(Очерк в поддержку пенитенциарной реформы)
Потьма
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2000
Потьма
Очерк в поддержку пенитенциарной реформы
Людмила Альперн
Мы живем в историческое время – наконец-то настали дни, когда российская тюрьма медленно разворачивается лицом к народу, как избушка бабы-яги в пророческой русской сказке. Лицо это порой столь ужасно, что хочется, как в детстве, закрыть глаза. Но надо собраться с духом и зайти в открывшуюся дверь – и тогда, возможно, тюрьма перестанет быть проклятьем России, ее апокалипсисом .
У нынешней российской тюрьмы дурная наследственность — вся ее новейшая история тесно связана с историей государства и отражает самые мрачные его деяния. Именно поэтому у нее плохие традиции, которые можно постепенно исправить, если позволить гражданскому обществу войти в тюрьму, участвовать в ее непростой жизни, взять на себя часть ответственности за то, что в ней происходит.
Но есть учреждения, которым все это — что мертвому припарки, которым ничего не поможет, которые нужно просто закрывать, и никакие жалобы на недостаток тюрем в этом случае не убедительны. В конце концов, это культурная и гуманитарная проблема нации, государства. Если она не будет решена, не смогут люди жить в мире и согласии, любить и лелеять своих детей и стариков.
Сказанное я в полной мере отношу к Потьме, а верней — к учреждению ЖХ-385, которое объединяет в себе полтора десятка, а точнее — 17 исправительных колоний и десяток поселков для тюремного персонала, запрятанных в дремучих мордовских лесах. Три колонии здесь – женские. Это несоразмерно много, учитывая, что в России их всего 35.
Странное слово “Потьма”. Что в нем слышится: пот и тьма, темень, потемки… Что-то не светлое и не легкое — тайное. Что вполне созвучно его содержанию – Потьма – это железнодорожная станция и поселок, врата в печальной памяти мордовские лагеря, понятие скорее историческое, чем географическое — ни в одной из двух, последнего выпуска, энциклопедических словарей по географии России я его не нашла. Как не нашла и поселок Явас, в котором прожила вместе со своими коллегами три дня в июле уходящего года и тысячелетия.
Природа не обошла эту российскую, а точнее – мордовскую глубинку. Леса, грибные и ягодные, рыбные озера, красивый профиль земли. Потемневшие, некрашеные избы мордовских деревень. Есть что-то загадочное в этой земле – и пугающее, когда поздним вечером едешь из Яваса в Потьму к московскому поезду, заворожено наблюдая, как среди лесов разноцветно помигивают габаритные огни по краям лагерных заборов и вышек.
Становится не по себе и оттого, что все это — воплощенная мечта последнего генералиссимуса о полном контроле над человеком, продолжающая самостоятельно и самодостаточно жить через полвека после его смерти. Именно здесь ее удалось довести до полной реализации и полного абсурда–население этой местности состоит из охранников и заключенных.
Обустройство этого острова ГУЛАГА началось в 31 году, и привело к созданию Дубравлага и Темлага, объединивших в себе более 20 лагпунктов. Строительство велось в нежилом месте, в лесах, подальше от людских дорог и глаз. Как любое недоброе дело.
Народ здесь селился не местный, а, по большей части, приезжий. Строились бараки для врагов народа, а рядом – поселки для тех, кто должен был их исправлять и охранять. Судьба у них была общая. И те, и другие были обречены на жизнь в этих лесах, в отрыве от дома, родных, от традиционных ценностей. Так зарождалась новая гулаговская культура, в которой человеку нет места, в которой человек не цель, а средство – рабовладельческая культура новой эры.
Сменялись времена, но место не пустовало. Да и не могло пустовать, если все было готово для работы: если провели коммуникации, узкоколейку, которая связала все лагеря воедино, настроили домов и заборов . Место обжитое и для тюремных целей очень сподручное.
