Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2002
Несколько лет назад Андрей Зорин написал о том, как был поставлен в тупик одним из своих студентов. Тот удивился, что до “перестройки” Бродского не изучали в университетах. Вывод, как мне кажется, один: свидетели ушедшей эпохи не должны молчать. Они должны свидетельствовать — потомки сами разберутся, отделив художества от документа, а вымысел — от мифа как структурной составляющей жизни и культуры.
В “НЗ” № 1/21 за 2002 г. опубликована статья Майи Туровской “Советский средний класс”. Напрасны будут ожидания читателя, настроившегося на аналитику: Туровская написала мемуарные заметки — не больше, но, замечу, и не меньше того; перед нами именно свидетельства.
Уже сноска, лаконично извещающая, что “М. Туровская — киновед”, создает сюжет, заслуживающий развития [1]. На эту сноску я сделала “стойку”, а мой друг (ровесник Зорина) заметил: “А разве это не так?”. В том-то и штука, что для своего времени киновед М. Туровская была не a movie critic, а the movie critic, причем вовсе не в глазах начальства, а в глазах читателей и почитателей.
В русском языке нет артиклей, а жаль. Именно Майя Туровская — тот самый киновед и кинокритик, чьи статьи в “оттепельные” годы печатались в “Новом мире” и читались всеми, а не только коллегами по цеху. Именно Туровской “доверили” (позволили?) написать сценарий поразительного для своего времени фильма “Обыкновенный фашизм”. И число таких “именно” можно было бы умножить, о чем в данном случае свидетельствую уже я — мы с М. Туровской почти ровесники.
Благодарные читатели не ставили Туровской в упрек то, что она видела фильмы, которые мы и не мечтали посмотреть: в предлагаемых тогдашней жизнью обстоятельствах ее статьи нам эти фильмы отчасти заменяли, вместе с тем побуждая во что бы то ни стало пытаться их увидеть. Я до сих пор помню ее эссе о фильме “Том Джонс” (по Филдингу) — когда через десятилетия я наконец смогла посмотреть фильм, то мне показалось, что текст был интереснее, чем кино.
О чем же “зацепившая” меня статья?
В жанре мемуарных заметок в ней описаны советские механизмы обмена статуса на любые труднодоступные блага. В данном случае — с точки зрения автора как субъекта подобного обмена и обладателя статуса деятеля высокой культуры. Тем интереснее, как эта тема раскрывается: ведь нынче в качестве активных социальных агентов на сцену выходит поколение, которое лишь из книг узнает, что в советском обществе именно высокая культура была таким же дефицитом, как хорошее (в Москве) или любое (в провинции) мясо.
Вот на право свидетельствовать обо всем этом в данном случае я тоже претендую. Что касается среднего класса, то я убеждена, что до совсем недавнего времени у нас его просто не было: откуда может взяться средний класс в социуме, где отношения регулируются статусным, а не монетарным обменом?
И тут самое время пояснить, что в описываемое в статье время (60-е — 70-е гг.) статус М. Туровской — это не просто причастность к кино и литературе. Это статус человека из первой десятки или двадцатки влиятельных в этих сферах лиц. Тридцать лет назад великий Михаил Ульянов для Майи действительно был Мишей; врачи, о которых она так тепло вспоминает, да и не они одни, тоже понимали, с кем они имеют дело.
Хорошее кино хотели смотреть все, а показывали его немногим и отнюдь не в обычных кинотеатрах. Как следствие, именно личный статус Туровской был не просто объективно высоким — он был высококонвертируемым. Вот это и любопытно: ведь далеко не всякий объективно высокий культурный статус можно было обменять на парикмахерские или ремонтные услуги.
Прожив 14 лет в кооперативном доме работников кино (видимо, мы с Туровской жили по соседству) и перезнакомившись со многими его обитателями, в том числе и с именитыми, я не сподобилась быть приглашенной даже на первый этаж нашего дома, где помещался журнал “Искусство кино”. И я вовсе не считала это странным: мой статус автора нескольких книг, доктора филологических наук (с равным успехом это могли бы быть математические или биологические науки) как таковой не конвертировался вовсе, разве что прихоти судьбы заносили теоретика в “оборонку”.
У молодежи неизменный успех имеет мой рассказ о разговоре с немолодой женщиной, которая в те годы помогала мне по дому. В недавнем прошлом деревенская жительница, все еще не знавшая, где в Москве стоит памятник Пушкину, Раиса Петровна работала поваром в детском саду одного весьма привилегированного института. Однажды она спросила, что “дают” у меня на работе (в респектабельном, но несекретном институте Академии наук). Перебрав традиционные продуктовые “заказы”, сапоги, холодильники, шапки и даже книги и слыша всякий раз “нет”, она с изумлением спросила: “За что же вы работаете?”.
