Давид Шенбрунн
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2000
Давид Шенбрунн
Ливанская война
Из письма Д. Шенбрунна в редакцию “НЗ” от 15 октября 1999 г.:
“Союзниками Израиля выступали “Армия Южного Ливана” и т.н. “Фаланги” — христианские милиции, непосредственные исполнители резни в палестинских лагерях “Сабра” и “Шатилла”.
Ожидаемого блица не получилось — выйдя победителем в военном противостоянии, Израиль завяз в партизанской войне и вынужден был отступить без каких-либо политических успехов.
На сегодняшний день Израиль контролирует “зону безопасности” — смежную ливанскую территорию, воюя с отрядами Хизбуллы. Нынешний премьер Барак заявил после победы на выборах, что выведет войска из Южного Ливана в течение года.
Про себя: приехал в Израиль в 75-м году в возрасте 14 лет, пошел в армию в 79-м. Служил в пехоте. К началу войны отслужил почти три года (полный срок), в Ливане был пять месяцев и потом еще месяц, уже в качестве резервиста. Закончил отделение востоковедения Иерусалимского университета, путешествовал. Живу в Иерусалиме, работаю фотографом и журналистом.
Прилагаю глоссарий:
Рама — Голанские высоты.
Голани — ударная пехотная часть.
“Маг” — ручной пулемет.
Ли зе ло икрэ — Со мной это не случится.
Тремп — автостоп.
“Рамбам” — больница в Хайфе.
Милуимник — резервист.
Мурабитун — боевые образования, про которые я мало чего знаю.
Магад — командир батальона.
ЦАХАЛ — армия обороны Израиля.
Мехаблим — террористы
…где-то за полгода до событий. Готовилась большая операция, вроде “Литани”, — так это доводилось до нашего уровня. Отрабатывали вертолетный десант, еще варианты. Гоняли танки на платформах через Бику на север, потом давали отбой — “правительство не разрешило”. Маета, а главное — домой не отпускали. Потом были на Раме, собрали всех “голани” у старой Кунейтры, ждали приказа, приказа не вышло, будто из-за погоды, действительно дожди все затопили, мы там чуть ли не плавали.
Когда началось, я как раз приехал домой, два месяца не был (с начальством залупался), сидели с ребятами, пришел Шмаин — наш сосед, нашел меня глазами и сказал со значением: “Родина зовет”.
Границу пересекли на нагмашах-бронетранспортерах. Полгода готовились — надоело, а в итоге на нашем транспортере правого пулемета не хватило, куда-то мы его сдали не вовремя. Взамен поставили “маг” на ножках из десантного комплекта. Вышло ничего, только он от тряски норовил за борт съехать.
Ехали по горным дорогам. Вместе с нами шли танки, зрелище от колонны было подходящее, впереди танк-сапер, форсировать, разминировать и прочая. Про саперов говорили, что опасней некуда, так у нас в пехоте утешались.
Воевать, в общем, хотелось, хотя Гуэта вздыхал, что его точно убьют. Какой-то шухер впереди происходил, тогда все стреляли, выдумывая себе врага по вкусу. Бонес (который потом с утренней пробежки сбежал домой) говорил, очень довольный, что подбил зенитный пулемет из рарната — такой хуевой гранаты, одеваемой на дуло.
В темноте проезжали через деревню, тут по нам дали. Я увидел удивительной красоты зеленую звезду, которая по медленной дуге (так показалось) летела в танк перед нами. Бум! — колонна застряла, началась пальба куда попало.
Все следующие деревни велено было проезжать огнем — стрелять всюду, где мог спрятаться враг, по окнам, щелям и заборам. Что мы и делали.
Где опасней — сидеть внутри или высовываться из люка, я решил в пользу люка: нагмаш — говно алюминиевое, РПГ из него насмешку делает, а в люке, глядишь, взрывом и выкинет по-хорошему.
В очередной такой вымершей деревне всячески упражнялся из пулемета (сейчас думаю, какой же это был гнусный приказ), покуда не проехали мимо дома с висящим бельем, и так это белье на меня подействовало, что я передал пулемет кому-то из желающих, лег на дно нагмаша и до окончания пальбы не высовывался.
Тогда же, наверное, еще до этого, вдруг увидели на обочине деревенской улицы целое семейство с детьми, они стояли и махали всем проезжающим машинам, с которых велась стрельба. Надо сказать, что никто их не задел ни с испугу, ни от неожиданности, ни просто злой очередью. Каково это — перестоять бронетанковую колонну, не стану гадать.
Собственно, в Южном Ливане мы бывали довольно много и до этого, но теперь все сместилось. Абу-Фор, замок на скале, превращенный в форпост (тут запнулся — кого? “Фатха” — ООП — террористов? Как же их тогда называли? Палестинцев, во! Палестинских террористов), который не могла разбомбить наша авиация, остался позади, Тир, он же Цор, который раньше разглядывали в стереотрубу, — тоже, и мы без остановок спешили к Сидону.
