрение аспектов социальной сферы. Но намеренное игнорирование потенциально значимых и полезных результатов может стать таким же ограничивающим фактором, как и априорное навязывание той или иной философии естественных наук.
Но для выбора такого пути есть и более конкретные основания, которые связаны с природой и положением современной экономической дисциплины. В частности, если мы рассматриваем практическую деятельность экономистов как источник предпосылок для трансцендентального исследования, мы обнаруживаем, что не существует очевидной, общепринятой и приемлемой практики, которая подходит для наших целей. Заметьте, что предпосылки, задействованные в нашем анализе состояния естественных наук, связаны с такими аспектами экспериментальной практики, которые приняты всеми соперничающими сторонами. Другими словами, такая практика — там, где это возможно, — является частью ежедневных процедур в естественной науке. Все стороны естественнонаучных дебатов опираются на эксперименты с тем, чтобы эмпирически проверить некоторые механизмы, а также подтвердить или опровергнуть свою собственную либо чужую позицию. Эксперименты поддерживаются, причем обычно как процедуры первостепенной важности, доминирующей постъюмовской (нетрансцендентально реалистической) философией естественных наук: как эмпиризмом, так и кантианством. В экономике, напротив, различные распространенные практики (эконометрика, аксиоматически-дедуктивное мышление, моделирование с единственным результатом, искусственный метод рассуждений, моделирование по образцу) не только являются предметом существенной теоретической полемики, но и предполагают разные и зачастую несовместимые концепции экономики и/или общества.
В таком случае не имеем ли мы дело с непреодолимой проблемой? Если допустить, что анализ Бхаскара обеспечивает понимание природы научной практики, то в чем польза от этих результатов, если мы не можем исследовать возможности аналогичного анализав социальной сфере? Какой смысл задавать интересные вопросы, если у нас нет возможности надлежащим образом искать ответы на них? Может быть, стоит просто следовать Колдвеллу и включить в «котел» экономической «науки» все практики, поддерживаемые теми, кто называет себя экономистами?
Как мы можем узнать, что может считаться «экономикой», если мы не попытаемся решить проблему демаркации? Методологический плюрализм следит за практикующими экономистами с тем, чтобы понять, что такое экономическая наука. При этом среди практикующих экономистов по этому вопросу существуют разногласия. Даже случайный наблюдатель этой дисциплины заметит огромный и аморфный мэйнстрим, окруженный со всех сторон неортодоксальными теориями, составляющими группу настолько неоднородную, что иногда кажется, что единственное, что их связывает, — это неудовлетворенность мэйнстримом. На какие же группы мы должны обратить внимание? Плюралист ответит: на все.[25]
С таким же правом Колдвелл мог бы ответить: «ни на одну». Ведь мало того, что наиболее важные практики разных традиций экономической науки состоят в конфликте друг с другом, причем зачастую за конфликтом можно разглядеть различные принципы описания социальной действительности, — все наиболее известные подходы весьма неуспешны, даже исходя из их собственных критериев. Предсказатели предсказывают не особенно успешно; ученые, придерживающиеся аксиоматически-дедуктивного подхода, не объясняют ничего интересного или ценного. Таким образом, экономическая наука не может быть сведена к тому, чем занимаются экономисты[26]. На фоне этих неудач кажется обоснованным вопрос о том, возможна ли общественная наука — экономика, а если возможна, то не предстоит ли ей еще родиться. В любом случае множественность и спорность современных практик таковы, что невозможно определить научные возможности экономики, принимая их все либо фокусируясь на одной из них, потому что в таком случае рассматриваемый вопрос остается без ответа или вообще теряется из вида.
Как же тогда действовать дальше? Если мы не можем оттолкнуться от некого согласия в (аспектах) социально-научной деятельности или практик, мы должны вместо этого стремиться идентифицировать некоторые более или менее общепринятые черты самой социальной жизни, — черты, изначально не склоняющие нас в пользу ни одной из концепций социально-научной практики (или «экономики»). Именно поэтому сомнения в возможности натурализма, выраженные при помощи трансцендентально-реалистической концепции науки, представляют собой не только законный, но и наиболее многообещающий способ из всех доступных.
Но тогда получается, что мы должны четко определить содержание области исследования — и конкретно, области социальной — и природу (или по меньшей мере аспекты) ее предмета — то есть общества и/или экономики, прежде чем решить, могут ли эти предметы быть исследованы научно? Но ведь это всегда было неизбежным. Нельзя ответить на вопрос, «может ли быть наука или какая-либо другая форма исследования — XYZ», не имея предварительной концепции XYZ. Методология всегда будет нерелевантной без некоторой предварительной оценки предполагаемого объекта изучения. Повторюсь, методология обязательно должна быть практически обусловлена. Она существует в тандеме с наукой, а не отдельно от нее и вообще человеческой жизни. Ее объектом является та же самая реальность; ее посылки всегда корнями уходят в ее же предмет изучения.
