Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
О распаде исторического сознания не рассуждает сейчас только ленивый. Дело, конечно, не в том, что никто ничего не знает и не помнит, что милые барышни говорят в телекамеры, что Сталин жил в семнадцатом веке, а добрые старушки, весь свой трудовой век отстоявшие в очередях, с пеной у рта утверждают, что “при советской власти все было”. Все это эффекты уже вполне себе de╢j`a vu. Похоже, что какой-то неясной трансформации подвергаются более глубинные структуры нашего мышления, отвечавшие за столь привычные для человека миновавшего века представления о том, что между событиями существует связь, отчасти заданная их последовательностью, и что происходящее после как-то зависит от того, что было прежде.
Философы последних десятилетий связывают эти процессы то с наступлением виртуальной реальности, то с эстетикой клипа, то с всевластием электронных СМИ, то с нарастающим преобладанием визуального мышления над вербальным. Поди разберись, где тут причины, а где — следствия, когда сама по себе идея каузальности выглядит как минимум весьма небесспорной. Мы как бы вернулись в мир сказки, где прошлое утрачивает свою принудительность и в любой момент может произойти все что угодно. Неслыханный триумф Гарри Поттера у читателей и зрителей всех возрастов и национальностей уже не позволяет усомниться в диагнозе.
Начавшееся лет триста назад освобождение человечества из-под власти природы стало лишь первым шагом к господству над ней. Сегодня примерно то же самое начинает происходить с историей. Конечно, практика непрерывного переписывания исторического нарратива в соответствии с текущими идеологическими потребностями социума всегда помогала потомкам поддерживать дискурсивную власть над предками, но похоже, что сегодня в повестку дня встал куда более новый и радикальный проект — полная символическая отмена исторической несправедливости. Первые симптомы этого процесса проявляются вокруг искусства как рода человеческой жизнедеятельности, наиболее тесно связанного со сферой символического.
Последнее время по всему миру все чаще звучат призывы к массовой реституции культурных ценностей, доставшихся их нынешним владельцам в результате завоеваний, грабежей или заведомо кабальных сделок. Вполне очевидно, что история человечества такова, что, в конечном счете, под это определение попадет едва ли не большая часть мирового художественного наследия. Наиболее яркий и близкий нам пример — это, разумеется, дискуссия вокруг трофейного искусства, вывезенного советской армией из Германии, заново актуализованная последней поездкой Путина в Веймар. Была ли эта массовая экспроприация попранием справедливости или ее восстановлением? Изменился ли бы правовой статус захваченного, если бы сталинский режим не рассовывал бы его по подвалам, а открыто объявил законной компенсацией за причиненный ущерб да еще заставил, скажем, ГДР подписать по этому поводу какой-нибудь акт? Честно говоря, я не думаю, что на эти вопросы вообще можно дать осмысленный ответ. Некогда подписанная Российской империей Гаагская конвенция, согласно которой произведение искусства не может быть военным трофеем, тоже не имеет таких ответов. Никакая Гаагская конвенция не предусмотрела истории ХХ века.
Нужно быть безнадежно идеологически упертым, чтобы возражать против возвращения в Германию ценностей, сохранность которых мы не в состоянии обеспечить или которые нам, в сущности, не особенно нужны. О старинных немецких книгах, гниющих в неприспособленных подвалах, больно даже думать. Возможно, по той же самой причине имело бы смысл обсудить и передачу кому-нибудь на временное хранение и некоторых наших “исконных” библиотечных и рукописных фондов. Только ни к справедливости, ни к праву все это не имеет никакого отношения.
Впрочем, требования реституции выдвигаются не только по отношению к предметам, вывезенным силой. Греческие и британские интеллектуалы периодически начинают добиваться возвращения на родину фризов Парфенона — так называемых “мраморов Элджина”. Дело, однако, в том, что свои сокровища этот почтенный лорд купил. Вероятно, по сегодняшним представлениям за бесценок и, возможно, у не вполне законных владельцев, но все сроки давности, чтобы оспорить сделку, давно истекли. Я бы лично посоветовал нашему правительству повнимательней присматриваться к этой истории. В конце концов, большевистский режим не обладал ни малейшей легитимностью и не имел никакого права торговать полотнами из Эрмитажа.
Не так давно в прессе появилась информация о том, что группа египетских юристов предложила своему правительству предъявить Израилю иск по поводу “вещей серебряных, вещей золотых и одежд”, взятых евреями у египтян и вывезенных из страны во время Исхода. Предполагалось, что ответчики не смогут ни подвергнуть сомнению библейские свидетельства, ни отказаться от правопреемства. С процентами, накопившимися за несколько тысячелетий, сумма должна была получиться вполне внушительная. Подобная инициатива пока еще, кажется, выглядит казусом для какой-нибудь юридической игры — стороны могут, скажем, вспомнить моральный ущерб, понесенный евреями за годы египетского рабства, или обсудить правовой и финансовый аспекты казней египетских. Однако не приходится сомневаться, что само возникновение мысли о подобном иске есть часть международного резонанса, вызванного обсуждением компенсаций за Холокост.
Когда речь идет о выплатах уцелевшим жертвам концлагерей и гетто, всем более или менее понятно, что компенсировать их страдания невозможно, но общество может и должно позаботиться о том, чтобы как-то облегчить им оставшиеся годы. Существуют ясные правовые нормы, по которым прямые наследники могут требовать, чтобы им вернули награбленное у родных. Но когда получателем такого рода репараций оказывается целый народ или те или иные государственные или общественные структуры, его представляющие, это вызывает беспокойство. Дело в том, что таким образом проблема переводится из практической плоскости в символическую, а на символическом уровне возмещение ущерба, в сущности, означает его снятие. Как и в других, более прозаических сферах жизни, деньги выполняют здесь роль всеобщего эквивалента. Право и экономика окончательно торжествуют над историей.
Неудивительно, что число желающих получить компенсацию за предков увеличивается. Ассоциации черных американцев предъявляют иски к компаниям, чьи отдаленные предшественники могли наживаться на рабовладении. Несомненно, аналогичный иск предстоит получить и правительству Соединенных Штатов, хотя пока неясно, должны ли будут нести ответственность за свою страну потомки тех, кто приехал в Америку после отмены рабства, или самих бывших рабов и как выделить в бюджетных доходах США налоговые поступления плантаторских правнуков. А список народов, этносов и рас, столкнувшихся с безмерным историческим злом, еще не только не закрыт, но, в сущности, даже и не открыт.
Кажется, впрочем, перед человечеством возникает новый, еще невиданный инструмент преодоления собственного дурного опыта. Нынешние споры о клонировании ведутся по преимуществу с позиций биоэтики и религиозной морали. Между тем не исключено, что мы приближаемся к осуществлению федоровской утопии и со временем будем воскрешать предков, чтобы осуществить свою мечту о справедливости. Тогда-то виновные будут наказаны в полной мере, пострадавшим можно будет возместить ущерб, а прошлое окончательно потеряет над нами власть. Причем, размышляя на эти темы, нельзя даже утешиться нехитрой мыслью, что такие хилиастические времена наступят за пределами отведенного тебе земного срока. Понадобишься — так воскресят.
Что ж, в конце концов, историческое сознание возникло не так давно, в одну историческую эпоху с романом, литературным жанром, основанным на линейном сюжетном нарративе, развивающемся от рождения к смерти. Как утверждают классики исторической поэтики, роман возник из волшебной сказки. Теперь, кажется, процесс пошел в обратном направлении.