Саймон Кричли
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2001
Саймон Кричли
Давайте перестанем говорить о ЕвропеL’Europe n’est ni origine, ni une fin. L’Europe n’est pas une fondation, un fondement. Pas un but non plus, un achevement, mais: un objet median, intermediare. Un milieu (mi-lieu). Comme matiere-a-penser, elle est en cours, en marshe, se travers.
Denis Guenoun. «Hypoteses sur l’Europe»*Позвольте мне начать с крамольного, но идущего от самого моего сердца заявления. Понятие «Европа» я нахожу крайне бесполезным и предлагаю, чтобы мы перестали употреблять это слово. Как где-то заметил добрый европеец Джеймс Джойс, если мы не можем изменить страну, давайте изменим тему разговора. Я считаю, что понятие «Европа» следует вывести из обращения. Точка. Заявление сделано. Уф, как мне сразу полегчало! И вам, полагаю, тоже.
Вместо того, чтобы толковать о «Европе» как некой идеологической фантазии, фигурирующей в спорах на философские, политические или экономические темы, давайте назовем ее коррумпированной моделью Коля-Миттерана, которая, на мой взгляд, полностью себя дискредитировала. Я предпочел бы говорить о «европеизациях». По-моему, нам удастся точнее описать и историческую реальность, и живое настоящее Европы, если мы перестанем говорить о ней как о чем-то целостном или как о некоей территории, и заговорим о ней как о ряде европеизаций, процессов, затрагивающих различные географические области, многочисленные взаимосвязанные истории и нарративы, а также многообразные современности. Заботясь прежде всего об исторической истине, мы должны, по моему мнению, как я полагаю, мыслить Европу во множественном числе — в форме целой коллекции «европ» (с маленькой буквы). На мой взгляд, эти «европы» не следует воспринимать как статичные, заключенные в определенные границы территории (высшим идеологически-политическим воплощением такого представления о территории с XVII века вплоть до недавнего времени здесь было национальное государство, а в наши дни им стало европейское супергосударство, чьим рубежам каждодневно бросают вызов потоки иммигрантов); отнюдь, речь идет о ряде исторических, географических и культурных процессов, самостоятельных, но в то же самое время пересекающихся между собой «европеизаций».
Мне хотелось бы считать, что нас объединяет не столько политически-экономическая целостность под названием «Европа» со столицей (во всех смыслах этого слова) в скучном старом Брюсселе, городе печеных мидий, «Писающего мальчика» и чистеньких, безликих квартир, сколько ряд взаимосвязанных, но вполне самостоятельных и в то же самое время имеющих общие звенья историй и географий, множественных современностей, в которых мы движемся и бытуем. Итак, скажу я, вполне осознавая банальность этой сентенции: нас объединяют наши различия. Разумеется, мыслить Европу как множество европеизаций также значит соединить европейское с тем, что становится его противоположностью лишь при территориальном образе мышления: с азиатским, с исламским, с африканским, с американским и так далее. На мой взгляд, это жизненно важно.Давайте перестанем
говорить о Чужом
Задуматься о взаимоотношениях Европы и не-европейского на основе некоего понятия о территории означать начать с исторически ложной и политически опасной предпосылки. Почему? Потому что такой подход превращает не-Европейское (кстати, что это слово значит? Где начинается не-европейское? За границами Европейского Союза? За Уралом или западным побережьем Ирландии? Что делает Европу Европой — политика или география?) в Чужое, Другое, не имеющее ничего общего с европейским. Превратить не-Европейское в Чужое значит санкционировать две основные политические реакции на Чужое, которые можно встретить в любом уголке Европы: это ненависть и любовь, отторжение и растворение, атавистический популистский национализм Австрии или Норвегии, и леволиберальная или социально-демократическая терпимость к Чужому в Швеции или Франции. Очевидно, полем битвы, где решается проблема Чужого, является вопрос об иммиграции — то есть вопрос вопросов, возможно, единственный, который нам стоит здесь обсуждать. Но мне, однако, хотелось бы оспорить это представление о не-Европейском как о Чужом. Я против Чужого. Вот вам еще одно мое крамольное заявление.