Словом, ситуация, на которой мы фокусируемся при описании естественной науки, сильно отличается от той, с которой мы встречаемся в социальной сфере. В анализе экспериментальной ситуации исходным пунктом было понимание того, что наука существует и что ее практика включает в себя экспериментальную деятельность. Мы задавались вопросом, каким должен быть мир, чтобы такая научная практика была возможной. Здесь же, наоборот, реальность рассматриваемой социальной науки не может быть принята в качестве данной или бесспорной. Скорее, мы сомневаемся в ее возможности, и самое лучшее из того, что мы можем сделать, — это принять наиболее адекватное (на сегодняшний день) описание (естественной) науки в качестве базового условия. Как я попытался показать, таким описанием является трансцендентальная реалистическая метафизика (естественной) науки Бхаскара. То есть мы находимся в ситуации, когда мы имеем концепцию (естественной) науки (полученную при помощи размышления о практике естественных наук) и хотим определить, существуют ли объекты интересующей нас области (социальной сферы) с характерными чертами и свойствами, которые позволяют изучать их научно.
Интенциональное человеческое действие
Если социальные явления определяются критерием «зависимости от намеренных человеческих действий», то интенциональное человеческое действие, вместе с подразумеваемой этим критерием способностью к критическому выбору, обеспечивает удобную и широко распространенную[27] посылку для начала нашего исследования возможности социальной науки. Как мы убедились, достаточно легко показать, что реальность выбора предполагает, что и естественный, и социальный мир открыты. В таком случае мы можем сразу же установить, что содержание знакомых позитивистских вторжений в социальную сферу (и в частности, настойчивость в том, чтобы экономисты приняли универсальную значимость методов или способов объяснения, основанных на концепции регулярности событий, как неотъемлемую составляющую науки) недейственно как предписание для социальных исследований. Если в социальной сфере вообще существует устойчивая регулярность событий — а дополнением к вышеупомянутому выводу, следующему из феномена выбора, является экспостериорный опыт абсолютного отсутствия любых научно значимых регулярностей[28], — наиболее вероятно, что они будут результатами сознательных решений — например, повторяющиеся из года в год праздники или регулярные часы открытия магазинов. Тогда экономическая ортодоксия, являясь лишь немного замаскированным проявлением в экономике позитивистской философии, в конечном счете не выдерживает действительности, в которой люди проявляют способность к выбору, хотя эта способность относится к тем аспектам человеческого поведения, из которых, по собственному утверждению, исходит ортодоксия[29].
Но если социальный мир открыт (в том смысле, что события, включая и человеческие действия, всегда могли бы быть другими), то нам еще остается установить, что социальная наука возможна; это остается центральной проблемой. С точки зрения трансцендентального реализма необходимо поставить вопроc следующим образом: существуют ли какие-либо социальные структуры, то есть такие социальные явления, которые облегчают человеческие действия, но не сводятся ни к последним, ни к другим реально существующим и идентифицируемым явлениям. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть существующие социальные исследования. Мы можем в очередной раз признать, что если социальные структуры существуют и выдерживают испытание временем, то их возможно отличать от чисто научных по их зависимости от человеческих действий. С этой точки зрения специфически социальная структура, если она существует, — это нечто, что исчезло бы вместе с человечеством, если бы последнее прекратило свое существование. Но не философия, а социальные исследования, включая экономические, должны раскрыть подобные социальные структуры.
Если мы обратимся к социальным исследованиям, то очевидными кандидатами на роль социальных структур являются правила, отношения, позиции. Их включает в себя общество, а быть может, из них оно и состоит. Существующие исследования различных типов обществ, индустриальных и неиндустриальных, формулируют свои объяснения в этих терминах. Такие «общества» управляются правилами в отношении использования языка, игр, способов обмена и так далее. Они типично структурированы согласно иерархии и позициям (королевский сан, преподавательское место, статус студента), занимаемым определенными индивидуумами. И эти позиции всегда определяются по отношению к другим — отношение преподавателя к студенту, вождя племени к другим членам племени, владельца жилплощади к ее арендатору. Заметьте, что даже большинство самопровозглашенных «методологических индивидуалистов» не уклоняются от ссылок на подобные социальные структуры[30]. Скорее, члены последней группы, кажется, мотивированы желанием противопоставить себя тем (кем бы они ни были), кто приписывает человеческие качества, такие, как намерения и цели, тому или иному «образованию» или «коллективу».
