Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2002
В № 6/20 “НЗ” Игорь Федюкин в своей статье “Говоря о 90-х: общественные науки и демократия” утверждает, что к настоящему моменту сложилась некая модель интеллигентской критики реформ 90-х и их результатов, примером чего служит моя статья в этом же номере. Игорь Федюкин считает, что данная критическая модель по своей сути антидемократична. Обвинение в антидемократичности слишком серьезно, чтобы оставить его без ответа. Отвечать за других (неизвестных мне) авторов, чьи работы моя статья якобы репрезентирует, я, разумеется, не могу, поэтому будем считать, что аргументы Игоря Федюкина направлены против того, что было написано мною.
Прежде всего должна заметить, что вопросы политической вины и ответственности в моей статье не ставились. Более того, критика реформ тоже не была главным предметом (такая критика предполагала бы серьезный разбор того, что именно делалось, как и можно ли было сделать иначе — и это даже без того, чтобы поднимать вопрос кто делал). Я просто постаралась подвести некоторые итоги изменениям в обществе за последнее десятилетие. Поэтому слышать обвинение в антидемократичности на том основании, что картина получилась довольно мрачной, несколько странно.
Почему-то Игорь Федюкин считает, что любой, кто скажет, что за время реформ 90-х общество изменилось в худшую сторону, основывается на следующих посылках:
1) возможно рационально управлять историческим процессом, то есть осуществлять реформирование по заранее разработанному плану;
2) “народ” в случае такого реформирования не несет ответственности за его результаты.
Посылки, действительно, довольно-таки абсурдные, я их не разделяю и сомневаюсь, что кто-либо всерьез разделяет. Но из этого вовсе не следует, что абсурдна сама идея возможности проводить какую-то последовательную политику (в нашем случае, перехода от плана к рынку), которая может быть успешной, а может быть пагубной. И тем более нет ничего антидемократичного в идее правильно выбранной и успешно осуществленной политики. Если бы все было так, как описывает Игорь Федюкин, то о чем бы спорили сейчас, например, в английском парламенте — какая разница, переходить на ЕВРО или нет, реформировать систему здравоохранения или оставить все как есть, какая разница, какой будет бюджет, и т.д. Если все идет, как идет, независимо от правительства, то зачем оно вообще нужно? Возможно, Игорь Федюкин имеет в виду взваливание исключительной ответственности за результаты реформ на правительство, но это — другой вопрос, к которому я еще вернусь.
Вырванные из контекста цитаты — удобный прием критики, но относится к числу запрещенных. Игорь Федюкин цитирует мою фразу: “В будущем нам следует ожидать новых дефолтов и падений производства, а не устойчивого роста” — и расценивает ее как жалобу на потерю “стабильности” и “предсказуемости” доперестроечного времени. Должна сказать, что я отнюдь не имела в виду потерю стабильности. В моей статье мрачный прогноз противопоставляется не “стабильному” прошлому, а оптимистичным официальным прогнозам на ближайшее десятилетие, то есть опять-таки обещаниям. Кстати, невыполненные предвыборные обещания — главное оружие оппозиционных партий в демократических странах, например в Англии, которую я относительно хорошо знаю. Не могу также не заметить по поводу фразы о “краткопрекрасных нефтезастойных 70-х”, что наше относительное благополучие последних трех лет тоже держится, по мнению многих экономистов, на нефтедолларах.
И еще о стабильности. Игорь Федюкин с иронией пишет, что Советский Союз распался, а “нестабильный мир чистогана… с его биржевыми крахами, рецессиями и колебаниями нефтяных цен, все еще цел”. Во-первых, это смотря о каком мире идет речь. В США и Западной Европе — да, все более-менее нормально, а про Аргентину (еще два года назад бывшую примером блестящего успеха экономической либерализации) этого не скажешь. К сожалению, в России слишком мало информации о том, что происходит “за рубежом”, поэтому “мир чистогана” представляется неким единым миром, мифическим “Западом”, в котором все примерно так, как в США или, может быть, Швеции (при том, что как там в США или Швеции мы тоже толком не знаем). И во-вторых, распад Советского Союза было бы уместнее сравнивать с распадом Британской империи, потерей Францией Алжира и другими примерами распада многонациональных государственных образований. При всех различиях (между Британской и Российской империями, например) эти исторические параллели дают более подходящие объекты для сравнения, чем некий общий мир капитализма, который якобы стоит, в то время как СССР рухнул. Боюсь, что привычное противопоставление “первого мира” (капитализма) “второму” (социализма и, прежде всего, СССР) — это просто идеологический шаблон, пережиток времен холодной войны, который сегодня только мешает видеть как мир, так и себя.
Другая вырванная из контекста цитата — “люди попросту устали, они хотят нормальной жизни и готовы за нее платить даже либеральными свободами” — в тексте моей статьи вовсе не предлагает “закономерный итог” и тем более обоснование нужды “освободить “народ” от… непосильной ноши принятия решений” (в демократическом государстве). Данная фраза была частью интерпретаций результатов массовых опросов общественного мнения, показывающих падение популярности демократии среди населения. В отличие от многих исследователей, считающих, что данные результаты свидетельствуют о глубоко укорененной антидемократичности или, в лучшем случае, недемократичности российского “народа”, я утверждаю, что полученные цифры, скорее всего, просто отражают разочарование в (демократических и рыночных) реформах 1990-х.