На это заявление меня толкнули не только причины политического толка. Повторю, что я прежде всего отстаиваю интересы исторической истины. Мою позицию легко понять, если серьезно обдумать последствия колониализма. Когда речь заходит о колониализме, трудно понять, где провести границу, отделяющую «свое» от «чужого». Колониальное смешение и нивелировка культур, осуществлявшиеся через экономический гнет, асимметрию товарооборота и коммерции, а также соответствующие перемещения одушевленных и неодушевленных грузов, происходили в течение столетий. Каждый четвертый из «британских» моряков, разгромивших треклятых французов при Трафальгаре, был негр. Моя отчизна и Heimat*, Ливерпуль — та же самая история с Бордо, Амстердамом и многими другими городами Европы — много веков был местом, где народы смешивались, уподоблялись друг другу, совокуплялись и сливались; начало тому было положено во времена работорговли, на которой Ливерпуль, как и Бордо, сколотил свои грязные капиталы, затем были волны эмигрантов, перебиравшихся из Европы в Штаты, и пережившие великий голод ирландцы, среди которых были и мои предки. Ливерпуль — портовый город, обращенный лицом к Атлантике; сам себя он мыслит, подобно всем портам, через де-территориализированные передвижения потоков одушевленных и неодушевленных грузов по широким просторам океана. Скорее как боевую машину от коммерции, чем как город. Увы, коммерция как-то заглохла, и теперь это довольно унылый городок с футбольной командой, несколькими альбомами «Битлз» и… больше о нем ничего и не скажешь. Похожие истории можно рассказать о французском и голландском колониализме эпохи модерна, Венеции и Ганзейском союзе средневековья, викингах так называемых «темных веков» и бесчисленных империях древнего мира — Греции и Финикии, Карфагене и Риме.
Кто является Чужим в Лондоне? А в Париже? По-моему, огромным достоинством этих замечательных городов становится тот факт, что ответить на этот вопрос все сложнее и сложнее. Прогуляйтесь по 20-му округу Парижа, по Бельвиллю или Менильмонтану и скажите мне, кто здесь свой и кто чужой? То же самое происходит в лондонском Ист-Энде: достаточно прогуляться по Уайтчепел-род в восточном направлении мимо бангладешских ресторанов, сомнительных агентств недвижимости и еще более сомнительных пабов, ямайских таксопарков и массажных салонов с плотно зашторенными окнами. Это обаятельная куча-мала разных культур, новая республика этнических несообразностей. Я молча надеюсь, что мы просто-напросто перестанем ставить вопрос о Чужом и тем самым перестанем напрашиваться на пару устаревших ответов: растворение и отторжение, любовь и ненависть.
На досуге я хотел бы поразмыслить о том гигантском вкладе, который внесли исторические победы Франции в футбольных чемпионатах мира и Европы в дело переосмысления «французского» и осмеяния политики «Национального Фронта». «Французское» — это больше не Марианна, Морис Шевалье или Жак Дюпон — а Лилиан Турам, Николас Анелька, Юрий Джоркаев, Марсель Десайи и тем более сам Зизу, великий Зинедин Зидан. Вот редкостный случай, когда новый спортивный национализм противодействует расистскому национализму в некоторых его формах. В прошлую субботу, 2 сентября 2000 года, состоялось очень эмоциональное празднование этого нового французского постколониального согласия, облеченное в форму матча против исторического врага — Англии — на стадионе «Стад-де-Франс» в Сен-Дени. Мероприятие было задумано как торжественные проводы уходящих из международного футбола Дидье Дюшана и Лорана Блана, известного также под кличкой «Мсье Президент». Но в отсутствие на поле этих двух символов классической галльской гордости, титул «Мсье Президент» негласно перешел к Зидану, которого сопровождают новые игроки с отнюдь не галльскими фамилиями: Трезеге, Уилторд, Вьера, Пирес.