Таким образом, концепции социальных структур, таких, как правила и отношения, часто фигурируют в качестве объяснительного контекста. Однако признания этого еще недостаточно для того, чтобы доказать автономию или реальность этих структур. Можно предположить, что рассматриваемые категории есть просто «теоретические конструкции» или нечто подобное, используемое исключительно для организации нашей интерпретации, скажем, (рутинных) моделей повседневной жизни. Следовательно, в том случае, если речь идет о доказательстве возможности натурализма, необходимо установить, что такие предполагаемые объекты научного исследования реальны и не сводимы к иным объектам.
Важный момент здесь заключается в том, что наука для приписывания статуса реальности постулированному объекту пользуется не только критерием восприятия, но и критерием причинно-следственной связи. Последнее связано со способностью некого явления, существование которого находится под сомнением, вызвать изменения в материальных вещах. Именно причинному критерию, а не критерию восприятия, отвечают магнитные и гравитационные поля. Именно он находит свое обоснование в анализе экспериментальных ситуаций по Бхаскару, описанном ранее. Задача, таким образом, заключается в том, чтобы показать, что, не будь общества или по крайней мере различных социальных структур, не имели бы место некие физические явления, включая и человеческие действия. В той мере, в которой такое доказательство оказывается возможным, мы имеем право принимать эти структуры как реальные. И это легко сделать. Такие (интенциональные) человеческие действия, как говорение, писание, вождение машины, обналичивание чеков, участие в играх и чтение лекции, были бы невозможными без правил языка, правил дорожного движения, банковской системы, правил игр и системы отношений «преподаватель -студент». Все это структуры, существование которых предшествует человеческой деятельности и которые влияют на нее (ограничивая ее, но и делая ее возможной). Их заведомое существование обусловливает их же автономию, равно как и их влияние на человеческую деятельность определяет их реальность.
Таким образом, мы установили возможность социальной науки. Это было достигнуто при помощи трансцендентального аргумента, исходящего из того, что способность человека к намеренным действиям зависит от материальных социальных причин (таким образом, устанавливается существование последних), на которые можно опереться перед любым индивидуальным актом (таким образом, устанавливается их относительная автономность и они становятся доступными для социальных исследований). То есть трансцендентальный аргумент, исходящий из способности человека к намеренным действиям (посылки, одинаково принятой как супернатуралистскими, так и антинатуралистскими традициями в экономике), устанавливает реальность (в своем роде) социальных структур и то, что они должны предшествовать действиям, будучи условием и средством для их осуществления.
Границы и ограничения
Мне хотелось бы закончить эту главу, подчеркнув границы и ограничения отстаиваемой мной позиции. Проблема, описываемая мной, может показаться недостаточно плюралистичной или пытающейся слишком сильно ограничить направление исследований. На случай, если это так, я хочу закончить изложение моей аргументации, еще раз подчеркнув открытость отстаиваемого мной философского проекта и того типа экономической науки, который он поддерживает.
Во-первых, хотя я систематически ставил акцент на реализме и, в частности, допустил, что предметы существуют и действуют независимо от их описаний, моя позиция сопряжена не с абсолютистской или фундаменталистской эпистемологией, а с эпистемологическим релятивизмом -предположением, что мы можем познавать предметы только посредством конкретных (исторически и социально относительных) и потенциально меняющихся описаний. Ясно, что если (интранзитивные) объекты познания существуют (в основном) независимо от наших знаний о них, то те знания о них, которыми мы обладаем, не могут быть отождествлены с этими объектами или привязаны к ним. Наши знания не сводятся к этим объектам. Скорее, знания существуют в исторически специфичной, символически опосредованной, зависящей от практики форме. Так, можно согласиться со многими положениями традиции «социологии научного знания» (о том, что научная практика есть социальный процесс, происходящий в социальном контексте, с результатами, составляющими социальный продукт)[31]. Также можно признать, что прагматические цели, включая узкоэкономические стимулы, зачастую оказывают значительное влияние — это наблюдение недавно было систематизировано Хэндсом[32] и другими под рубрикой «экономика научного знания». Тем не менее признание того, что у всего, что существует в обществе, включая и научную деятельность, есть социальное и прагматическое измерение, не означает, что в науке «все дозволено». В то время как реалистическая позиция, вроде поддерживаемой здесь, признает неизбежно важную роль чисто прагматических аспектов и имплицитных критериев (а часто и эксплицитных, таких, как стандарты риторики, простота, элегантность, последовательность) в научной практике, она не предполагает релятивизма суждений. Скорее, сопряжение эпистемологического релятивизма и онтологического реализма способствует рациональности суждений.