Я опешила и робко сказала: “Думаю, что за деньги…”
“Да какие у вас деньги!..” — воскликнула она сочувственно.
Но наша семья отнюдь не бедствовала! Правда, у нас не было никаких общепринятых символических показателей высокого статуса, к которым в то время относились машина, большой телевизор, мебель-“стенка” и “фирменная” одежда. А в таких загадочных вещах, как музейная ваза Галле, доставшаяся мне по наследству, Раиса Петровна не разбиралась (она уверяла, что точно такую же купила за шесть двадцать, и не так чтобы очень давно…)
Няня а ля “Фирс”, которую описывает Туровская, к 1967 году в Москве уже стала таким же раритетом, как в семье ее мюнхенских коллег, но дело здесь не в дешевизне труда у нас и его дороговизне “там”, а в переплетении советских демографических и социально-политических факторов (война — паспорт — прописка и т.п.), вовсе не связанных со статусом потенциального нанимателя. В самой что ни на есть обычной семье моего мужа всю жизнь прожила его няня, приехавшая из деревни аж в 1924 году. Вообще же в 60-е — 80-е гг. как раз в Москве найти няню или приходящую раз в неделю помощницу по дому было много сложнее, чем тогда же в Париже, Лондоне или Стокгольме, не говоря уже об Америке, где подростки и студенты традиционно подрабатывают садовниками, уборщиками и бэби-ситтерами.
Да и вообще рынок самых элементарных платных услуг в Москве был скуден. И все же, чтобы вымыть и утеплить восемь больших окон в нашей квартире, не нужно было быть Майей Туровской — достаточно было позвонить в фирму “Заря” и уплатить сумму, вполне доступную при средней по тем временам зарплате. Спать на простынях, накрахмаленных в прачечной, в любом большом городе могли все желающие и тоже за скромные суммы.
Но машина…
Если бы летом 1972 года у С.С. Аверинцева, лауреата премии Ленинского комсомола (!), и была машина, то в случае аварии ему, в отличие от М.Т., которую именно тогда охотно обслужили в нужном месте, было бы решительно некуда податься: “умельцы” и “нУжники”, заполнявшие Дом кино и Дом актера, едва ли слышали о Плутархе.
Именно появление машины в кругу моих знакомых спровоцировало такой всплеск “нУжничества”, что оно — увы — начало вытеснять “русскую дружбу”. Помню, как мы с мужем пришли к его давним друзьям. Кроме нас, там был еще один гость, посетивший этот дом впервые. Но именно с ним хозяева проговорили весь вечер, выясняя, где достать “резину” и как заменить лобовое стекло. Эта ситуация стала угрожающе часто повторяться.
Следующее расслоение в том же кругу (преподаватели вузов, научные и издательские работники) прошло по линии “выездной” — “невыездной”. “Невыездные” ученые очевидным образом отторгались от своих иностранных коллег. Куда реже отмечалось, что “выездные” быстро делались чужими и для “своих”, включая коллег по Институту и лаборатории: статус “выездного” дома конвертировался в несомненный символический капитал — привезенные “оттуда” и недоступные здесь оттиски и книги, а также приглашения выступить “там” на очередном симпозиуме.
Важной частью конвертируемого ресурса “выездного” человека была мизерная, но по тем временам весомая экономическая свобода — привезенных “оттуда” магнитофонных кассет или аккумуляторных батареек могло хватить до следующей поездки. (Сейчас трудно себе представить, что еще в 1990 году у нас нельзя было купить ни нормальных батареек АА, ни зарядного устройства.)
Из текста Туровской вытекает, что хоть какой-то “блат” был чуть ли не у всех. Если смотреть “с птичьего полета”, то это верно, но иногда полезно спускаться на землю. Загвоздка была в качестве и объеме “блата”. Одно дело — раз в год полуофициально получить фургон для переезда на дачу, и совсем другое — иметь социальный статус, в любой момент конвертируемый в малодоступные услуги и дефицитные блага.
Как пример начавшихся социальных и статусных сдвигов Туровская упоминает пьесу Владимира Арро “Смотрите, кто пришел”. Мемуарист, в отличие от историка, заведомо имеет право помнить не все, но показательно, что в представлении Туровской пьеса эта появилась “немного раньше или немного позже” того года, когда вокруг Москвы горели леса — а это случилось в 1972. На самом деле пьесу Арро показали в начале 80-х и в 1982 напечатали в “Современной драматургии”. И это принципиально: прежде того не только пьеса не увидела бы подмостков; сам ее язык был невозможен: смею думать, что едва ли она была бы даже написана.
