(Полная версия. Публикуется только в Интернете)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2003
Статью о становлении гражданского общества в России естественно начать с вопросов — что такое гражданское общество и нужно ли оно нам?
Вопрос о природе и формах гражданского общества многократно рассматривался в политологической и социологической литературе; и, как принято среди политологов и социологов, высказывались самые разнообразные точки зрения. Я не буду вмешиваться в эти споры и в качестве рабочего определения приму одновременно два крайних варианта. Первый определяет гражданское общество как совокупность всех негосударственных некоммерческих объединений: от политических партий до мельчайших групп с нефиксированным членством, связанных общими интересами или занятиями. Второй — как совокупность граждан, способных формулировать свои интересы и взгляды и выражать их хотя бы участием в выборах и принятием осознанных решений при голосовании. В нынешней ситуации, когда единственными действующими массовыми общественно-политическими структурами являются ячейки КПРФ, ставящие своей целью уничтожение демократических институтов, огромное различие между этими определениями не является существенным.
Чтобы при ответе на второй вопрос не увязнуть в вечных метафизических и этических вопросах, ограничусь сугубо утилитарным аспектом. С одной стороны, только развитое гражданское общество может дать какие-то слабые гарантии невозврата в коммунистическое прошлое или неперехода к другому варианту авторитаризма. С другой же стороны, именно гражданское общество может создать предпосылки для правового регулирования экономической жизни и снижения уровня коррумпированности общества, что позволит добиться быстрого экономического роста. Эти тезисы широко распространены в политологической литературе либерального направления, но отнюдь не являются бесспорными. Многочисленные примеры, прежде всего опыт многих стран Восточной Азии, явно или неявно противоречат этим утверждениям.
Именно поэтому любой разговор о перспективах становления гражданского общества в России непременно возвращает нас к извечному русскому спору о судьбах России и о принадлежности России к Западу или Востоку. В этом споре главным аргументом западников был и остается тезис о европейском характере высокой русской культуры последних веков, какие бы антизападные настроения она не пропагандировала. Выбор иного, неевропейского пути неминуемо влечет за собой отказ от большей части нашего культурного наследия. Последовательный евразиец или сторонник другой неевропейской идентификации русского народа должен не с восторгом цитировать "Клеветникам России", а говорить, что даже ваши Пушкины, Тютчевы, Достоевские и т.д. чувствовали враждебность гнилого Запада и выражали это своими чуждыми евразийскому истиннороссийскому (или национальному истиннорусскому) духу средствами.
Однако если выбор европейского вектора развития прежде всего опирается на русскую культуру, то западническая либеральная идеология должна помнить о своей главной опоре, о своем «родном доме». Увы, в этом родном доме ей трудно найти что-то свое. Лужин, Лопахин и даже Штольц — не герои, а скорее изгои русской классики. Несмотря на свое бесспорно западное происхождение, русской литературе, по меньшей мере, чуждо основное отличие западной цивилизации от цивилизаций незападных («восточных») — самостоятельная ценность формального права.
За редкими исключениями русская литература и русская философия знают два типа правил[1]: сакральные заповеди, идущие от Бога (богов) или от его наместников на Земле, и установления властей, зачастую неправедные, которые не грех и нарушить, когда власти забыли о них или просто «на минуту» отвернулись. Лишь Запад ценит третий тип правил, нейтральных по отношению к Богу и к власти, к примеру правила дорожного движения, соблюдение которых есть и гражданский долг, и разумная забота о самом себе. В этом смысле Запад можно понимать как нечто хотя и не совсем тождественное, но весьма близкое к городской культуре, в которой разум заставляет выполнять законы, а весь остальной мир, включая Россию, — причислять к мировой деревне, где выполнение заповедей и правил основано на вере и страхе. Более того, в таком аспекте Россия с ее неустоявшимися, меняющимися институтами оказывается еще более восточной страной, чем Индия или Китай с их вековыми традициями.
