Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
В настоящий момент стало важным и даже необходимым, чтобы некоторые независимые исследователи присоединились к социальному движению, — и это связано с тем, что мы сталкиваемся с политикой глобализации. (Я говорю именно о “политике глобализации”, а не просто о “глобализации”, как если бы речь шла о естественном процессе.) В значительной степени разработка и распространение этой политики держатся под секретом. Большая исследовательская работа нужна уже для того, чтобы хотя бы обнаружить ее до ее претворения в жизнь. Далее, эта политика чревата последствиями, которые можно предвидеть благодаря ресурсам общественных наук, но которые на данный момент остаются незаметными для большинства людей. Есть еще одно свойство этой политики: отчасти она вырабатывается именно исследователями. Вопрос в том, могут и должны ли те, кто благодаря своим научным познаниям способны предвидеть пагубные последствия этой политики, сохранять молчание. Не заключается ли в этом уклонение от помощи тем, кто оказался в опасности? Если правда, что планета находится под угрозой больших бедствий, не должны ли те, кто, как им кажется, могут предугадать эти угрозы, покончить с той сдержанностью, которую традиционно накладывают на себя ученые?
В умах большей части образованных людей, особенно тех, кто занимается общественными науками, присутствует дихотомия, которая мне представляется совершенно гибельной: раскол между scholarship и commitment, между теми, кто посвящает себя научной работе, используя научные методы и адресуя свои труды другим ученым, и теми, кто вступает в бой, вынося свои знания за пределы научного сообщества. Это противопоставление — искусственноe. На самом деле нужно быть независимым ученым, который работает по правилам scholarship, для того, чтобы производить ангажированное, легитимно ангажированное знание, и вводить это знание в бой. Такое знание рождается только в ходе работы, подчиненной правилам научного сообщества.
Иными словами, нужно подорвать некоторые противопоставления, существующие в наших умах, которые легитимируют сдачу позиций, — и начать надо с ученого, заключающего себя в башню из слоновой кости. Дихотомия scholarship и commitment успокаивает совесть ученого, так как он получает одобрение со стороны научного сообщества. Получается так, будто ученые считают себя вдвойне учеными, потому что они ничего не делают со своим знанием. Но когда речь идет о биологах, такое поведение может быть равнозначно преступлению! Столь же порочно оно и тогда, когда речь идет о криминалистах. Эта сдержанность, это бегство в стерильность имеет очень тяжелые социальные последствия. Должны ли люди вроде меня, получающие содержание от государства для осуществления исследовательской работы, тщательно приберегать результаты своих исследований исключительно для коллег? Совершенно необходимо сперва представлять то, что мы считаем научным открытием, на критику коллег, но почему нужно ограничивать ими круг тех, кто имеет доступ к коллективно добытому и контролируемому знанию?
Мне кажется, что в настоящее время у исследователя нет выбора: если он уверен, что существует определенная взаимозависимость между неолиберальной политикой и уровнем преступности, между неолиберальной политикой и признаками того, что Дюркгейм назвал бы аномией, как он может не говорить об этом? Ему не только нельзя поставить это в упрек, его нужно с этим поздравить. (Возможно, это апология моей собственной позиции…)
Что же делать такому исследователю в социальном движении? Прежде всего, он не должен давать уроков, как это делали некоторые штатные интеллектуалы, которые, не будучи в состоянии сбыть свои товары на научном рынке, где конкуренция очень серьезна, разыгрывали интеллектуалов перед неинтеллектуалами, утверждая при этом, что интеллектуалов не существуют. Исследователь не является ни пророком, ни властителем дум. Он должен придумать для себя новую роль, что очень трудно: он должен слушать, он должен искать и изобретать; он должен стараться помочь тем учреждениям, которые ставят перед собой задачу — к сожалению, все более вяло — сопротивляться неолиберальной политике; он должен поставить перед собой цель помогать им, снабжая их необходимым инструментарием. В частности, инструментами против символического влияния, которое оказывают “эксперты”, нанятые большими транснациональными корпорациями. Нужно называть вещи своими именами. Например, нынешняя политика в области образования формируется UNICE [1], Transatlantic Institute и т.д. Достаточно прочесть отчет Всемирной торговой организации (ВТО) о сфере обслуживания, чтобы узнать, какую политику в области образования мы получим через пять лет. Министерство национального образования только повторяет инструкции, выработанные юристами, социологами, экономистами и введенные в оборот после юридического оформления.