Водители и офицеры, кажется, вообще не спали первые двое суток. На все дела Генштаб и правительство положили две недели и сильно торопились.
Помню другие деревни — где нас встречали народным гуляньем, забрасывали рисом и поили из красивых стеклянных сосудов. Нам нравилось, вообще доверчивость начала войны только удивляет. Скажем, мне случалось добираться до части в районе Бейрута на местных попутных машинах.
Палестинцы удара не держали, да и не могли. Кто-то из них храбро погибал, большинство бежали или сдавались в плен. Говорили, что половина пленных вообще бангладеш какой-то, типа наемники. Слова “Таиланд” тогда еще не было, а то бы решили, что таиландцы. Наши ребята развлекались разговорами — как поступать с пленными, то есть как их мучить поужаснее. Я по простоте дергался и встречал, и совершенно напрасно, никакой особой злобности мои “голани” не проявили, другое дело — “хокрей швуим”, части первичного допроса. При мне одного такого с завязанными глазами посадили на солнцепеке, и улыбающийся хорек наступал ему на пальцы. Я, мудак, подумал, что нужно же узнать военную тайну, и наших меньше погибнет… Прости господи, какая в пизду военная тайна, прости, что не дал ему в морду.
Еще надо понять всеобщую неразбериху, когда все в форме и с оружием, прорва всяких милиций, и половина из них у нас в союзниках!
Был тогда журнальчик “Круг” с редактором Морделем, который писал, чт у , мол, только на нашу армию не навешивают: и пленных будто пытаем, и кассетные бомбы неконвенциональные используем, и газы! Ну, пленных я видал, по этим кассетным бомбам — “мицрарим” мы, как по грязи, катались, на них, кстати, наши же и подрывались, неужто ж и газами травили!
Боялись ли? Ответ будет слишком метафизический, ну вроде — ночью проснулся, и тоска. Смерти боишься. Все стали сплошь фаталистами, иначе никак, а потом: “ли зе ло икрэ” — такая музычка. Подъезжали к Сидону, у обочины почернелый распухший труп “террориста”, по подсумкам видать, своих компаньерос мы другими снабжали, и, глядя на этот труп, подумал, что так я валяться не буду.
А Сидон — город под нами, бомбят его со всех сторон, дым идет, конечно. По нам тоже — “катюши” и минометы. Мы приседаем. Двойка МИГов на нас спикировала, так мы и не поняли, что не наши. (Про то, как наши фантомы разбомбили свою же бронеколонну, потом узнали.) Какую-то высотку с понтом очищали, врагом благополучно оставленную. Рукопашная всякая — это в кино, или сильно обе стороны чего-то перепутали. Серьезно дрались сирийцы, и потери у них были большие.
От Сидона — по приморскому шоссе на Бейрут. Жизнь вокруг продолжается, машины едут, а может, не едут. Может, была пара-тройка дней, когда население выжидало. Доехали до Дамура, потом Кфаль-Силь, это уже почти Бейрут. Район вилл, там сирийские Т-62. Наши танки бьют по их танкам, и наоборот. У Гиди Гова была тогда песенка: “Не очень приятно видеть наш закрытый детский сад”, ну вот — не очень приятно видеть наш подбитый танк. А в ихний Бонес за “калашниковым” полез.
— Ну как, — спрашиваем, — ничего горелые трупы двигать ?
— Не, говорит, ничего, я так представил, будто это в кино.
Ночью нас обстреляли, подошли в упор, не знаю кто, тоже наша беспечность начала войны.
Первые дни мы голодали, сухой паек, что было съедобного, сразу раскурочили, всего снабжения — боеприпасы. Ребята ходили на промысел по брошенным домам, по магазинам, возвращались со жрачкой, и не только. Ротный произнес, что от него требовалось, что мародерства не потерпит, но запретить брать еду не мог, и пошло-поехало. В нашем нагмаше оказался магнитофон, я к сержанту — как же так, тот поскучнел и предложил — а не уйти ли тебе в другой нагмаш?
Потом уже пошли посылки, вся страна взапуски слала нам носки, пироги домашние и сигареты “Тайм”, которые тут за говно не держали, так были завалены здешним “Кентом” и “Мальборо”, все с тех же рейдов. Пирогами мы тяжело обожрались, зато магазин Стемацки прислал однажды “Пентхауз”.
Я тоже ходил по пустым домам — интересно, как люди живут. А мыться приспособились на разбомбленном заводе легких напитков, это когда воду по домам отключили. Берешь ящик минеральной воды и где-нибудь в уголке, чтоб враг не заметил мыльного и голого, из бутылок ополаскиваешься.