Слабость правового сознания и городской культуры в целом в российском обществе вызывает соблазн у либералов забыть о классической русской культуре и опереться на бизнес[2] — то есть на тот слой, который в наибольшей мере сталкивается с коррумпированной бюрократией и объективно должен испытывать наибольшие неудобства от неправового устройства общества. Выбор предпринимателя как ведущей фигуры в построении гражданского общества обусловлен также его ролью в экономике, активностью, резко выделяющей его из впавшей в апатию остальной части населения, и, наконец, возможностями и средствами.
К этой тактике влекут многочисленные высказывания представителей бизнеса, уставших от постоянной борьбы с коррумпированными чиновниками в отстаивании своих законных прав. И все же трудно сказать, в какой мере они отражают мнение основной части российского бизнеса и что на самом деле преобладает — абстрактное понимание, что легальные методы обеспечивают лучшее ведение дел, или реальное стремление избавиться от системы неформальных коррупционных отношений и административной «крыши». Большая часть предпринимателей вошла в бизнес и достигла каких-то успехов не вопреки, а благодаря системе коррупционных отношений. Экономическое оживление последних лет также в основном связано не со становлением гражданского права, а с восстановлением петиционного права взамен всевластия криминальных законов. Однако даже если поверить в массовость и искренность подобных устремлений, то все равно судьба гражданского общества, опирающегося на предпринимательский класс, вызывает множество опасений.
Во-первых, слой, который наиболее восприимчив к идеологии предпринимательских корпораций, — это люди, собирающиеся открыть собственное дело («предпредприниматели» по терминологии Игоря Клямкина и Льва Тимофеева[3]). Но эти люди, согласно наблюдениям авторов данного термина, наиболее склонны к оправданию коррупционных отношений и, соответственно, равнодушны к восприятию правовых идей. Для отвержения новых веяний, идущих от их старших братьев, им не нужно никаких сложных построений, достаточно нехитрого рассуждения: «Вы в свое время уже наворовали вдоволь и теперь пытаетесь защитить украденное с помощью законов, погодите немного, дайте и нам успеть утащить хоть что-нибудь из ваших объедков, и тогда мы вас поддержим».
Во-вторых, самоорганизация нынешнего бизнеса может привести к формированию не учреждений либерального толка, а сильных лоббистских групп, добивающихся разнообразными способами льгот для себя лично: от налоговых поблажек для отдельных видов бизнеса до борьбы за урезание социальных программ. Допустим, что методы лоббирования будут заключаться не в раздаче взяток и выбивании кормлений, а в продавливании законов, полезных для всего бизнеса или его отдельных групп. Безусловно, это шаг вперед от теневых отношений, и немалая часть этих законов будет полезна для экономики в целом. Однако все подобные организации, например Российский союз промышленников и предпринимателей (РСПП) или Торгово-промышленная палата, — это vip-отростки гражданского общества, а отнюдь не оно само. Их существование в условиях неправового характера самого государства и неразвитых структур гражданского общества не только способствует, но одновременно и препятствует его развитию. Это происходит в силу того, что с помощью подобных организаций поддерживаются сложившиеся слишком близкие отношения между властью и экономической элитой. А близкие отношения между властью и бизнесом порождают сомнения в легитимности власти и могут способствовать росту социальной несправедливости и напряженности в стране. Крупный бизнес не заинтересован в институциональном, формальном и неформальном, обеспечении прав более мелкого бизнеса и, тем более, наемных работников. В его интересы скорее входит перевод клиентских отношений от чиновника к себе: например, трудно представить себе заинтересованность крупного бизнеса в формировании независимых профсоюзных организаций.
В-третьих, олигархи, или, более уважительно, капитаны нашей индустрии, вряд ли могут стать моральными авторитетами. Какими бы возможностями, властью, деньгами они ни обладали, какую бы зависть ни вызывали, нужны десятилетия для того, чтобы забылись криминальная приватизация и происхождение их богатств. Нельзя сказать, что мотивы гневных осуждений олигархов, столь распространенных в прессе и в частных разговорах, исходят лишь из высоких моральных соображений. Очень часто они означают не жажду социальной справедливости, а лишь обиду, почему удалось им, а не мне, или даже затаенную надежду — если их раскулачат, может, мне удастся их сменить. Тем не менее, какие бы чувства ни лежали в основе моралистических рассуждений, эти настроения вполне реальны и постоянно обновляются. Чтобы убедиться в этом, не надо далеко ходить, достаточно выйти на улицу или просто выглянуть в окно, чтобы увидеть манеру езды обладателей дорогих иномарок. А без доверия и искреннего уважения, на одних лишь зависти и ослеплении золотым блеском гражданское общество построить невозможно. Участие нечленов бизнес-класса в предпринимательских организациях в большинстве случаев будет принимать форму клиентской зависимости, не облагороженной вековыми традициями и прочностью взаимных обязательств.
