Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2000
ЧЕГО МЫ БОИМСЯ?
Говорят, Путин может стать диктатором и попирать наши права. Вопрос совершенно праздный. С моральной точки зрения нам вполне достаточно Чечни, чтобы осудить «путинский режим». Мы, конечно, можем притвориться, что кровавая диктатура начинается, когда у какого-нибудь московского правозащитника прослушивают телефон, а разбомбленные деревни в Чечне — это вовсе не кровавая диктатура. Это вопрос личных моральных принципов каждого, и для наших рассуждений он несущественен. Очевидно только, что Чечня — вовсе не случайный эпизод в истории нынешнего правительства. Дело вовсе не в хронической порочности Путина и не в том, что его популярность основана на войне. Напротив, очень может быть, что он глубоко опечален ходом событий и искренне хотел бы избежать ненужных жертв. Проблема в том, что вовсе не Путин бомбит деревни и строит концлагеря — это делают наши генералы, полковники и майоры. По-другому они не умеют. Мы можем избрать другого президента, но других полковников и майоров у нас в обозримом будущем не будет. Поэтому Чечня не принципиальна — не будет Чечни, будет что-нибудь другое, менее масштабное, но не менее неуклюже-кровавое.
С практической же точки зрения у нас всегда будет возможность извинить режим. И никакой иронии здесь нет. Будем откровенны: «на его месте так поступил бы каждый…». Потому что общественное мнение устало от поражений. Потому что Чечня была вполне реальным центром бандитизма. Потому что наши войска не умеют наносить «хирургические» удары. Потому что мы бедная страна. Что бы ни случилось, оправдания всегда будут.
Говорят, Путин не уважает свободу слова. Опять же, это совершенно не принципиально. А кто из нас ее уважает? Может быть, наша пресса уважает свою свободу? Ничуть не бывало. С какой готовностью многие журналисты встали, осознанно или нет, на службу режиму. Наивно было бы ожидать независимого телевидения в бедной стране: полуподпольный диссидентский листок может работать на энтузиазме, телеканал — нет. Правительству вовсе не нужно закрывать газеты — оно прекрасно научилось «работать с прессой». С другой стороны, журналисты — тоже люди, и, как оказалось, им тоже хочется побед российского оружия, тоже хочется чувствовать себя причастными к «общему делу». Так что не будет никаких штурмов «Останкино» — свобода слова подразумевает в том числе и право поддерживать военные авантюры правительства. И надо быть готовым к тому, что большинство сделает «правильный» выбор.
Говорят, у Путина нет экономической программы. А зачем нам программа? То есть неплохо бы иметь программу (просто, чт бы быть уверенным, что правительство знает, что делает). Но неужели кто-то всерьез полагает, что от программы что-то зависит? Коммунизма не будет — это совершенно очевидно. Столь же очевидно, что мы не «догоним» США. В ближайшие десятилетия мы по-прежнему будем бедной страной, мы по-прежнему будем зависеть от экспорта нефти, а наш экспорт вооружений по-прежнему будет сокращаться. Мы научимся делать сакраментальную колбасу (уже научились?), но автомобили мы будем ввозить из Германии, а электронику из Японии. Это не значит, что наша экономика не будет развиваться. Напротив, перемены к лучшему очень вероятны. Вовсе не стоит отчаиваться — у каждого из нас в отдельности будет вполне реальная возможность улучшить свой уровень жизни. Несомненно, образование и инициатива будут все более, и более, и более значимым фактором успеха. Но экономического чуда не будет. И не надо тешить себя примером Японии и Тайваня. Их феноменальный успех был продуктом холодной войны — сегодня никто не позволит нам экспортировать наши товары по демпинговым ценам, чтобы поддержать стабильность российского режима. Наше развитие будет медленным и неровным, скромные успехи будут перемежаться болезненными поражениями.