Вообще говоря, я убежден, что подлинные «горячие точки» — это как раз те города и сообщества Европы, где мы можем опознать Чужого и даже изумленно уставиться на него, — то есть, сообщества, обычно описываемые нами как этнически-однородные. Я мог бы привести массу примеров, но если ограничиться странами Северной Европы, Чужой гораздо заметнее в Хельсинки или Осло, чем в Стокгольме или Копенгагене, а объясняется это значительными различиями в иммиграционной политике этих стран за прошедшие десятилетия. В Швеции восемь миллионов граждан — из них миллион рожденных вне Швеции. Я знаю, что в Финляндии шведов многие недолюбливают, но этим фактом нельзя не восхититься.
Моя иммиграционная политика была бы такова: ускорить приток иммигрантов в места, где их традиционно отказывались принимать. Прислать сотни тысяч новых лиц в эти усталые старые города и посмотреть, что случится спустя одно-два поколения. Разумеется, эта политика сопряжена с огромным риском — тому примером тупая нетерпимость жителей бывшей Восточной Германии и позорная ситуация в Австрии, — но я считаю, что этот шаг, дополненный массированными просветительскими программами, наша единственная надежда. Спросите себя: какова альтернатива, если не считать медленной дегенерации культурного status quo?
Итак, я против Чужого (с большой буквы) как основной категории, используемой в дебатах о смысле понятия «Европа», но это не означает, будто я ратую за единообразие своего. Приверженцем идеи «плавильного тигеля культур» я тоже не являюсь. Отнюдь. Я хотел бы предложить вам картину культурной идентичности в форме процессов раз-идентификации, где свое и чужое неразрывно взаимосвязаны, но все же различны. На моей картинке свое и чужое встречаются, общаются, размножаются или просто трахаются, создают новые союзы, новые семьи и структуры родства, новые культурные образования с новыми жанрами и стилями, новые, внезапно возникающие общественные институты. Вслед за Полом Гилроем я назову это изменчивой самотождественностью (a changing same), своим, которое не остается верно себе, но бесконечно трансформируется. В эстетическом смысле лучшим примером изменчивой самотождественности будет современная поп-музыка, где определенные базовые формы бесконечно изменяются по сравнению с традицией, порождая, к примеру, тысячелепестковый цветок современной танцевальной музыки с его текучим жанровым делением: хаус, дип-хаус, филтер-хаус, гараж, спид-гараж, ту-степ, даунтемпо, нюджаз и т.п. и т.д. Несмотря на ее откровенно коммерческий характер (а, может быть, и благодаря ему), я считаю, что современная поп-музыка дарует социальный голос культурной кутерьме, в которой мы все живем. На наших глазах происходит формирование пост-колониальной акустической среды, а постколониализм как парадигма или пара-парадигма находит свое наиболее эффективное выражение, возможно, именно в форме музыки. Микширование решает все. Без него никуда. Из Европы следует постоянно делать культурные ремиксы, обновляя традицию мириадами новых сэмплов.Европа как пролив и порт —
точка, где встречаются вода и суша
Итак, для меня Европа — не место, а пролив или перевалочный пункт. Не «lieu», а «milieu»*. Это пространство путешествий, обходов, скрещений, стычек и, наконец, войны. Европа всегда была и доселе осталась полем битвы. Мирное время здесь всегда было лишь паузой, которая, кстати, недавно прервалась, если вы не забыли (а амнезия в таких случаях — весьма зловещий признак) в Косове. Такова концепция Европы, изложенная в замечательной новой книге Дени Генона «Гипотезы о Европе». Что характерно, ее автор — француз алжирского происхождения.