Во-вторых, сам трансцендентальный реализм — сознательно нефундаменталистский, подверженный ошибкам, преходящий, обусловленный практикой социальный продукт, неглобальный по своей направленности и имеющий открытые перспективы развития. Он не предполагает беспристрастного отношения к анализу ни анализирующей, ни анализируемой стороны. Его практический и обусловленный практикой характер отражается в его открыто признаваемой зависимости от внефилософских интересов и точек зрения. Последнее может быть оправдано только ссылкой на исторический и социальный опыт. Я не предполагаю самоочевидность (или простоту) каких-либо посылок, аргументов или выводов. Экспериментальная практика послужила мне отправной точкой для развития концепции (естественной) науки потому, что (помимо прочего) эта практика признается фундаментальной в физике и химии. С этой практикой привычно контрастируют другие (предполагаемые) науки при оценке их научности. Но это не претензия на то, что проведенный анализ является всеобъемлющим и представляет из себя нечто большее, чем первый шаг. Установленные таким путем положения должны быть перепроверены и расширены при помощи исследований, использующих методы всех наук, в ходе взаимообогащающего процесса. Но при этом такой анализ и сопоставления могут быть распространены и на сферу ненаучной деятельности. Очевидно, нет оснований предположить, что только (те или иные) науки предоставляют плодотворные формы для противопоставления социально-научной деятельности, такой, как экономика. Скорее, наука может дать один возможный ракурс, перспективу, взгляд на реальность, хотя в некоторых случаях и очень значимый.
Повторюсь, что отнюдь не утверждается, что перспектива трансцендентального реализма является непогрешимой, полной, всеобъемлющей или непременно устойчивой. Однако в силу того, что именно она в наибольшей степени соответствует практическим предположениям и содержанию наиболее признанных и успешных на сегодняшний день наук, я считаю, что он может быть признан наилучшим из доступных описаний науки. Не более того.
Замечу в скобках, что в свете всего, что мы сказали о трансцендентальной аргументации, использование термина трансцендентальный в названии отстаиваемой теории онтологии должно быть понятным, но вместе с тем небесспорным. Этот термин понятен, потому что эта реалистическая теория онтологии поддерживается определенной трансцендентальной аргументацией, основывающейся на опыте. Небесспорен же он из-за партикулярности аргументации. Ведь можно себе представить, что и иные концепции могут быть поддержаны трансцендентальными доводами, опирающимися на (те же самые или альтернативные) признанные аспекты опыта, и таким образом, возможны разные, быть может даже соперничающие, описания, одинаково подпадающие под заголовок «трансцендентальный реализм».В таком случае лучшим ярлыком стал бы тот, который отразил бы структурированную, нетранзитивную сущность выработанной выше онтологии, — может быть, «структурный реализм» или некий «трансфактический реализм» [«transfactualrealism»]. Однако я здесь настаиваю на термине «трансцендентальный реализм», поскольку он уже укоренился в литературе и потому что по крайней мере сейчас на сцене нет столь же жизнеспособной альтернативной теории онтологии. Но использование этого термина может быть временным. Конечно, если будут созданы соперничающие «трансцендентально-реалистические» описания, то критерием выбора среди них будет их способность осветить ряд обобщенных черт опыта, их способность противостоять детерминированному отрицанию и так далее.
В-третьих, если полученные выше результаты подтверждают возможность натурализма, то есть тезис о том, что изучение социальных объектов может быть научным в том смысле научности, которым мы наделяем естественные науки, то открываемые таким образом возможности неизбежно принимают строго ограниченную, нередукционистскую и несциентистскую форму. Иными словами, отстаиваемая выше концепция не утверждает тождество сферы природы и сферы общества (как это делаетредукционизм) и не отрицает возможность существования принципиально различных методов, подходящих для изучения социальных и естественных объектов (как это делает сциентизм). Различия есть, и они зависят от особенностей объектов этих двух научных областей. Тем не менее, было предложено описание науки, в который могут вписаться легитимные научные методы как естественных, так и социальных наук.
И, наконец, хотя философия науки или методологии потенциально может активно и продуктивно вмешиваться в научную практику, она не сможет выполнить работу науки. Философский анализ, подобный вышеизложенному, указывает на то, что ученым необходимо раскрывать структуры, которые управляют интересующими их явлениями, но он не может сам открыть их. Он может «прислуживать» науке[33], устраняя противоречия и путаницу, и он может быть «повивальной бабкой», помогая появлению новых наук. Но не более того. Следует признать, что философии предназначена роль прислуги. Но стоит подчеркнуть, что современная экономическая наука очень нуждается в такой прислуге[34].
Перевод с английского Елены Тимухиной