В настоящее время в поселках подрастает четвертое или пятое поколение потомственных надзирателей. Другой работы в этих местах нет, а этой – все еще достаточно. Плохо это или нет, посудите сами. Любое ремесло многократно переданное по наследству укрепляется в своих основах, доходит до вершин искусства. Знаем мы о мастерах Гжели, о стеклодувах Венеции, о кузнецах Дамаска, о тульских оружейниках и…о тюремщиках Потьмы, что ли? Не слишком ли мрачно это звучит?
Петр Первый, тоже не очень доброй, но громкой славы властитель, считал, что “тюрьма есть дело – окаянное, а для скорбного дела потребны люди твердые, добрые и веселые”. Мысль эта кажется правильной и даже несомненной, да и есть такие люди. Но они не из потомственных, это уж точно.
До конца 80-х годов в Мордовии существовали лагеря для политических – и мужские и женские.
Читая воспоминая жен врагов народа, попавших в эти места в середине 30 годов, натыкаешься на фразу: “Тюремщики не знали, как к нам относится…”.
С тех пор прошло 60 лет и отношение сформировалось. Политзаключенные 70-80 годов испытали на себе профессионализм и мастерство мордовского тюремного персонала. Есть хроника мордовской изоляции Ирины Ратушинской, поэтессы и инакомыслящей: бесконечная череда штрафных изоляторов и избиений, не считая мелких наказаний и унижений.
Так же просты и неприхотливы методы воспитательной и исправительной работы в женской колонии №2, что в поселке Явас: ежедневно (без выходных)10-12 часов на швейной фабрике, а потом еще работы по хозяйству, а хозяйство большое и ладное –150 коров, огромное поголовье свиней, да еще куры, капуста, помидоры, грибы да ягоды. Лесопилка и макаронный цех. Да еще художественная артель, вязальное производство. Не работает только 4% из 1200 женщин, среди которых есть беременные и кормящие матери, старушки и инвалиды, которым работать и по закону не положено А кормить – баландой. И чтобы в ларьке – ничего. Чуть что не так – палки, маршировки по плацу или наказание по-белому –это когда усталая после чудовищного рабочего дня узница не только не может прилечь на свою кровать, но и зайти в спальню; штрафной изолятор – за грубость, за невыполнение плана. В медпункте – ни души – то ли все уже вымерли, то ли выздоровели раз и навсегда. Говорят, что дорожки асфальтированные заставляют мыть с порошком к приезду начальства, а мыла, положенного по закону, не видят годами. Корреспонденция уходит и доходит туго – цензура работает основательно, бережет честь и достоинство администрации . Прокуроры по надзору в полном прекраснодушии – нарушений не обнаружено, да и никто из заключенных не подошел и не высказал обид на заботливое руководство.
И обиды руководства: “Я к ним всем душой, а они…Наверное, не смогу больше к ним так хорошо относится…”. Или: “Мы никогда не берем людей, если нам они не нужны…”. И в качестве оправдания: “Да вы не знаете, какие они…преступницы”.
А мы, знаем, что больше половины содержащихся здесь женщин осуждены за незначительные кражи, а настоящих опасных преступниц среди них не много, да и сидят они не здесь. Большинство из осужденных – первоходчики, и главная их беда – полная социальная заброшенность и бесприютность, а то и просто психические заболевания. Их и так не многое связывало с обычной жизнью, а после такой тюремной науки они и вовсе не смогут вернуться в общество. Обыденная жизнь заставляет человека ежеминутно принимать самостоятельные решения, выбирать между большим и меньшим злом, а долгое (более 3 лет) пребывание в исправительных учреждениях, где единственный стимул – страх еще большего насилия, все эти способности начисто вычеркивает.
Эта “исправительно-воспитательная” жизнь противопоказана не только заключенным, но и тюремному персоналу. Страшно и за них, обреченных на постоянное, на работе и дома, пребывание среди лагерных вышек и колючей проволоки; за их детей, которые всех незнакомцев, свободно разгуливающих по улицам, считают “расконвойкой”, которые играют в тюрьму, как другие дети в дочки-матери или в больницу.