Говорят, Путин поддерживает вмешательство государства в экономику. Ну, во-первых, мы хотим, чтобы правительство активнее проводило экономическую реформу — это вам не вмешательство? Во-вторых, рыночная экономика сегодня — это вовсе не то, что мы вычитали в учебниках по истории Англии XIX века. В-третьих, где мы видели модернизацию без вмешательства государства в экономику? С точки зрения рынка нам гораздо целесообразнее по-прежнему продавать сырую нефть, чем пытаться развивать хоть сколько-нибудь технологичные отрасли. Не стоит забывать, что всякая — от Германии до Японии — попытка «догнать» Запад была основана на военных заказах, массированных государственных инвестициях в экономическую инфраструктуру, комбинации протекционистских тарифов и налоговых льгот. Так что производители немного устаревших, но добротных танков будут по-прежнему получать больше государственных субсидий, чем больницы и школы.
В принципе ничего плохого во вмешательстве государства в экономику нет. Плохо то, что в наших и любых других условиях это вмешательство создает почву для коррупции, срастания бизнеса, преступного мира и государственного аппарата. А кто, собственно, серьезно надеется искоренить коррупцию в России в хоть сколько-нибудь обозримом будущем? Будем откровенны: наш идеал законности и правового государства основан на двух-трех уникальных примерах сочетания протестантской этики с германским и римским правом, за многие века доказавшим свою жизнеспособность. И даже вполне успешное экономическое развитие (как в случае Италии или Японии) не способно возместить отсутствие этой традиции. Да и так ли необходимо наличие правового государства для экономического роста? Кажется, дело здесь не в реальной несовместимости умеренной коррупции и развития, а в том, что потенциальные американские инвесторы уверены в наличии такой несовместимости.
Более того, рискну заметить, что благонамеренные попытки Путина искоренить коррупцию совершенно утопичны. Коррупция происходит не от какой-то нашей моральной ущербности или недостатка полицейских мер. Просто все мы, даже самые честные из нас, твердо уверены, что доносить на друзей (даже когда они виноваты) нехорошо, что друзьям надо помогать, что личные отношения важнее формальных, что справедливость выше закона, что государство — это «они», а не «мы». Вот все это, строго говоря, и называется коррупцией. Как мы собираемся с этим бороться?
Говорят, что Путин может опустить «железный занавес». Маловероятно. Возможно, будет меньше американских боевиков на телевидении. Тысячелетие основания Казани (и кажется, одновременно 450 лет со дня ее взятия Иваном Грозным) будет отмечаться с небывалым размахом. Возможно, похвальное «а мы все равно хотим в Европу» смениться «Россией — родиной слонов». Впрочем, это вещи не взаимоисключающие. Можно быть родиной слонов и все равно хотеть в Европу… Большинство режимов третьего мира именно так и делают (потому что «хотение» рассчитано на экспорт, а «слоны» — на внутреннее потребление). Наши экономические связи с Западом едва ли сократятся — потому что они и так сводятся к выплате долгов, продаже нефти и импорту того, что мы сами производить не можем. Так что сокращать здесь, собственно, и нечего. Ну, а что касается поездок за рубеж, то здесь нам стоит гораздо больше опасаться госдепартамента США, чем нашего родного правительства.
Итак, чего же мы боимся?
Совершенно очевидно, что мы боимся не Путина. Мы боимся самих себя, неизбежного осознания того простого факта, что мы — это мы. Наши опасения «загадки Путина» — это лишь попытка оттянуть тот момент, когда нам придется наконец сделать выбор и определить свою позицию, моральную и практическую, по отношению к происходящему в стране. Но есть ли нам из чего выбирать?