Исследователи могут сделать кое-что более новое и более трудное: поощрять появление организационных условий для коллективной выработки политического проекта, … который, разумеется, будет проектом коллективным. В конце концов, Конституционная ассамблея 1789 года и Филадельфийская ассамблея состояли из таких же людей, как вы и я: они имели определенные юридические знания, читали Монтескьё и изобрели демократические структуры. Таким же образом изобретать нужно и сегодня… Естественно, можно возразить: “Существуют парламенты, Европейская конфедерация профсоюзов, различые организации, которые призваны этим заниматься”. Я не собираюсь здесь на этом останавливаться, но приходится констатировать, что они этого не делают. Следовательно, нужно создать благоприятные условия для реализации этого намерения. Нужно помочь в устранении препятствий, которые существуют отчасти и в том социальном движении, которое призвано их устранить, и в частности в профсоюзах…
Что позволяет нам быть оптимистами? Я думаю, что можно говорить о существенных шансах на успех, о том, что сейчас наступил kairos, подходящий момент. Когда мы говорили об этом около 1995 года, нас объединяло то, что нас или не слышали или принимали за сумасшедших. Над людьми, которые, как Кассандра, предвещали катастрофы, смеялись, журналисты на них нападали, их оскорбляли. Сейчас смеются и нападают немного меньше. Почему? Потому что была проделана работа. Были Сиэтл и целая серия демонстраций. И кроме того начали проявляться последствия неолиберальной политики, которые мы предвидели в абстрактной форме. (…) Даже самые ограниченные и упертые журналисты знают, что предприятие, которое не приносит 15% прибыли, увольняет сотрудников. Самые катастрофические предсказания пророков бедствия (которые просто были информированы лучше других) начинают сбываться. Сейчас уже не слишком рано. Но и не слишком поздно. Потому что это только начало, потому что катастрофы только начинаются. Есть еще время встряхнуть социал-демократические правительства, которым интеллектуалы строят глазки, особенно, когда получают различные социальные привилегии…
Европейское социальное движение, по моему мнению, может стать эффективным, только если оно включит в себя три составляющих: профсоюзы, социальное движение и исследователей — конечно, при условии их интеграции, а не только формального объединения. Вчера я говорил профсоюзным деятелям, что между общественными движениями и профсоюзами во всех европейских странах существует глубокое различие, касающееся одновременно содержания и методов действия. Общественные движения возродили политические цели, которые профсоюзы и партии оставили, забыли или отодвинули на задний план. С другой стороны, общественные движения привнесли методы, которые были мало-помалу забыты, обойдены вниманием или вытеснены профсоюзами. В особенности это касается методов личного действия: акции общественных движений имеют символическую эффективность, которая отчасти зависит и от личной ангажированности тех, кто в них участвует; а личная ангажированность — это ангажированность в том числе и телесная.
Нужно рисковать. Речь идет не о маршах рука об руку, как их традиционно устраивают профсоюзы 1-го мая. Да, нужно проводить акции, занимать помещения и т.д. И для этого требуются как воображение, так и мужество. Но я также скажу: осторожно! не надо профсоюзофобии. Существует логика профсоюзных учреждений, и ее необходимо понять. Почему я говорю профсоюзным деятелям примерно то, что о них думают общественные движения, и почему я повторяю общественным движениям вещи, похожие на то, как их видят профсоюзные деятели? Потому что только при условии, что каждая из групп увидит себя столь же ясно, как она видит другие группы, можно будет преодолеть размежевания, которые ослабляют уже и без того ослабленные группы. Движение сопротивления неолиберальной политике в принципе очень слабое, ослабляется еще и этими размежеваниями: это мотор, который тратит 80% своей энергии на обогрев, то есть на трения, распри, конфликты и т.д. И который мог бы действовать гораздо быстрее и ехать гораздо дальше…
На пути создания объединенного европейского социального движения есть несколько видов препятствий. Есть языковые барьеры, которые имеют большое значение, например, в общении между профсоюзами или общественными движениями: руководство и работники управления говорят на иностранных языках, а профсоюзные деятели и активисты — гораздо меньше. Из-за этого интернационализация общественных движений или профсоюзов сильно осложнена. Кроме того существуют препятствия, связанные с привычками, образом мыслей, силой социальных структур и устройства профсоюзных организаций. Что же со всем этим делать исследователю? Исследователь может заниматься коллективным изобретением коллективных структур изобретения, которые породят новое социальное движение, то есть новое содержание, новые цели и новые международные методы действия.
Пер. с фр. Михаила Бухарина
- Союз промышленных и работодательных конфедераций Европы (примеч. ред.)