Еще раз повторю, что вопрос “кто виноват” в моей статье не ставился. Но поскольку обвинение в антидемократичности основывается на предположении, что в неявном виде в моей статье присутствует взваливание всей ответственности на реформаторов и вынесение народа за скобки, необходимо сказать по этому поводу несколько слов. Игорь Федюкин считает, что “вообще любое взваливание ответственности, на власть ли, на “народ”, может иметь место, только если общество видится в принципе гармоничным — тогда действия твоих оппонентов выглядят нарушением этой гармонии”. Я считаю, что это неверно. Вопросы политической ответственности и вины никак не связаны с наличием или отсутствием “гармонии” в обществе. Но они связаны напрямую с вопросами власти. В качестве средоточия политической власти в обществе правительство всегда должно нести ответственность за принятые решения, и именно наличие институциализированной ответственности такого рода отличает демократические режимы от всех других форм правления. Что касается “народа”, который, как часто повторяют, всегда заслуживает своего правительства, я думаю, что говорить о какой-либо его вине можно лишь в исключительных случаях, когда налицо коллективное преступление, причем даже здесь многие будут невиноваты (они сделали все, чтобы это не случилось, но сила была не на их стороне), а вина значительной части людей будет “метафизической”, в том смысле, который придал этому термину Ясперс: если ты знал, что в твоей стране происходит нечто ужасное, но при этом продолжал жить и радоваться жизни, как будто ничего не происходит, ты уже виноват. Но это — вопрос совести, в то время как в случае политической отвественности правительства речь идет о выполнении условий “социального контракта”. Правительство выбрано для того, чтобы представлять интересы избравших его людей; как именно они будут это делать, они рассказывали во время предвыборной кампании, и по правилам демократической игры предполагается, что они ответственны за выполнение своих предвыборных обещаний.
В этом смысле сетования Игоря Федюкина на то, что наш “сегодняшний политический дискурс также предполагает полную свободу законодателей от любых личных интересов”, кажутся несколько преувеличенными. Законодатели — тоже люди, и, пусть у них будет сколь угодно много личных интересов, от них лишь требуется, чтобы, когда они заседают в парламенте, они принимали решения, исходя из общих интересов (которые они были выбраны представлять), а не с точки зрения того, как поскорее решить свои личные проблемы. Вообще, сама постановка Игорем Федюкиным вопроса о личных интересах представляется неверной, поскольку негласно исключает из рассмотрения социальные институты. Институциализированные социальные роли — директор (менеджер) предприятия, глава правительства и т.п. — предполагают определенный круг обязанностей, для выполнения которых занимающий пост человек наделяется властью распоряжаться ресурсами и людьми. Требуется, чтобы в качестве исполнителя этой роли он руководствовался интересами дела, а не использовал общественные ресурсы себе на пользу, в ущерб всем остальным; то есть старался бы, если он менеджер, чтобы его предприятие преуспевало, а не перекачивал, например, средства предприятия на свои личные счета в банке. Только и всего. Больше ни в каком смысле его личные интересы не ограничиваются, а если его личные амбиции заключаются в том, чтобы добиться успеха на рынке и тем самым осчастливить работников своего предприятия — прекрасно!
Объем политической вины и ответственности реформаторов (а также заслуг, если таковые имеются) — это трудный вопрос, требующий детального анализа реформ: какие принимались решения, кем, почему, какие были альтернативы и каковы были последствия этих решений. Реформаторы, разумеется, могли не все, и в этом смысле объем их ответственности заведомо ограничен. Но представлять дело так, как будто все, что мы сегодня имеем, есть результат некого коллективного творчества “народа”, — такой подход мне кажется просто попыткой уйти от вопроса: все оказываются одинаково виноваты (или невиноваты).
В основе рассуждений Игоря Федюкина, насколько можно судить по его статье, лежит определенная модель демократии. По его мнению, “весь смысл демократического устройства состоит именно в легитимизации этих (земных, корыстных. — И. Д.) устремлений, придании им институциональной формы и создании такого механизма, который позволил бы добиться их максимального взаимного учета”. Заметим, что это лишь одна из многих разработанных моделей демократии (обычно называемая плюрализмом), более того, как таковая она представляет собой теоретическую конструкцию, которая в чистом виде нигде не существует. То есть Игорь Федюкин, так же как и критикуемые им критики реформ, ориентируется на определенную нормативную модель, а отнюдь не на “реальный мир”. Более того, плюралистичная модель демократии предполагает, что законы жестко задают “правила игры” — все участники свободны преследовать свои сколь угодно корыстные интересы, но лишь в рамках закона, который один для всех и подкреплен силой. Кроме власти закона плюралистичная модель демократии также предполагает, что ни один из игроков — групп или отдельных людей — не обладает исключительным преимуществом (относительная сила игроков определяется объемом разнообразных ресурсов в их распоряжении), именно поэтому отдельные “эгоизмы” уравновешивают друг друга, так что в результате достигается компромисс, а не навязывание всему обществу решений, выгодных наиболее сильной стороне.
Я оставлю читателю самому судить, насколько Россия соответствует этой модели и насколько такая модель желательна. Замечу лишь, что, на мой взгляд, главные вопросы сегодня очень конкретны, и поэтому теоретические модели, идеологические споры, политические ярлыки не столь важны, как иногда кажется. Важнее понять, что делать, что можно сделать в нынешних условиях с экономикой, системой образования, здравоохранения и т.д., чтобы сохранить Россию. И здесь я, пожалуй, соглашусь с Игорем Федюкиным — думать надо всем.
Ирина Давыдова 2 мая, 2002