Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2002
Дорогой господин Вальзер!
К Вашему новому роману относятся как к государственной тайне. До сих пор только узкий круг посвященных знал его содержание. Теперь знаком с ним и я. Но не потому, что журналисты взломали сейфы издательства Suhrkamp. Вы сами без особой шумихи дали нам гранки. Вы желаете, чтобы отрывки из Вашего нового романа, “Смерть одного критика”, были предварительно опубликованы в этой газете. Для Вас важно, чтобы он появился здесь, именно здесь.
Я должен Вам сообщить, что Ваш роман в этой газете не появится. Пусть критики решают, насколько хороша или плоха эта книга перед лицом вечности. “Даже плохой Вальзер — и то событие”, сказал однажды знакомый редактор.
Ваш роман — это казнь. Вы сводите счеты — оставим сразу игру с фиктивными именами! — с Марселем Райх-Раницким. Речь идет об убийстве знаменитого критика. В совершении преступления подозревается писатель. Другой писатель, рассказчик, проводит расследование. Позже оказывается, что оба они — одно и то же лицо. В конце объясняется: критик не умер, он только притворился мертвым, чтобы поразвлечься со своей любовницей. Между завязкой и развязкой — своего рода исчерпывающий анализ этого критика и литературной жизни, с привлечением таких полузавуалированных фигур, как Иоахим Кайзер и Зигфрид Унзельд[1]. А на самом деле — описание злого рока, который в лице Андре Эрл-Кенига (он же — Марсель Райх-Раницкий) навис над литературой в Германии.
Прежде чем Вы, дорогой господин Вальзер, ответите мне, ссылаясь на понятия фикции, ролевой прозы, смены перспектив, — учтите, я в курсе всего этого. Я в состоянии отличить литературную речь от нелитературной. Меня осведомили, где и как часто в современной литературе убивают критиков.
Но для Вас крепостные ворота нормативного — литературной традиции и техники — закрыты, они не предоставят Вам убежище. Это были бы лишь категории “плохой” или “хорошей” книги. Вашу же книгу я расцениваю как документ ненависти. И я не знаю, что считать более удивительным: настойчивость, с которой Вы реализуете свою тему, или попытку замаскировать так называемое нарушение табу под травестию и комедию. Не правда ли, фраза “Убейте его, собаку, он рецензент” — для Вас лишь слова?
Поверите ли Вы мне, что я в свою очередь буду теперь воспринимать Ваши фразы дословно? Ваша книга — не что иное, как фантазия об убийстве. То, что убийства не было, заведомо ограждает эту сладостную спекуляцию от нападений. Например, рассказчик как-то говорит: “У меня, правда, нет никого, кто совершил бы за меня убийство”. И не один раз встречается предложение: “Персонаж, чью смерть восприняли бы как абсолютно оправданную, — вот настоящий реализм”. Вы выстроили для себя что-то вроде механического театра, в котором можно вкусить убийства, не совершая его. Однако здесь речь идет не об убийстве критика как критика, как это происходит, например, у Тома Стоппарда. Здесь идет речь об убийстве еврея.
Намеки на это невозможно пропустить, и они зловещи. “Теперь темой стало то”, написано у Вас, “что Ганс Лах убил еврея”. Это возникает так, между прочим, но это Ваша тема, это тема Вашей книги. Вы все хорошо продумываете. Что бы написал крупный новостной журнал? “Вольфганг Ледер остро и точно объяснил, что коль скоро убийство еврея, ежели он таковым являлся, влечет за собой большую нравственную кару, чем убийство не-еврея, то это свидетельствует не о чем ином, как об антисемитизме. Юдофилы, мол, как известно, — это антисемиты, которые любят евреев”. Как Вы пришли к мысли сделать Вашего подозреваемого настолько подозрительным, что он в припадке гнева угрожает знаменитому критику словами Гитлера: “после 0.00 часов последует ответный удар”, вслед за чем критик и впрямь будто исчезает с лица земли? И какой возникает комический эффект, когда становится известно, что это объявление войны исходит от невиновного! Конечно, у Вашего “главного критика” дефект речи. Ваш Райх-Раницкий говорит не “немецкий”, а “немэцкий”, не “литература”, а “литератюра”, и он страдает основательным комплексом мессии: “Но в одном отношении, мол, каждый, кто изводится на кэ-ритической службе, подобен Назаретянину: тот пострадал за грехи человечества, кэ-ритик же страдает за грехи писэтэлей”. Вы, дорогой Мартин Вальзер, понимаете, что Вы тут делаете. А кто не знает этого из истории литературы, пусть читает пародии еврея Карла Крауза на еврея Альфреда Керра[2].
