Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
От того, в каких категориях мы теоретически упорядочиваем и организуем социальную реальность, непосредственно зависит способ наших практических действий. Приблизительно это имеют в виду социологи, когда говорят о дискурсивной организации общества. В нижеследующем изложении мне хотелось бы предложить размышления о категориях, лежащих в основе дискурсивной организации российского общества, а точнее — о тех из них, что определяют российское восприятие миграции.
В риторической колоде российского чиновника всегда наготове нужная карта. В зависимости от специфики момента он заводит речь либо о многонациональной стране, необходимости крепить дружбу народов и развивать “диалог культур”, либо — об обострении “национального вопроса” (который, как аппендикс, имеет обыкновение неожиданно причинять боль государственному организму), об ухудшении “межнациональных отношений” (предполагая, что отношениям между “нациями”, подобно отношениям между соседями, свойственно то улучшаться, то ухудшаться) и, наконец, об опасных последствиях “конфликта культур”. Парадигма “культурного конфликта” (в другой редакции — “столкновения цивилизаций”) пришлась нашей бюрократии как нельзя кстати. И слова модные, освященные авторитетом маститого политолога, и от ответственности освобождают. Идут кровавые разборки за передел собственности, мы не можем положить им предел, но это и неудивительно, ведь за ними стоит разгул “этнической преступности” и активизация “чеченской” (“азербайджанской”, “грузинской”) мафии. Сбиваются в стаи бритоголовые, терроризируя тех, кого они считают “черными”, — мы опять бессильны, но тому снова найдется объяснение: реакция на нарушение “этнического баланса”. Продолжается вымирание деревни, экономика ежегодно недосчитывается порядка двух с половиной миллионов работников, но мы, вместо разработки мер по привлечению и адаптации мигрантов, твердим об угрозах “этнокультурной безопасности”.
Если проанализировать, по каким канонам разыгрывается речь представителей власти, когда они рассуждают о “проблеме миграции”, то можно обнаружить двухчастную структуру. Сначала усталая озабоченность по поводу неконтролируемого наплыва нерусских переселенцев, отождествляемого с наплывом преступности, наркомании, безработицы и проч., затем — бодрый репортаж об успехах правоохранительных органов по поимке приезжих нелегалов. Бюрократический ум не может и не хочет раскрыть содержание выражения “нелегальные мигранты”. Почему, собственно, они нелегальные? По чьему-либо злому умыслу или в силу объективных причин? Например, таких правил регистрации, что соблюсти их удается, мягко говоря, не всем. Согласно бюрократическому волапюку, нелегалы в основном состоят из “иностранных граждан и лиц без гражданства”. Но откуда эти “иностранные граждане”? Из Казахстана, у граждан которого до сих пор нет никакого паспорта, кроме советского, или из Вьетнама? И как они оказались на вверенной данному чиновнику территории? Приехали на заработки, как молдаване, украинцы, армяне и т.д., или бежали из мест, где им грозило физическое уничтожение, как месхетинцы из Узбекистана, курды из Ирака или афганцы, которые в 80-е строили вместе с Советским Союзом социализм, а в 90-е превратились в дичь для моджахедов? Наконец, кто эти люди по профессии, возрасту, образованию, какова их социальная и языковая компетенция, связывают они свое будущее с Россией или рассматривают ее как временное место пребывания?
Ждать, что чиновника всерьез интересуют подобные вопросы, бессмысленно. Да и сама “проблема миграции” для него — не более чем мифологический конструкт: удобный общий знаменатель, под который можно подвести множество разных проблем для того, чтобы их не решать.
И еще “проблема миграции” — очень действенная пугалка, которую хорошо наставить на обывателя, лишив его тем самым всякого желания думать. Недаром официальные лица, освещающие эту проблему по телевидению, преподносят тему миграции не иначе как в терминах угрозы. Мигранты — это претенденты на блага, которых и без того всегда не хватает на всех. Мигранты — это если не состоявшиеся, то потенциальные преступники. Наконец, мигранты, по причине глубокой культурной пропасти между ними и нами, разрушают социальную сплоченность. Мы тут живем в этнокультурной гармонии, в которой и простой пенсионер, и глава нефтеперерабатывающей компании — части единого организма, а те, которые понаехали, этому организму чужеродны и потому угрожают этнокультурной безопасности.
Как этническое многообразие мигрантов сливается в неразличимое пятно “черных”, так и многообразие социальных коллизий, связанных с миграцией, сливается в единое пятно “проблемы миграции”.
