Возвращение к artes liberales
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2003
Erwin Axer (р. 1917) — польский театральный режиссер и организатор, педагог, активный участник реформ высшего образования и академической системы в Польше. Речь произнесена в Москве 31 мая 2002 года.
Мне хотелось бы рассказать о своем опыте исследователя и преподавателя-гуманитария — попытке сохранить в новых условиях автономность и достоинство. В наше время обе эти вещи (независимость и успешная академическая карьера) для гуманитария, к тому же специалиста по классической филологии, поставлены под вопрос. Общим местом стало утверждение, что вследствие кризиса гуманитарных наук особенно пострадал авторитет историков и литературоведов. Прошлое многим кажется бесполезным балластом, а историк — не более чем занятным рассказчиком (story teller), чьи россказни никак не применимы в реальной жизни: они не предостерегают человека и не укрепляют веру. Историка к тому же постоянно подозревают в лукавстве и манипулировании. С филологом дело обстоит еще хуже: книга перестала быть главным средством коммуникации во времени и пространстве. Лишь незначительная часть общества читает книги, еще меньшая — беллетристику и, наконец, вовсе ничтожная — по собственной воле обращается к древней литературе. Последствия подобной ситуации особенно драматичны для преподавателя гуманитарных дисциплин. В системе всеобщего обязательного образования он все еще занимает привилегированное положение, в его распоряжении немалое количество академических часов, особенно для изучения истории родной литературы, а также специальные факультеты, отделения и кафедры в каждом университете. Однако все чаще он обнаруживает перед собой недоверчивые и скучающие лица: ученики прекрасно отдают себе отчет, сколь ложна вся эта ситуация и сколь мало их учитель верит в то, что несет людям нечто действительно ценное, взамен чего можно рассчитывать на любовь, добрую память или, наоборот, ненависть. Система образования в целом (министерства, парламенты и сама образовательная среда) слишком беспечно отнеслась к новой ситуации, позволив постепенно превратиться в потемкинские деревни тому, что когда-то вслед за Аристотелем мы по праву называли Лицеем и — вслед за Платоном — Академией.
Кризис, о котором идет речь, носит глобальный характер. Он начался не менее сорока лет назад — и столько же продолжаются дискуссии о методах его преодоления, а также попытки организовать с этой целью талантливых и энергичных людей. Однако это не относится к нашему уголку Европы: в Польше, Чехии, Венгрии, Румынии, Советском Союзе кризис гуманитарных наук оказался в тени другой борьбы, других страстей, других проблем. Парадоксально, но для гуманитариев это время было куда более счастливым. Счастливым для россиян, боровшихся с крайне репрессивной системой тоталитаризма, но одновременно черпавших из этого сопротивления и горделивого ощущения своей имперской миссии силы и вдохновение. И счастливым для народов, подобных польскому, ведь борьба за независимость, память о поражениях и ожидание зари свободы — не менее эффективный способ самоидентификации и обретения своего места во времени. В обоих случаях важнейшую роль играла история, в том числе древняя — как поле неустанной борьбы, неисчерпаемый кладезь укрепляющих дух примеров и легенд, сокровищница личностных моделей, организующих семиотику поведения. Литература — отечественная и зарубежная, в частности древняя, — создавала общее пространство, где по прочитанным книгам и цитатам можно было узнать «своего», достойного доверия. Это был эзопов язык для одних и важнейший инструмент воспитания и убеждения для других.
Канон — разнообразный с точки зрения формы, оспариваемый, навязываемый — представлял собой стержень государственного образования, а призыв к его изменению стал главным лозунгом оппозиции. В отличие от Запада, под таким изменением зачастую понималось не разрушение канона, но еще более тесное срастание его с национальной традицией, еще большая опора на авторитет умерших или уничтоженных властями художников. Эта игра не нова — в нашей части Европы она возникла не менее двух с половиной десятилетий назад. Величайшего мастерства в ней достиг особый социальный слой, возникший в России и унаследованный народами, которые оказались в сфере ее влияния, — интеллигенция. Для учителя-гуманитария это были просто-таки идеальные условия: он мог стать коллаборационистом, а мог — героем, он мог остаться в памяти своих учеников как человек, первым указавший им путь к свету независимого духа. Существовала также роль «инженера человеческих душ», который хотя бы на краткий миг помогал молодежи отождествиться с окружающей действительностью и поддерживал в ней революционный пыл.