В-четвертых, гражданское общество, во главе которого стоят крупные предприниматели, неминуемо должно быть обществом ярко выраженных индивидуалистов. Хотя коллективистскими ценностями в современной России мало кто руководствуется, они тем не менее парадоксальным образом продолжают жить в головах людей, принадлежащих ко всем слоям российского общества. Даже самые «крутые бизнесмены» в подпитии произносят тосты о дружбе, которая превыше всего, и делают это вполне искренне. Не берусь судить о природе этого феномена, могу лишь предположить, что разделительная линия между своими и чужими легко перемещается в диапазоне от границ России до периметра собственного дома. И если стоит задача построения гражданского общества здесь и сейчас, то ее решение невозможно без учета идеальных ценностей, как бы мало они ни проявлялись в обыденной жизни и как бы сильно ни различалось их понимание разными людьми.
Разумеется, все эти возражения направлены лишь против построения гражданского общества на основе объединения предпринимателей, но не против участия отдельных предпринимателей и их объединений в этом процессе. Наоборот, без их активности, возможностей и средств этот процесс невозможен, особенно в период общественной апатии, который переживает наше общество.
Однако если классической русской культуре чужды экономические идеи Хайека и Фридмана, то это не значит, что ей чужды и идеи гражданских объединений, независимых от властей. Более того, гражданские идеалы высокой русской культуры отнюдь не обязательно противоречат западным представлениям о суде и праве и вполне могут соединяться с ними. Это легко показать и на примерах из русской истории. По общему мнению, среди реформ Александра II наиболее успешными были судебная реформа и организация земств. Люди, воспитанные на произведениях Пушкина и Гоголя, за короткий срок сумели создать неподкупный суд, сменивший насквозь коррумпированное крючкотворство николаевской России.
Разрушенное и гомогенизированное советское общество в большой мере утратило способность к самоорганизации и во многих отношениях оказалось архаичнее дореволюционного[4]. Неудачи постсоветского парламентаризма и местного самоуправления привели даже к появлению проектов особого государственного устройства новой России, соединяющих традиции российского самодержавия с выборной монархией Речи Посполитой. Но и в советском обществе основой сопротивления тоталитарной власти было не евразийство или православие (хотя последнее сыграло значительную роль в моральном противостоянии советской власти), а правозащитное движение. Сегодня и правозащитное движение в значительной мере дискредитировано активной поддержкой непопулярных реформ. И все же в стертых приземленных формах тяга к «правильному», основанному на законах обществу продолжает жить среди городского социума. Это стремление обычно не имеет артикулированных форм, но именно оно, на мой взгляд, может стать более массовой и укорененной в обществе опорой либеральных идей.
Среди больного общества наименее больными мне представляются «новые трудоголики», включающие в свой состав в большей мере успешных работников рыночного сектора, чем самих бизнесменов, а также часть старой неформальной и полуформальной элиты. Слой новых российских трудоголиков в основном состоит из людей молодого и среднего возраста (для определенности — 25-50 лет), жителей Москвы и других больших городов, обладающих высшим образованием, как правило, не обремененных очень высокими духовными запросами и чрезмерной моральной щепетильностью, но и существенно отличающихся от героев криминальной приватизации (по оптимистической, хотя и не очень правдоподобной оценке, они составляют большую часть пресловутого «среднего класса»). Однако апелляция к ним сопряжена с еще большими сложностями, чем апелляция к предпринимательским корпорациям.