Если дать себе труд всмотреться в это смутное образование, в нем можно различить несколько составляющих. Начнем с экономической. Это, прежде всего, проблемы, связанные с занятостью. Особенно остры они в так называемых трудоизбыточных регионах. Но верно ли столь широко распространенное мнение, что мигранты отнимают рабочие места у местного населения? Или чаще они заполняют те сегменты рынка труда, куда местные идут неохотно (мелкая торговля, шашлычные, чебуречные и т.д.)? Исследования, проводимые социологами, показывают, что в этом сегменте, а также в сфере посреднической деятельности конкуренция между различными группами мигрантов выше, чем между ними и коренными жителями. К тому же успешные предприниматели — это люди, создающие рабочие места, а не занимающие их. То же касается и взгляда на мигрантов как на претендентов на скудные социальные блага. Работающие люди — это не только потребители ресурсов, но и их производители. Что бы, кстати, делали московские строительные компании без дешевой рабочей силы из Cредней Азии? И что бы делали дачные строители в Центральном и Северо-Западном регионах России, если бы не землекопы из Таджикистана, бетонщики из Молдавии, каменщики из Армении и плотники из Украины?
Другая составляющая комплекса проблем, связанных с миграцией, — собственно социальная. Нагрузка на городскую инфраструктуру, ухудшение криминогенной ситуации, рост ксенофобских настроений, активизация национал-экстремистских группировок. Именно с ксенофобией и правым радикализмом обычно связывают пресловутый “этнический баланс”. Дескать, его нарушение приводит к всплеску ксенофобии, на волне которой и всплывают разные “фронты освобождения русских территорий”. Но кто и с помощью каких критериев этот баланс измеряет? С какого количества мигрантов начинается его нарушение? И как это количество подсчитывать: включать ли в него всех этнически отличных от основной массы населения переселенцев скопом, вместе с теми, кто сравнительно давно обосновался на новом месте и хорошо интегрирован в местную жизнь? Или для кого-то сделать исключение? И, наконец, к какой категории отнести детей мигрантов, успевших между тем окончить на этом месте школу и для которых это место — родина?
Специфика общественных проблем — в их дискурсивной природе. Я бы даже сказал — в их дискурсивном производстве. Проблема становится общественной проблемой только тогда, когда она обсуждается публично. У нас в России нет, например, проблемы инвалидов. На Западе есть, а у нас нет. Люди, страдающие от отсутствия возможностей жить полноценной социальной жизнью (из-за отсутствия нормальных колясок, специальных приспособлений в общественном транспорте, подъездов к зданиям и т.д.), существуют, но для общества, к подобным темам абсолютно равнодушного, такой проблемы не существует.
Итак, проблема создается говорением о проблеме. Но это значит, что создать можно любую проблему. К примеру, мы знаем, что в нашем обществе высокий уровень преступности. Но до тех пор пока теле- и радиожурналисты, а также авторы публикаций в прессе называют подозреваемых — подозреваемыми и преступников — преступниками, а не “чеченцами”, “азербайджанцами” или “лицами кавказской национальности”, мы не знаем, что у нас есть такая проблема, как “этническая преступность”. Похоже, что “нарушение этнического баланса” — одна из тех угроз, о которых мы не догадываемся, пока не включим телевизор.
Я бы хотел быть правильно понятым. Я вовсе не призываю отмахнуться от проблем, связанных с миграцией, как от надуманных. Цель данного очерка — привлечь внимание к тем способам концептуализации этих проблем, которые делают их неразрешимыми.
Попытаемся проследить, откуда в языке бюрократии берутся такие концепты, как “культурный конфликт”, “этнокультурная безопасность”, “этнический баланс”. Они позаимствованы из языка экспертного сообщества. А откуда взяли эти понятия сами эксперты? Наверное, не из чистого эфира мысли. Доктора и кандидаты наук (исторических, философских, психологических), консультирующие чиновников, — простые смертные. Им, как и всем смертным, свойственны симпатии, идиосинкразии, предубеждения. Живя в определенной среде, они разделяют и многие предрассудки этой среды. Особенно те, которые транслируются средствами массовой коммуникации. Масс-медийная машина индуцирует столь мощный фон, что с его воздействием не смог бы, пожалуй, справиться и трансцендентальный субъект. А эмпирический субъект тем паче. В итоге круг замыкается. Журналисты обращаются в телеэфире к государственным мужам, те, пытаясь легитимировать свои действия, кивают на мнение экспертов, а эксперты формируют свое мнение под влиянием все того же телеэфира.
Сила телевизионных картинок в самом деле колоссальна. Надо быть очень закаленным нонконформистом, чтобы этой силе противостоять. Я убедился в этом в 1999 году, когда обсуждал с австрийскими знакомыми прошедшие той весной бомбардировки Югославии. Девять из десяти моих коллег и друзей были убеждены, что Сербию надо было бомбить. Их убедили в этом картинки, которые им показывали в течение нескольких предыдущих лет.