В сущности, XIX век продолжался в Польше до 1989 года — и закончился резко, в течение одного десятилетия. Тот мир канул в прошлое настолько окончательно и бесповоротно, что сегодня у наших учеников даже двух-трехлетняя разница в возрасте означает различия в ментальности — тогда как ранее для подобной эволюции требовались десятилетия. В одно сконденсированное мгновение новая политическая и хозяйственная ситуация сделала обряд, практиковавшийся поколениями, обряд, на который опирались культура и традиция в нашей части Европы, неэффективным.
Учитель-гуманитарий, оказавшийся в подобной ситуации в зрелом возрасте, когда уже трудно сменить профессию, убежденный к тому же, что такое положение дел представляет опасность для выживания оригинального, развивавшегося многими поколениями художественного и интеллектуального наследия, сокровищницы человеческого опыта (то есть «национальной культуры» — за неимением лучшего термина воспользуюсь этим), — может попытаться найти выход самостоятельно, не ожидая решений «сверху». Определение «национальная культура», как мне кажется, лишено националистического оттенка. Национализм означает отношение к наследию своего народа как к объективно более ценному и в большей степени заслуживающему сохранения, чем другие, а также презрение к другим национальным культурам. Я же имею в виду иную позицию: убеждение, что стабильная самоидентификация личности и общества невозможна без эмоционального и позитивного восприятия собственной традиции, готовности к тому, чтобы приложить некоторые усилия ради ее сохранения и передачи следующему поколению.
Теперь о том пути, по которому пошли мы. В Польше, как и в других странах Центральной и Юго-Восточной Европы, структура академической среды не подверглась радикальному реформированию.
Многим это показалось неправильным, поэтому вскоре после 1989 года начали возникать альтернативные предложения и движения, в которых я лишь ex post смог увидеть элемент стратегии либерального образования — идеологии, известной из опыта англосаксонской образовательной системы. Здесь, на востоке Европы, понятие liberal education оставалось неизвестным даже тогда, когда его начали использовать на практике, — другими словами, повторилась ситуация с героем Мольера, который не знал, что говорит прозой.
Оказалось, что, стремясь изменить унаследованную от долгого господства тоталитаризма образовательную систему, мы инстинктивно (и в значительной мере подсознательно) идем путем, ведущим к liberal education и повторяющим этапы эволюции самой этой идеи.
В результате было создано несколько экспериментальных образовательных лабораторий в духе liberal education. Важнейшие из них — Межфакультетское гуманитарное отделение индивидуального обучения в Варшавском университете (действующее с 1993 года) и Международная гуманитарная школа (открыта в 1996 году). Второе из названных учреждений — региональная, международная структура, чья цель — дать междисциплинарное образование на уровне аспирантуры молодым ученым, занимающимся чисто гуманитарными исследованиями на территории бывшего Советского Союза — в первую очередь в Украине, Беларуси, Литве, а также, конечно, в России и Польше. Совсем недавно — в 2000 году — мы запустили и третий эксперимент: Академию «Artes Liberales».
Эти структуры созданы мной с учетом опыта античности: отсюда особо пристальное внимание к сократовской поэтике диалога, отказ от слишком ранней специализации, опора дидактического процесса на беседу с учеником в рамках междисциплинарных семинаров. Следует добавить, что не только я сам имею классическое образование, но и весь наш проект реализуется на базе и под организацией Центра исследований античной традиции в Польше и Центральной и Юго-Восточной Европе Варшавского университета (своего рода аналог лондонского Института им. Варбурга). Поэтому возникает вопрос: случайно ли превращение классической традиции в главного носителя идеологии liberal education или здесь есть некая закономерность и глубинная логика?
Такой гибрид и в самом деле может показаться парадоксальным. Ведь в течение долгого времени классическое образование являлось синонимом консерватизма и своего рода конформизма. Попробую кратко пояснить этот парадокс.