Во-первых, категория «новых трудоголиков» в некоторой степени пересекается с категорией «предпредпринимателей»: среди них немало людей вроде амбивалентного героя «Generation "П"», готовых принять любые, в том числе самые аморальные, правила игры. В то же время нельзя говорить о тождестве этих категорий, не только потому, что в число «новых трудоголиков» входит часть бизнесменов и, наоборот, в категорию «предпредпринимателей» — множество людей, не стремящихся к предпринимательской деятельности, но и потому, что специалистам своего дела более свойственно стремление к порядку, чем реальным или потенциальным «продавцам воздуха».
Во-вторых, в масштабе всей России «новых трудоголиков» мало, и трудно представить, каким образом большая часть старшего поколения в больших городах и всего населения в провинции сумеет влиться в их ряды. Материальные запросы московских трудоголиков по российским меркам относительно велики, и частично они удовлетворяются за счет неадекватного перераспределения доходов в их пользу. Готовности поделиться своими доходами ни в целях повышения конкурентоспособности, ни в целях достижения большей социальной справедливости у большинства из них, как мне представляется, не наблюдается. Тем не менее в силу большей общности социального положения и образа жизни сосуществование новых трудоголиков и старых русских в одних и тех же общественных структурах возможно и без формирования клиентских отношений.
В-третьих, апеллировать к людям, потерявшим интерес к политике и ушедшим в свою работу и повседневные проблемы, много труднее, чем к активным предпринимателям. Весьма характерно, что среди информационно-аналитических телевизионных программ наибольшей популярностью пользуется программа «Намедни», превращающая новости в театрализованное представление, в котором не предполагается интеллектуальное соучастие зрителя. Общественная активность начиная с 1990 года монотонно спадает (кратковременные небольшие всплески во время кризисов или президентских выборов не в счет), и постепенно у людей пропадает не только вера в возможность что-нибудь изменить, но и всякое желание пытаться это сделать. Именно те, кто потенциально должен был бы поддерживать демократические партии на выборах, реже всего участвуют в голосовании.
Разбудить уснувшие гражданские чувства не только чрезвычайно трудно, но и чрезвычайно опасно, ибо есть слишком много оснований для социального протеста и слишком сильны разрушительные подспудные настроения, в том числе агрессивно-националистические. Но и спящий социум не может стать гражданским обществом — под лежачий камень вода не течет. Если мы не стоим на ортодоксально-марксистских позициях и не убеждены в том, что производительные силы определяют производственные отношения, а базис формирует надстройку, то следует также признать, что одних лишь прагматических экономических интересов недостаточно для построения гражданского общества и правового государства.
Другой чрезвычайно важный вопрос состоит в том, каким может стать будущее российское гражданское общество. Мне представляется, что химически чистый либерализм вряд ли возможен в России, ибо он требует химически чистой западной, или, точнее, англосаксонской протестантской, традиции. Вместе с этим можно с большой долей уверенности утверждать, что предполагаемое гражданское общество, вне зависимости от того, какой слой — предприниматели или новые трудоголики — станет его основой, будет существенно более «западным», чем несостоявшееся гражданское общество перестроечных лет. Неформальные структуры «интеллигентского братства», в
о многом восходящие к традициям древней Руси[5], уходят в прошлое, а сами образцы, в первую очередь физики и правозащитники, потускнели. Вопрос состоит в том, какие западные (или незападные) образцы могут придти к ним на смену?
Постсоветское российское общество во многих отношениях явление уникальное, но если все же пытаться искать аналоги в европейской истории, то самым близким оказывается европейское общество конца XIX — начала XX века На это, на мой взгляд, указывают, множество сходных черт — массы людей, недавно приехавших из деревни в города, размах имущественного расслоения, преобладание крупного бизнеса над мелким, «новый либеральный патриотизм», не чуждый ксенофобии, и широкое распространение расизма, исторически не свойственного российскому обществу. Если в 1998-99 годах подобные настроения представлялись достаточно случайными, вызванными текущими событиями (дефолт, косовский кризис, террористические акты в Москве и Волгодонске), то сейчас создается впечатление, что речь идет о чем-то более существенном и долговременном. С некоторой натяжкой их можно даже использовать для обоснования европейской сущности России (хотя не исключено и противоположное толкование — незападные страны легче всего усваивают худшие черты Запада). Однако радоваться нечему. Вслед за этими чертами, сыгравшими не последнюю роль в развязывании Первой мировой войны, мы можем получить социальные конфликты тех времен, если тенденция спада общественной активности сменится на противоположную.