Любопытно вспомнить, как освещались нашими СМИ июльские события в Красноармейске (массовая драка с участием мигрантов-армян и местной подвыпившей молодежи). Возьмем такой либеральный канал, как REN-TV. Короткое сообщение о случившемся. Интервью с молодыми людьми, пикетирующими отделение милиции в знак протеста против задержания товарищей, замешанных в драке. Видеозапись митинга в Доме культуры, где собравшиеся требуют от властей выслать из города всех кавказцев. Затем — интервью с представителем “армянской диаспоры” (нет, не из Красноармейска, а с функционером федерального масштаба), недоумевающим, почему русские относятся к армянам столь несправедливо — ведь русский и армянский народы всегда жили в мире и согласии. Завершает репортаж аналитическая справка. Эксперты приводят данные о количестве в России армян, затем плавно переходят к теме этнической преступности, о ее связи с наркоторговлей и на закуску сообщают — о чем бы вы думали? — о количестве в Москве азербайджанских преступных группировок.
Поскольку этот информационный блок вышел не на форсированно-православной “Московии”, а на гордящемся своей открытостью канале, расставленные акценты кажутся особенно симптоматичными. За ними стоит целая система молчаливых допущений, в свою очередь, отражающая специфический способ восприятия. Восприятия этноцентристского. Общественные конфликты и противоречия, пропущенные сквозь этноцентристскую призму, выглядят как противоречия и конфликты между “этносами” (и ассоциирующимися с ними культурами, религиями, стилями жизни).
Этноцентристская образность въелась в саму ткань российских СМИ. Этносы, воображаемые а la Лев Николаевич Гумилев наподобие живых организмов, заменяют нашим журналистам и экспертам социальные группы.
Позвольте остановиться на этом сюжете несколько подробнее. В принципе группой может быть названо любое множество людей, выделенное по определенному критерию. Скажем, блондины или очкарики. Однако для того чтобы считать некоторое множество социальной группой, необходимо, чтобы оно соответствовало двум критериям: наличие прочных связей и специализация ролей между его членами. Индивиды, которых внешний взгляд на основании тех или иных признаков (по форме носа, по языку или особенностям поведения) объединяет в группу, вовсе не обязательно являются таковой в социологическом смысле слова. Те, кого статистика относит к единству по имени “армяне”, отнюдь не образуют социального единства. Между коренным петербуржцем с армянской фамилией, играющим в симфоническом оркестре, и беженцем из Степанакерта, занятом в мелком обувном бизнесе, не больше общего, чем между двумя блондинами. “Армян” как социальной группы не существует. Корреспонденты REN-TV и приглашенные ими эксперты приняли статистическую единицу за реального агента социального действия.
Вынесенное в заголовок этого очерка слово “расизм” не подразумевает ничего такого, что не имело бы отношения к нашей жизни или касалось бы ее на периферии, вроде экстремистских группировок, за вылазки которых приличным людям приходится краснеть. Термин “расизм” употребляется здесь во вполне строгом значении. Расизм — это установление отношения зависимости между социальным положением некоторой группы и культурными характеристиками этой группы. Расизм начинается там, где утверждают, что определенная группа людей занимается определенной деятельностью не потому, что так сложилось в силу исторических, экономических и еще многих других причин, а потому, что таковы присущие этой группе свойства. Причем происхождение этих свойств вовсе не возводится к биологии. Современный расизм редко говорит о крови и генотипе, зато всегда — о культуре. “Они” ведут себя так потому, что именно такой тип поведения задан их культурой. И ничего здесь не изменишь. Эти должны чистить обувь, эти — торговать наркотиками, а эти — заниматься рэкетом.
Расистское мышление пронизывает наше сознание. Мы все немножко расисты. Мы верим в этнический баланс. Мы молчаливо одобряем ежедневные унижения людей в метро и на улицах под предлогом “проверки паспортного режима” — ведь те, кого проверяют, как-то неправильно выглядят. В нашем сознании не укладывается, что общественный порядок возможен без института прописки. Мы не видим, как, кроме рестриктивных мер, можно справиться с угрозами, которые несет с собой миграция. Нами движет логика страха, в которой причина и следствие поменялись местами.
Реальная коллизия, в которую попадают переселенцы “неславянской национальности” в Краснодаре, Ставрополе или в Москве, достаточно ясна. Она заложена системой регистрации, которая, как всем известно, есть лишь эвфемизм прописки и которая, согласно Конституции, является противозаконной. Получить регистрацию крайне трудно, а иногда и попросту невозможно. Отсутствие регистрации влечет за собой отсутствие легального статуса, что, далее, означает невозможность легального трудоустройства, легального найма жилья и т.д. Понятно, что в чем более тяжелой ситуации находятся люди, тем больше вероятность возникновения в их среде девиантных форм поведения. Замыкает эту цепочку рост социальной напряженности и ксенофобских настроений.