Мы исходим из того, что роль классической традиции в современных условиях и в прошлом совершенно различна. Ее консервативное и антиэгалитарное, антидемократическое воздействие было возможно в условиях существования прочной культурной традиции и поддерживающей ее образовательной системы. В сегодняшней Центральной и Юго-Восточной Европе мы имеем дело с противоположной ситуацией, ибо последнее, что готова отстаивать наша элита, — это классические традиции в культуре и образовании. Нам, реформаторам системы, противостоит (в отличие от Запада, особенно до 1968 года) не защищающая свое положение привилегированная среда, которая использует в этих целях модель традиционного воспитания. Наш противник — помимо циничного чиновничьего лобби — пассивность и беспомощность общества, которое более чем за полвека разучилось создавать самоуправляемые структуры. Это также близорукий утилитаризм и конформизм родителей, в сознании которых коммунистические лозунги — примат производительного труда над умственным, призыв к максимальному практическому эффекту образования — карикатурным образом соединились со стремлением обеспечить детям немедленный и ощутимый успех в условиях рыночной экономики. В этой ситуации лаборатории liberal education должны действовать вопреки доминирующим настроениям и во временном отношении словно бы вне рыночных законов, во всяком случае, вопреки установке на быстрый финансовый успех университета или школы. Здесь нет единого рецепта. В моих лабораториях классическая традиция, освобожденная от необходимости поддерживать консервативный порядок, сумела стать катализатором изменений в реформаторски настроенной среде. Таким образом, то, что когда-то поддерживало систему, сегодня, в наших условиях, может явиться фактором эволюции и долгожданного обновления. Как нам кажется, мы нашли верный путь к успеху в XXI веке.
Теперь о причинах, по которым классическая традиция представляется мне наиболее эффективной для достижения взаимопонимания преподавателя и студента в архетипических отношениях «учитель-ученик». Я говорю о взаимопонимании, которое предполагает общее стремление выработать либеральную и эффективную школьную модель.
1. Во-первых, в наших условиях язык классической традиции может сыграть роль своего рода терапевтического приема. Психоаналитик, имея дело с больным, чьи проблемы вызваны тягостными и относительно свежими переживаниями, пытается найти в его жизни другие, свободные от негативного опыта периоды и лишь после такой подготовки начинает диалог. Точно так же, как нам кажется, наше общество — с его тяжкой исторической судьбой — должно пройти подобную терапию. Это может быть путешествие в глубь времен, возвращение к безгрешному детству, где понятия демократии, свободы, правосудия вновь обретают утраченные блеск и достоинство.
2. Но недостаточно выйти за временные рамки, обозначенные повседневным опытом и биологической памятью. Следует идти дальше, отстраняясь от исторической памяти, которая подверглась идеологизации и манипуляции во времена тоталитаризма. А следовательно, необходимо выйти за рамки прежней программы школьного образования. Античность сегодня может оказаться terra incognita, ждущей нового Колумба.
3. Эти действия направлены на то, чтобы уйти от прессинга исторического опыта и уменьшить давление стереотипов массовой культуры. Забытый язык традиции, отсылающий к общим корням средиземноморской цивилизации, должен противодействовать навыкам, выработанным в процессе негативного опыта последних десятилетий. Быть может, уже в следующем поколении такое «блокирование современности» не потребуется, однако сегодня оно дает прекрасную возможность начать свободный от предрассудков диалог. Этот прием смягчает агрессивность, формирует у человека собственную точку зрения на те явления и мысли, к которым неприменимы прежние защитные реакции, идеологические предубеждения и стереотипы.
4. Далее, на расчищенном таким образом пространстве можно с помощью универсальных знаков в рамках сократовской образовательной беседы заново строить цивилизацию, пробуждая в учениках забытые чувства наивного удивления и восхищения. Это и должно быть нашей главной целью — ведь без подобных эмоций невозможно никакое художественное творчество, никакое творческое мышление. Мне могут возразить, что выпускники классических отделений не вполне разделяют мой тезис о спасительном воздействии классической традиции на оживление воображения и развитие творческой личности. Более того, порой эти молодые специалисты напоминают скорее беспомощные осколки кораблекрушения в современном мире, чем самостоятельных творцов собственных цивилизаций. Отвечу, что классическая филология — одна из тех дисциплин, которые более всего требуют терапии в духе liberal education. Подобно любому лекарству, классическая традиция помогает лишь тогда, когда употребляется в правильных дозах и при соблюдении правил. Стремление гальванизировать мертвый канон привело бы к катастрофе, однако забытые знаки, жесты и слова могут вернуть речь немым и слух глухим.
5. Почему Платон? Чтобы вспомнить слово «мудрость». Цицерон? Чтобы оценить вес слова. Аристотель? Чтобы вернуть смысл процессу познания. Вергилий? Чтобы страдание и долг вновь обрели свое исконное значение. Гомер? Чтобы испытать гнев Божий. Эсхил? — Чтобы взбунтоваться. Святой Фома? Чтобы не утратить надежду. Святой Августин? Чтобы не утратить веру.