Новый консерватизм, сочетающий неограниченное либертарианство с советским антиамериканизмом и ксенофобией, не имеет явных корней и, казалось бы, по логике вещей не должен был бы существовать. Даже Максим Соколов[6] недавно признал, что настоящие консерваторы — это только избиратели КПРФ. И тем не менее он существует, ибо консерватизм молодых людей, в отличие от консерватизма стариков, может опираться на чужое или вымышленное прошлое. Весьма наглядно, что в исследованиях Л. Бызова[7] одним из наиболее явных классифицирующих признаков консерваторов оказалось разделение по предпочтению «мне нравится, когда сохраняется старинный облик наших городов и сел» vs «мне больше нравятся новые и современные города и поселки». Причем второй ответ выбрали именно консерваторы, то есть в первую очередь «консервируется» не прошлое, а некий будущий образ России, причем весьма абстрактный и существенно различающийся у разных групп консерваторов.
Но несмотря на отсутствие явного «предмета консервации» и четко сформулированной идеологии молодой консерватизм зачастую принимает гораздо более радикальные формы, чем хотелось бы его проектировщикам. Хотя открыто Ле Пена поддержал только Жириновский, но на самом деле то, что во Франции называется неприлично правыми взглядами, в России смотрится вполне респектабельно. По свидетельству студентки А. Симоновой[8], большая часть студентов МГУ проникнута антиамериканизмом (или антиамериканизмами самых различных оттенков); разумеется, ее наблюдения нельзя назвать репрезентативным социологическим опросом, но и социологические опросы показывают рост ксенофобии среди московской молодежи и людей с высшим образованием[9]. Однако в отличие от классического советского антиамериканизма, новый рафинированный антиамериканизм отнюдь не исключает контактов с Западом и, более того, как показывают социологические исследования, вполне сочетается с поддержкой предполагаемого вступления России в НАТО и ЕС. Также вопреки штампам начала 90-х годов, антиамериканизм и ксенофобия не препятствует и отношению к бедным (то есть большей части населения России) как досадной помехе на пути к личному успеху и даже успеху России в целом (подобные представления в России часто называют либеральными).
Поэтому оценка степени опасности неоконсервативных настроений существенно зависит от долгосрочного прогноза общественной активности и проявлений социального протеста. Если исходить из экстраполяции нынешних тенденций, то при условии сохранения массового высшего образования как основного канала социальной мобильности они не должны привести к расколу общества и росту конфликтности. Если же предполагать рост общественной активности, столь необходимый для формирования гражданского общества, то вместе с ней можно ждать социальных и межнациональных конфликтов.
Однако в любом случае подобные настроения обостряют противоречия между решениями основных социально-экономических задач, стоящих перед Россией — экономическое развитие, требующее поддержания социальной стабильности без существенного роста стоимости рабочей силы, формирование демократического государства, опирающегося на гражданское общество, сдерживание напряженности в межнациональных и международных отношениях и пополнение численности населения за счет миграции. Противоречие, о котором шла речь выше, можно переформулировать следующим образом. Расколотое и морально дезориентированное общество наших дней удерживается в равновесном состоянии в основном за счет очень низкой общественной активности, сохраняющегося клиентского отношения к власти, персонифицированной Владимиром Путиным, и параллельного распространения националистических идей в «коммунистической» и «либеральной» средах. Успешность и стабильность подобного состояния общества действительно в наибольшей мере зависят от умения власти балансировать между несовместимыми подходами и гасить несанкционированные проявления общественной активности, а также от случайных внешних обстоятельств, прежде всего, цен на нефть. Однако, даже при очень успешных действиях властей и самых благоприятных обстоятельствах, отсутствие одновременно и гражданского общества западного типа, и традиционных структур восточных типа не позволит России быстро продвигаться в решении экономических и социальных задач модернизации.