Расистское мышление выстраивает совсем другую цепочку. Склонность нерусских переселенцев к девиантному поведению ’ рост социальной напряженности ’ необходимость рестриктивных мер и, в частности, особых правил регистрации для членов определенных групп.
Странновато бывает слышать, как уважаемые эксперты (и опирающиеся на их данные представители власти) говорят о том, что в Москве и Московской области “уже проживает порядка 1,5 млн. мусульман”. По всей видимости, эта цифра взялась из суммирования татарского и азербайджанского населения столицы и области, к которому присовокупили приезжих из Дагестана и других северокавказских регионов. Логика, стоящая за этими исчислениями, предполагает взгляд на мигрирующих в центр южан как на группу, отделенную от основного населения огромной культурной дистанцией. Шутка ли: христианство и ислам — тут и диалог не всегда, как свидетельствует история, установить удавалось, а в ситуации социально-экономической нестабильности и до межцивилизационного конфликта недалеко. Верят ли сами говорящие в то, что они внушают своим слушателям? Позволю себе в этом усомниться. Предположение о якобы имеющейся культурной несовместимости славянского большинства и неславянских меньшинств нелепо. Оно нелепо уже потому, что львиная доля нерусских мигрантов в России — выходцы из бывших советских республик, а переселенцы с Северного Кавказа и вовсе российские граждане. По своей культурной принадлежности они — советские люди. Их “этничность” — советская, сколько бы нас ни убеждали в обратном специалисты по этнопсихологии. Большинство этих людей прошли социализацию в тех же условиях, в каких социализировалось остальное население страны. Они ходили в ту же школу, служили в (или “косили” от) той же армии, были членами тех же полудобровольных организаций. Они, как правило, прекрасно владеют русским языком, а что касается религиозной идентичности, то большинство из тех, кого называют мусульманами, вряд ли бывали в мечети чаще, чем бывали в христианской церкви те, кого называют православными.
Разумеется, культурная дистанция между мигрантами и принимающим населением существует. Но обусловлена она опять-таки особенностями социализации и приобретенными в результате навыками поведения. Это дистанция между сельскими жителями и горожанами, жителями маленьких городков, привыкшими к плотным сетям межличностных контактов, и жителями мегаполисов, в которых царит анонимность. Это дистанция между малообразованными людьми с минимальной социальной компетенцией и окружением с более высоким уровнем образования и, соответственно, более высокой профессиональной подготовкой. Культурные отличия — лишь гарнир к структурным и функциональным различиям.
Люди оказываются членами определенных групп в зависимости от того социального ресурса, которым они обладают. У бюрократии, например, есть ресурс, называемый властью. Члены данной группы реализуют его максимально эффективно, обложив процедуру регистрации в крупных городах таким количеством ограничений, что потенциальные взяткодатели выстраиваются в очередь. Надо ли добавлять, что самые щедрые из них — те, кому зарегистрироваться труднее всех. Эта группа — “нерусские”, которая, в свою очередь, распадается на несколько подгрупп в зависимости от строгости по отношению к ним негласных инструкций. У крупных собственников есть другой ресурс — возможность давать работу. Опять же излишне напоминать, что бесправные и беспаспортные “инородцы” готовы трудиться — и трудятся — на самых жестоких условиях, когда о медицинском страховании и прочих излишествах развитого капитализма никто и не помышляет. О том, какими ресурсами обладает наша доблестная милиция, знает каждый, кто наблюдал, с каким рвением ее работники останавливают прохожих определенной наружности и какими недовольными бывают их физиономии, когда документы у этих прохожих оказываются в порядке.
Так мигранты нерусского происхождения становятся членами той или иной этнической группы. Мы не знаем, какую роль в этом процессе играет “естественная” тяга к “своим”. Но мы знаем, что, даже если бы они горели желанием полностью ассимилироваться, у них вряд ли бы что-то получилось. Обстоятельства таковы, что они обречены включаться в уже существующие этнические сети, тем самым обрекая себя на существование в своего рода гетто. Однако в глазах группы, не сталкивающейся с подобными проблемами (русского большинства), такое поведение выглядит как культурный рефлекс — нежелание нерусских мигрантов жить как все.
Мне кажется, пора перевести обсуждение проблем, связанных с миграцией, из культурно-психологического в социально-структурный план. Не о диалоге/конфликте культур и не о “толерантности” надо вести речь, а о глубоких социальных — прежде всего правовых — изменениях, без которых все инвективы в адрес расизма и все призывы к межэтнической терпимости останутся пустым сотрясением воздуха.
* Статья написана в рамках проекта, поддерживаемого Фондом Макаруров.