С одной стороны, нам никуда не деться от неизбежности стыда. Можно спорить о том, почему мы привыкли сравнивать себя с Западной Европой, а не с Индией или Аргентиной. Так или иначе, в ближайшие десятилетия нам будет стыдно за Россию. Кто-то будет чувствовать жгучий стыд, кто-то — легкое смущение, кто-то будет оправдываться, кто-то будет все отрицать. Сути дела это не меняет. Нам будет стыдно коррупции и преступности, стыдно неуклюжих действий нашего правительства. Нам будет стыдно нашей бедности (потому что мы беднее США) или нашего богатства (потому что 90% наших сограждан будут бедными). Нам будет стыдно нашей неграмотности (потому что мы не знаем, как есть спаржу) или нашего образования (потому что стыдно быть доктором филологии, когда творится такое…). Нам будет стыдно видеть наших лидеров на телеэкране (потому что мы не умеем говорить) и встречать друг друга в аэропортах мира (потому что мы крикливы и безвкусно одеты). Нам будет стыдно поражений наших футболистов (потому что даже в футбол мы разучились играть) и успехов наших фигуристов (потому что это все чем нам осталось гордиться). Я уже не говорю про душераздирающие сюжеты в западных новостях: бабка в лохмотьях едет на велосипеде, девочка пасет козу среди развалин какого-то завода, пьяный инвалид побирается на Киевском вокзале.
Что мы будем делать с этим стыдом, вот в чем вопрос. Потому что ним надо что-то делать. Нельзя вечно жить с ощущением стыда. Стыд очищает только до определенного предела. Если болевой порог пройден, наступает бесстыдство, хочется сказать: «Да, я такой. Что хочу, то и делаю». После этого мы становимся слишком легкой добычей для тех, кто обещает «все исправить» и восстановить нашу попранную национальную гордость. Надеюсь, что мы еще не перешагнули эту черту.
Где же выход? Здоровый индивидуализм, увы, не поможет. Кто-то скажет: «Инвалид на вокзале или солнцевский браток — это не я. Я молодой, здоровый и образованный. У меня есть счет в банке, и я даже играю в теннис». Нет, господа, и братки, и омоновцы, это все мы. И никакая смена паспорта тут не поможет: мы все равно нередко будем краснеть, встречая группу соотечественников на улицах Парижа. Поэтому надо попытаться осмыслить свои отношения с нашим будущим, с нами самими.
Надо ли занять моральную позицию по отношению к режиму? Несомненно. Но что мы понимаем под моральной позицией? Можно включиться в борьбу с режимом, обличать и протестовать, требовать «их» к ответу. В каком-то смысле это тот же индивидуализм. Потому что, занимая такую позицию, мы перекладываем ответственность на чужие плечи: «Я выразил свое негодование, мое дело сделано». Быть героем — это слишком легкий выход. Если ты московский интеллектуал, отказаться «зачищать» чеченскую деревню очень легко (и ведь все равно не придется). Гораздо труднее — если ты лейтенант ОМОНа.
Надо перестать говорить о «них» и «нас». Чем скорее мы изживем само понятие «интеллигенция», тем лучше. Надо признать, что никто из нас не умнее и не честнее Путина. Тогда, возможно, мы перестанем высокомерно поучать наших правителей и начнем делать что-нибудь полезное. Надо признать, что никакие мы не интеллектуальные лидеры нации — и тогда, возможно, наши журналы станут читать не только те, кто в них печатается.
Поэтому нам не надо ничего делать с Путиным. Революция закончилась, господа. Пора на майский субботник.
Чапел Хилл, Северная Каролина, апрель 2000 г.
Нет, я не льстец когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…
А. С. Пушкин, «Друзьям» (1828)
Говорят, Путин это загадка. Неправда: ничего загадочного в нем нет. Кажется, все разговоры о его загадочности, об отсутствии платформы, о невозможности определить его истинные взгляды, а значит и наше отношение к нему вызваны лишь нежеланием посмотреть правде в глаза. Вернее, нежеланием посмотреть в глаза самими себе, потому что по сути дела, речь идет не о Путине. Речь идет о нашем ближайшем будущем, о том, как мы будем жить в ближайшие двадцать-тридцать лет. В этом плане, разговоры о загадочности Путина не более чем самовнушение: мы пытаемся убедить самих себя, что наше будущее неопределенно. Это тоже неправда. Нам вовсе не надо ждать, чтобы Путин «проявил себя». На самом деле, его возможности влиять на будущее нашей страны крайне ограничены. В самом деле, какие перемены может принести нам Путин?