6. Огромное значение имеет прием «удаленного зеркала» — я имею в виду взгляд на недавнее прошлое и современность в перспективе изучения античного мира и форм присутствия античного наследия в опыте последующих поколений. Элементы античной традиции становятся тогда посредниками между прошлым и настоящим, своего рода нитью Ариадны, ведущей нас через лабиринт времени. Это очень важно для образовательных мероприятий: мы получаем по крайней мере язык-заменитель, заново интегрирующий ход событий, которые с такой легкостью превращаются на наших глазах в бессмысленный хаос.
7. В результате воображение молодого человека может хотя бы отчасти принять и воспринять древнюю цивилизацию. Одновременно создается атмосфера естественной междисциплинарности. То, что в школе поделено между разными предметами, а в университете расщеплено на множество специальностей, вновь обретает смысл как элемент единого человеческого наследия — извечного предмета рефлексии для гуманитария.
8. Конечно, подобное использование классической традиции — методологический прием, своего рода протез. Однако у нас создалось впечатление, что значительная часть молодежи, особенно наиболее талантливые и готовые на риск представители нового поколения, признает его необходимость. Если главная цель либерального образования — дать молодому человеку возможность найти свое место во времени, то понимаемая таким образом античная традиция, вне всяких сомнений, является тем судном, на котором, выражаясь метафорически, изгнанник сможет достичь родных берегов.
9. Наша задача напоминает труд американских отцов-основателей, с нуля строивших государство-мечту — общий дом для переселенцев. Главным строительным материалом стали тогда вынесенные из Старого Света элементы классической традиции. Идея организации в Новом Свете плебейской республики, объединяющей в единый организм идеи афинской демократии и республиканского Рима, могла казаться чудачеством и утопией — но ведь небывалый успех налицо…
Сегодня на Востоке Европы возрождаются государства, ищущие свою идентичность, срочно требующие реального и идеального республиканского самоуправления и гражданской ответственности. В этих условиях нужно действовать так, словно мир вновь молод: за нами сожженная Троя, а наша задача подобна миссии Энея — воскресить ее в другой форме и в другую эпоху. Язык античной традиции хорошо выражает значение такой миссии, а использованные, затертые и утратившие блеск слова, услышанные и произнесенные в гуле и суматохе повседневности, обретают, благодаря возрождению первоначального контекста, смысл и вес. Если мы стремимся создать гражданское общество, подготовить граждан к тому, чтобы принять на себя более активную роль, нежели функция болельщика, то следует возродить понятийный аппарат, который придает смысл понятию res publica.
И наконец, последний вопрос: в какой степени античная традиция может быть союзником liberal education здесь, в России? Имеет ли смысл в стране, где необходимо заново реконструировать национальную и культурную идентичность, в стране, где были уничтожены социальные связи и гражданские структуры, рядить учителя и ученика — партнеров в образовательном театре — в античные маски? Насколько близка вам судьба троянцев, ищущих новую-старую отчизну? Не знаю, насколько эти вопросы пересекаются с сюжетами сегодняшних споров о недостатках и достоинствах российского образования. Однако как сторонний наблюдатель я могу предположить, что в качестве vehiculum liberal education античная традиция может привлечь тех россиян, которые ищут противоядия от кризиса исторического мышления, относительности постмодернизма, поверхностности и фрагментарности массовой культуры.
Я представил здесь нашу попытку создать такой образовательный театр, в котором важную роль играет историческая традиция и который, как мне кажется, избегая насилия и доктринерства, помогает человеку самоидентифицироваться. В качестве сценария я использовал античную традицию, поскольку это область, в которой я наиболее компетентен. Без сомнения, возможны и другие конструкции, которые, однако, непременно приведут к artes liberales: подготовке не специалиста, а гуманитария, образованию-воспитанию. Коммерческим сравнениям я предпочитаю религиозные, поэтому выражу свою мысль следующим образом: если отказаться от подобной попытки в академических кругах, если стремиться лишь к тому, чтобы в конце года сошелся баланс, если не напоминать себе, что самое главное — как раз то, что не записано в бухгалтерскую ведомость, то, что воспримет из наших знаний и веры наш партнер-студент, — тогда плохи наши дела. Как бы ни сложилась индивидуальная судьба наших душ, наша общая учительская душа (а такой обладают каждая школа и каждый университет) справедливо отправится в ад.
В своих стремлениях избежать подобного проклятия мы очень нуждаемся сегодня в помощи российских партнеров: российской гуманитарной традиции, российской интеллигентской традиции, той самой традиции, которая заставляла Юрия Лотмана, словно молитву, повторять анекдот про бабу, каждый день входившую в море с горящим факелом: «С Божьей помощью рано или поздно загорится»… Я тоже в это верю.
Перевод с польского Ирины Адельгейм