Европа — это не дерево с корнями, а скорее множество дорог, траекторий, путешествий, встреч, передвижений туда-сюда, актов перемешивания, нивелировки, сэмплирования. То есть, Европа — не эмпирическое воплощение некоей сущности; полагаю, что сформулировать ее сущность можно лишь на основе какого-то идеологического заблуждения — и уже неважно, берутся ли за основу древние греки, библия плюс древние греки, немцы, французы плюс немцы и так далее. Если вспомнить механизированное истребление людей на Первой и Второй мировых войнах, станет ясно, что эти формулировки были, так сказать, стратегически оправданы, и один лишь этот факт проливает свет на мотивы, приведшие к подписанию Римского договора. Именно поэтому я не до конца уверен, что Европейский союз в нынешнем его понимании является наилучшей формой выражения грядущих культурных, политических и юридических (не говоря уже об экономических) реальностей, порождаемых многообразными процессами европеизации, которую мы сейчас претерпеваем.
С этой критикой территориальности и переходом к детерриториализированным процессам европеизации связана идея, что европу можно и должно отождествлять вовсе не с сушей, землей и почвой, но с морем, с водой и даже с великими реками, которые, протекая по ней, соединяют ее с другими территориями. Территория сама себя детерриториализирует при соприкосновении с морем, отправляясь «за моря», как говорим мы, англичане. Для меня величайшим символом европеизации является порт: Лондон, Амстердам, Роттердам, Гамбург, Марсель, Кадис, Венеция, Пирей-Афины и далее по списку. Весь этот процесс перемещения за моря ускорился с появлением такого феномена, как аэропорт, который является самым подходящим местом (или не-местом) для наблюдения этого движения детерриториализации. Мне хотелось бы мыслить европеизацию как движение за моря, движение товарооборота и коммерции, колонизации и империализации, а в постколониальную эпоху — деколонизации и внедрения бывших колоний внутрь государств-метрополий, а также иммиграции. Другими словами, европеизация сосредоточена вокруг портов, вокруг импорта и экспорта, вокруг перемещений товаров и, как это ни трагично, одушевленного груза, что мы и наблюдали в июне в Дувре.Почему англичане, да и вы сами, —
сукины дети
Я англичанин и не могу этого отрицать. Кто такие англичане? Хранители огня демократии, строители империй, новаторы индустриальной революции, не знавшие поражений во всех сражениях и войнах, цивилизация, которой восхищается весь мир? Нам нравится так думать. Однако, в завершение своего выступления я хотел бы выдвинуть гипотезу, что англичане — сукины дети, о чем уже некоторое время твердят кое-какие из наших ближайших соседей. Мы — сукины дети, беспородные гибриды и полукровки: англо-ирландцы, англо-шотландцы, англо-валлийцы, англо-индусы, англо-пакистанцы, англо-ямайцы и так далее. Для утверждения, будто «англичане» — это народность или расовая группа, никогда не было и никогда не будет достоверных оснований. Нам выпало великое счастье с незапамятных времен подвергаться нашествиям иммигрантов с дальнего севера, крайнего юга и стран, расположенных где-то посередине между этими широтами. Так появилась беспородная помесь, этакий коллаж-ассембляж под названием «английская культура», хотя я лично не могу даже произнести слова «английский», не испытав острого, почти физического чувства неловкости. И все же именно этот беспородный ассембляж, эта изменчивая самотождественность английской культуры и является источником ее огромной, порой брутальной, энергии и творческой силы, делает ее молодой республикой гибридных образований и этнических несообразностей. Конечно, Англия все еще испытывает парализующее воздействие сословной социальной структуры и куда болезненнее, чем хотела бы сознаваться, переживает крах империи, но все же провести время в ней можно довольно интересно.
Итак, я сукин сын, а англичане — сукины дети. Но самая худшая новость вот в чем: вы тоже сукины дети, ничуть не лучше нас. Европу я хотел бы видеть Европой сукиных детей, для которых вопрос законного происхождения был бы темой бесконечных споров, а не источником самодовольства, укорененного в Blut und Boden*. Европой сукиных детей, беспородных дворняжек, межвидовых помесей…Париж, 3 сентября 2000 года
Перевод С. Силаковой