Значительная часть наших экономических проблем — это замаскированные социальные или даже моральные проблемы. Слабость банковского сектора — это во многом недоверие населения к банкам. 30-50-70 миллиардов наличных долларов (по разным оценкам), хранящихся под подушками, вполне хватило бы для оживления банковской системы. Нежелание банков вкладывать деньги в реальный сектор — это во многом неверие банковского капитала в успешность российской промышленности, то есть в таланты предпринимателей и трудолюбие наемных работников. Предприниматели, в свою очередь, не уверены в прочности своих прав собственников и постоянстве законодательства, а наемные работники при существующей оплате труда не имеют стимулов к эффективной работе. Экономические отношения между «хозяйствующими субъектами» не складываются из-за отсутствия нормального суда и желания сомнительных собственников получить все и сразу. Граждане не платят налогов из-за отсутствия общенациональной солидарности и настоящего патриотизма, а также неверия в способность государства распорядиться полученными деньгами на пользу общества. Государству действительно не удается это сделать из-за повсеместной коррупции и слабости правовой системы, но улучшить само государство затруднительно из-за неверия граждан в свои возможности влиять на политическую ситуацию. И так далее.
Рост общественной активности и ускорение формирования гражданского общества могут способствовать распутыванию этого клубка, однако при существующих общественных настроениях и подходах чреваты либо социальными, либо межнациональными и/или международными конфликтами, либо теми и другими сразу. Выход из замкнутого круга возможен только при наличии общенациональной (неэтнической) солидарности, в то же время не предполагающей враждебного отношения к окружающему миру (прежде всего, к Западу), и массового распространения идеологических представлений, не противоречащих ни подобной солидарности, ни развитию рыночной экономики. Естественно, инициатива может исходить только от экономически и политически более активной и более либеральной части общества.
Выбор или конструирование таких представлений не могут быть осуществлены «научно обоснованным» способом, несмотря на множество попыток, претендующих на научность (глубокое знание «русской души», геополитика, футурология, синергетика и так далее). На мой взгляд, такими представлениями должны быть обычные (с западной точки зрения) леволиберальные взгляды с теми или иными «национально-российскими» вариациями, которые сформируются стихийным образом. Представляется, что в России, в отличие от западных стран, леволиберальные взгляды могут пониматься не как политическая рутина, а как новый образ «общего духа Европы»[10], иначе говоря, как идеальная Европа западников или как современная ипостась «священных камней Европы». Однако коммунистическое прошлое препятствует их распространению — антикоммунистам за любыми упоминаниями о социальных гарантиях мерещится государственный социализм, а люди более левых взглядов действительно от упоминаний о социальных гарантиях легко переходят к пропаганде государственного социализма.
Разумеется, и западным левым нельзя отказать в том, что они немало сделали для отторжения леволиберальных представлений и распространения «нового консерватизма». А вера в то, что мир столь хорош, что в нем не хватает лишь права усыновления для гомосексуальных союзов и комфортных условий содержания пленных террористов «Аль-Каиды», и неограниченное покаяние перед народами бывших колоний вопреки современным реалиям стали надоедать даже европейцам. В России подобные взгляды вызывают лишь насмешки. Возможно, причины такого отношения лежат много глубже недавних воспоминаний о государственном социализме и комплекса национальных обид последнего времени. Идея длительного и деятельного покаяния, присущая классической русской литературе, в нынешней России отторгается как, с одной стороны, невыполнимая, а, с другой, слишком рассудочная, регулярная и правовая. Иными словами, деятельное покаяние одновременно слишком тяжело для практического исполнения и слишком ничтожно перед лицом высшей справедливости и высшего милосердия.