По словам М.Т., сюжет пьесы таков: “модный парикмахер хотел купить дачу у оскорбленного этим профессора”. Но речь там все же не только о том, как победительный хам и нувориш утверждает свое право купить современный “вишневый сад”. Пьеса о конце эпохи младших научных сотрудников: с “блатом” или без, но их статус — а значит, их знания и культура — оказался ничего не стоящим по сравнению со статусом, доставляемым деньгами! Недаром в конце пьесы внезапно умирает именно надорвавшийся “мнс” 34 лет (условно говоря, Варя), а не наиболее связанный с дачей всем образом жизни старик — бывший фронтовик (условно говоря, Раневская).
Достаточно горькое замечание Туровской касается невозможности для советского интеллигента и бытового, и духовного выживания в одиночку. Я допускаю, что для автора соответствующие трудности были почти равновелики в силу ее особого личного и корпоративного статуса — член двух творческих союзов в “Новый мир” и на любые кинофестивали заслуженно попадал без особых усилий, но без дружбы с Михаилом Ульяновым затеянный ею обмен квартиры мог и не состояться.
Мой опыт “выживания” говорит несколько об ином. С концом “оттепели” для образованных обладателей неконвертируемых статусов высокая культура все в большей мере становилась не просто убежищем, а условием сохранения себя как личности [2]. Отнюдь не богемные персонажи, а добропорядочные и нередко уже вполне профессионально признанные граждане всех возрастов собирались на домашние семинары, ездили на край города в какой-нибудь ДК, где для 50 зрителей показывали “Долгие проводы” Киры Муратовой (с которой потом можно было еще и поговорить), спорили об “Игре в бисер” и открывали для себя упомянутых в тексте Гессе композиторов.
Этот роман Гессе, изданный в Москве в 1969 г. тиражом 75 тысяч экземпляров, купить было невозможно, хотя Гессе — не Кафка, и даже среди филологов у нас тогда его знали только специалисты. Конечно, роман мне тут же дали почитать, но лишь год спустя я обрела свой экземпляр — и до сих пор благодарна за это Юре Фрейдину, ныне известному специалисту по Мандельштаму.
А вот на уровне повседневного быта (если и пока вы были здоровы ) как раз можно было выжить и поодиночке, по крайней мере — в Москве и в Питере. В описанные М.Т. времена сшить или связать что попроще на заказ, стричься у “своей”, хоть и не особо модной парикмахерши и иметь недорогого, но “своего” зубного врача могла даже московская учительница: труд стоил дешево. Но поскольку всякая свободная экономическая инициатива была запрещена, портниху, маляра или нотариуса искали не с помощью немыслимой для тех времен газеты “Экстра”, а с помощью друзей.
У нас был приятель, квалифицированный инженер со степенью, у которого в записной книжке буква “Н” была отведена не только для электриков и врачей, но и для тех, кто умел создавать нужные цепочки: их приятели, соседи, дальние родственники работали (пили пиво, ходили в баню) с нужным человеком. От него я и узнала слово нУжники с ударением на первом слоге. Сам он тоже был асом по этой части — собственно, это было его главным средством в борьбе за жизненный успех. Занятно, что при этом он был скрупулезно честным человеком.
Признаюсь, что и сегодня, при полной, казалось бы, экономической свободе я предпочитаю потреблять многие услуги по принципу “за деньги и по блату”. Впрочем, “блат” в прежнем смысле слова здесь ни при чем, поскольку услуги теперь покупаются, т.е. сам обмен имеет сугубо монетарную форму. Это скорее рекомендации и/или информация, полученная от друзей — экспертов и знатоков в соответствующей сфере. Рекомендация “потребителю”, подтверждающая, что имярек стоит того, чтобы ему платить. Информация, она же рекомендация, для “продавца” услуги, удостоверяющая надежность покупателя: репетитор хотел бы быть уверенным, что его не перепутают с прислугой, врач — что от него не будут ждать невозможного, помощница по дому — что с ней вовремя расплатятся.
В общем, как каждый нормальный человек, я больше доверяю отдельным людям, чем институциям.
А скучно, наверное, в городе Мюнхене…
Ревекка Фрумкина
_________________________________
1) Фрумкина Р. Не скрывая пристрастий. (http://www.russ.ru/krug/period/ 20020515_frum.html)
2) Фрумкина Р. И наши вечера — прощанья. (http://www.russ.ru/ist_sovr/ 20010112_frum.html); Ярхо А. Занести в Красную книгу, или Похвала духовности. (http://www.russ.ru/ist_sovr/ 20001218_yarho.html).