“Страсть к унижению”, “сила отрицания” — репертуар антисемитских клише, к сожалению, невозможно не заметить, и когда “Андре Эрл-Кениг причисляет к своим предкам также и евреев, среди них — и жертв Холокоста”, тогда это Ваше “среди них” особенно бросается в глаза: как будто бы подавляющее большинство европейских евреев не были жертвами. Все это — мелочи, которые сперва настораживают меня и в которых я, к собственному изумлению, в конце концов начинаю усматривать метод. Хорошо, Ваш критик говорит с ошибками и даже тренируется в этом языковом своеобразии. И затем, веря, что Вас уже не в чем подозревать, Вы пишете это предложение, в котором явно слышится издевательство над идишем: “Вспомните хотя бы стиль Эрл-Кенига, когда он гёвёрит о немэцких писэтэлях и о йэзыке, на котором они пишют, и о том, как это ужэсно, посвятить свою жизнь литератюре, дэвэносто пэ-роцентов которой скючны!” и так далее, и так далее.
Но все это ничто в сравнении с гвоздем этой книги. Убийство, комиссия по его расследованию: здесь все это — игра с воспоминаниями о нацистских массовых убийствах. Но критик не умер. Его жена, заядлая курильщица, едва говорящая по-немецки, предпочитая французский, страдающая от мужа, все знает с самого начала. Откуда? Она объясняет, держа в руке стакан шампанского: “Быть убитым — не идет Андре Эрл-Кенигу”.
Это то предложение, которое заставило меня онеметь. Оно так важно для Вас, что повторяется в романе дважды. Учитывая тот факт, что Марсель Райх-Раницкий один из своей семьи остался в живых, я считаю чудовищной фразу, из которой следует, что быть убитым или выжить относится к чертам характера.
В своей хвалебной речи в церкви Св. Павла я подвел итог Вашим трудам и делам. Столь же ясно я теперь говорю, что считаю смертельным то, что Вы сейчас намереваетесь сделать. Сформулированное Адольфом Гитлером объявление войны Польше, которое Вы так лихо пародируете в своем романе, было также и объявлением войны Марселю Райх-Раницкому и его семье, жившим тогда в этой стране. Немногие из европейских евреев пережили эту фразу Адольфа Гитлера. “Среди них” (как Вы пишете) еще меньше — в Варшавском гетто. И еще много, много меньше пережили восстание в Варшавском гетто. И еще меньшему числу удалось после этого выжить в Польше в подвальной дыре. А из всех, кто пережил это, сегодня осталась в живых лишь ничтожная часть от ничтожной части. Двое из них, живущие вопреки всякой вероятности, — восьмидесятидвухлетний Марсель Райх-Раницкий и его жена Теофила. Вы понимаете, что мы не станем печатать роман, в котором его несостоявшееся убийство фиктивным образом все же совершается? Вы понимаете, что мы Вам не предоставим площадки для обсуждения повторяемого здесь в приукрашенном виде тезиса о неуязвимости вечного жида?
Я должен сделать свой отказ публичным. Вы уже поспешили высказать подозрение, что любой отказ следовало бы отнести на счет скрытого влияния Марселя Райх-Раницкого. Но настоящий главный герой Вашего романа ничего не знает об этих событиях. Никакого заговора нет.
Вы, дорогой господин Вальзер, часто говорили, что хотите чувствовать себя освобожденным. Сегодня я уверен: Ваша свобода — это наше поражение.
С наилучшими пожеланиями,
Франк Ширрмахер
1) Joachim Kaiser (р. 1928) — театральный, литературный и музыкальный критик, главный редактор раздела “культуры” газеты Su╛ddeutsche Zeitung. Siegfried Unseld (р. 1924) — директор издательства Suhrkamp c 1959 года. — Примеч. ред.
2) Karl Kraus (1874—1936) — эссеист, публицист, поэт, издатель (а с 1911 — и единственный автор) венской газеты Die Fackel (“Факел”). Alfred Kerr (наст. фамилия Kempner, 1867—1948) — немецкий поэт, критик, в 1935 году эмигрировавший в Лондон. — Примеч. ред.