Поразительная по своей культурной неподдельности картина: молодая, стройная женщина в модном длинном черном платье с разрезом на одном боку и… с дубинкой на другом!
Главное, что люди эти, приятные во всех отношениях в любой другой ситуации, здесь, на зоне, перестают ощущать грани добра и зла – они не чувствуют грубости или жестокости своего поведения, не стыдятся его, не понимают его нелепости – это ли не грани потомственного профессионализма?
Имеет ли общество право обрекать на такое трудное и даже безнравственное существование целые поколения людей вместе с семьями – детьми и стариками, вырывать их из привычного культурного контекста и не оставлять никаких путей для отступления? Потому что таких путей нет – людям некуда отсюда ехать, здесь у них жилье, хозяйство, работа. Не получат же статус вынужденных переселенцев беженцы из мордовских лагерей?!
Можно говорить о том, что работа надзирателя все еще необходима для общества, хотя будущее мне видится совсем иным – я надеюсь на то, что только изоляция когда-нибудь действительно станет единственным наказанием для тех, кто не совершил насильственных преступлений – домашний арест, к примеру, с разрешенными выходами за пределы дома с электронным браслетом на руке. Это наименьшее зло, которое можно причинить человеку, нарушившему определенные устои общества.
Ведь если не удается делать добро, то наименьшее зло – это, пожалуй, лучший выбор. Общество не должно ссылаться на дерзость нарушителей – они часто не ведают, что творят, тогда же как общество осуществляет роль более умной и опытной стороны – родительской, например. Станет ли добрая мать уничтожать свое чадо за непослушание и проказы, желать ему злой доли?
Да и кто не преступник, если рассудить?
Ведь законы отражают только нынешнее или даже сиюминутное представление о правопорядке какой-то части законодателей: сегодня так, а завтра совсем иначе. Ведь убрали из уголовного кодекса статьи об антисоветской агитации и пропаганде, по которой еще 15 лет назад сидели, в том числе и в мордовских лагерях, политзаключенные; или сорок лет назад — статью о незаконных абортах, за которую женщина, сделавшая аборт могла получить срок тюремного заключения? Сейчас такого рода обвинения кажутся совершенно нелепыми, хотя времени прошло совсем немного, все это вмещается в одну человеческую жизнь. А люди страдали от несправедливого и жестокого обращения, их жизни оказались поломанными, некоторые погибли, так и не дождавшись освобождения.
Поэтому тюрьмы, пока в них не отпала необходимость, должны находится на видном и доступном для общества месте, как это было в старой России, когда тюремная служба была почетной и уважаемой. Человек, который служит в тюрьме
должен жить среди представителей других профессий и убеждений, сверять свое мировоззрение с мнениями других людей, в частности, налогоплательщиков, на чьи деньги содержится и тюремный персонал, и заключенные.
В том-то все и дело, что общество должно знать и понимать, что происходит в его тюрьме, влиять на уголовную политику государства – ведь именно в общество несут свои проблемы отсидевшие срок заключенные. А проблемы эти –нарастающая туберкулезная эпидемия, огромная армия бездомных и безработных, озлобленных и никому не нужных людей, которых мы встречаем в подворотнях, на вокзалах, в общественном транспорте. Они вычеркнуты из жизни, а ведь среди них есть по-настоящему талантливые и просто хорошие люди; молодые, которым еще жить да жить и старые, кому пора на покой; женщины, беременные и кормящие, и те, кому еще не поздно выйти замуж и нарожать детей, их много: их жизнь переломилась в какой-то недобрый час так , чтобы никогда больше не выпрямится.
В настоящее время в учреждении ЖХ-385 УИД содержится 12500 заключенных. В поселке Явас проживает около 7 тысяч жителей, 90% из которых работают в учреждении.