По-видимому, в этом заключается одна из основных причин неудач распространения леволиберальных и социал-демократических (граница между ними постепенно стирается) идей в России. Все верхушечные попытки создать социал-демократические партии или движения, по существу имеющие малое отношение к социал-демократическим и леволиберальным идеям, не имели успеха, да и, по-видимому, не будут его иметь. Использование социал-демократической риторики «центристскими» партиями носит откровенно популистский и конъюнктурный характер и немыслимым образом чередуется или даже сочетается с сугубо консервативными лозунгами. И тем не менее сам факт использования подобной риторики для реализации электоральных целей достаточно наглядно указывает на широкое распространение подобных настроений в обществе, за пределами пока еще относительно небольшой группы новых консерваторов. Практическая задача демократически настроенной интеллигенции состоит в том, чтобы отделить леволиберальные настроения от державно-патерналистских, а адресную помощь наиболее нуждающимся в настоящий момент слоям общества от перманентно клиентского отношения к власти. Задача-максимум состоит в том, чтобы отделить идею социальной справедливости от произвольного милосердия и унизительной зависимости от власти и соединить ее с идеей правового обеспечения равных возможностей и общенациональной солидарности.
На мой взгляд, для этого демократы и те, кто называют себя либералами, не должны злоупотреблять призывами к снижению налогов ни для осуществления благородной цели повышения эффективности экономики, ни для эксплуатации естественного нежелания граждан платить налоги. Надо ясно отдавать себе отчет в том, что разрушение системы социальных гарантий приведет не к прорыву к экономике XXIвека (в достаточной степени социально-ориентированной во всех странах ОЭСР), а к деградации здравоохранения и образования, недопустимому росту социального неравенства, уже достигшему весьма значительных величин, к реальной неосуществимости принципа равных возможностей и, наконец, к риску потери социальной стабильности. На мой взгляд, задача состоит в трансформации нынешней системы неограниченного и неправого патернализма, где льготы и пособия либо раздаются всем, либо добываются взятками и унижениями, в более цивилизованную систему правового патернализма с адресной, регламентированной законами и ограниченной во времени помощью. Подобный патернализм, в наибольшей степени свойственный континентальной Европе, возможен лишь в правовом государстве со строго соблюдаемыми и ясными законами и развитыми формами гражданского общества. Именно пропаганда подобных идей наряду с чисто либеральными подходами, а порой и вместо них, на мой взгляд, может расширить круг сторонников свободы, гражданских прав и обязанностей.
Однако подобные принципы легко провозгласить, но трудно реализовать. В дискуссионном порядке попытаюсь несколько конкретизировать их по отношению к одному из самых сложных практических вопросов текущей внутренней политики — реформе ЖКХ:
— все дотации должны быть ограничены сверху определенной, достаточно скромной суммой;
— льготы должны быть четко разделены на причитающиеся всем гражданам РФ и ограниченным группам (например, не свыше 10-15% населения);
— персональные льготы (например, ветеранам войны, блокадникам и так далее) должны предназначаться лишь им самим, а не всем членам семьи;
— льгот, предназначенных 30-40% и тем более половине населения, не должно быть (их реализация требует огромных бюрократических процедур, а сами они выглядят как дискриминация остальных граждан);
— предоставление льгот должно осуществляться в порядке, близком к заявительному, на основании минимального количества документов;
— лишение граждан незаконно полученных льгот должно осуществляться в судебном порядке, хотя и максимально упрощенном, и влечь за собой экономические последствия для нарушителей — штрафы, лишение права на дотации в течение определенного срока, лишение каких-то других льгот и привилегий и так далее;
— в то же время отношение граждан и работников жилищно-коммунальных служб любых форм собственности должны быть равноправными, то есть их нарушения должны караться штрафами, накладываемыми и на службы, и на самих чиновников;
— для осуществления данного права необходимо создание самими гражданами неких ассоциаций типа обществ потребителей, отстаивающих их права.
И в заключение для придания большего веса своим словам приведу длинную цитату из статьи М. Кастельса (думаю, что под этим текстом подписался бы и Д. Норт): «Ортодоксальные экономисты заблуждаются: общества создают институты, позволяющие рынкам действовать продуктивно. Рынки без институтов подобны диким джунглям, наполненным насилием. Институты, которые не укоренены в обществе, являются бюрократическими и становятся источником угнетения. Социальное изменение в России зависит от формирования гражданского общества, порождаемого новыми социальными движениями»[11].