Раз пошли со Шлемой-снайпером на ихних снайперов охотиться. Нашли дом подходящий, легли у окна, он в бинокль дома напротив прочесывает, я с пулеметом как прикрытие. Потом к другому окну переходим, чтобы не примелькаться. Так и вернулись — ни мы их, ни они нас. А вообще он говорил, шестнадцать, что ли, человек убил. Я потом его вспоминал — ничего ему на гражданке? Не жмет? Кто у нас войной командовал, Арик Шарон — военный министр и Рафуль — нач. Генштаба, к ним вопросов нету?
Сам я так: расстрелял арсенал боеприпасов, прицельно никого убить не удалось, спасибо. Я ховешь был — санитар.
Ночью рота пошла новый район занимать, это когда первое прекращение огня объявили, значит, напоследок еще чего захватить, идем двумя растянутыми цепями вдоль железной дороги, фонтан света — взрыв. Легли, и слышно, как раненые тихонько причитают: “Ой нога, ой нога”. Подумал, что на минное поле вышли . Идти туда к раненым не то что не хочется, а так — тормоз в голове и повсюду. Встал, пошел по рельсам, это я интеллигентно подумал, что на рельсе-то не рванет. Там уже суетятся, наложили резиновые бинты — артерии перекрыть, от них потом благим матом орут, перевязали и обратно, пока хуже не вышло. А были это кассетные бомбы, которыми с воздуха город посыпали, только они не все взрываются, вот такой маленький треугольник. Дорон ногой и наподдал в темноте, его счастье, а если б наступил — вообще пизда.
Первый отпуск — голова кружилась, поверить не мог, отпустили всего на сутки туда-обратно, затрюханный автобус повез нас, счастливых, у Сидона дорога перекрыта и южнее — на мосту через Литани. Пропустили все-таки, едем. Границу переехали, дальше тремпами. Ночью уже добрался до подружки, в дверь стучать не решился. Она высовывается и говорит:
— Давид?
Днем мы больше груши околачивали, сами себя охраняли, дети вокруг крутились, консервы выпрашивали, ты ему кукурузу суешь, а он головой мотает, “ляхм” говорит. Ну хлеба дашь, опять не хочет. А “ляхм” по-арабски “мясо”.
Двое таких мальчишек на велосипедах привели девочку, я поглядел, а у нее нарыв в полступни. Пошел к доктору нашему, он от меня отмахнулся, как от больного. Сам я вскрывать такое не буду, перевязал, парнишке — брату ее? — антибиотик дал, все объяснил, посадили на велосипед, чтоб довез, только он ее сразу в пыль вывернул — она, говорит, сидеть не умеет, и уехал.
Ладно, взял ее на руки и понес, куда она показывает. Девочка оказалась тяжелая, забрели в какие-то кварталы, толпа нас обступила. Вроде цыган, палестинцы или кто, не знаю. Все галдят, я говорю, что в больницу надо, а они рады — давай, вези в больницу, конечно.
— Машины нету.
— А ты самолетом, — показывают.
Я, дурак сюрреалистический с автоматом за спиной, тормознул союзного фалангиста, чтоб тот девочку отвез, ну он вмертвую отказался, соврал чего-то и уехал. А кабы взял — для чего? Выебал — съел бы за углом?
Фалангисты — печаль наша и позор. Скажи, кто твой союзник. Про Сабру и Шатиллу душа писать не хочет. Ну, Шарик, ну блядь пузатая!
Запах Ливана — сладкая гарь, жара и трупы. Торчали с двумя транспортерами на перекрестке рядом с огромным колесом обозрения, кто был — помнит. Артобстрел по нам случался раза три в день. Отсиживались в нагмашах, да и не попадали они, и в очередной раз я по лени и уж не знаю зачем замешкался, а мои братки живо люк захлопнули, и остался я сам. Лежишь под разрывами, к гусенице прижался — Господи, Твоя власть, Господи, Твоя власть.
Случались и диковинные истории, так, один наш попал в плен к палестинцам, они его с собой таскали, обращались хорошо, но честно предупредили, что если попадут в окружение, то убьют. Попали в окружение, но убить не успели — дело неожиданное, и этот парень поехал и выцарапал из лагеря пленных своего одного кунака, который его защищал, получил на руки, они обнялись, и наш солдатик ему сказал: “Ты мне как отец”.
А еще было — какой десантник женился в предместье Бейрута, они там долго стояли, вот он и женился на христианской девчоночке. Во небось ребята завидовали. Потом, правда, семья его надавила, и пришлось развестись.
Подислоцировались на бейрутском аэродроме, где горелые “боинги”, как дохлые драконы, валялись — ребра торчат (шпангоуты какие-нибудь) и крылья искореженные. Там воду не отключали, и желающие ходили в подвальные этажи помыться, правда, жутко было без электричества, иди знай — чего там, в этих лабиринтах.
Выехали ночью на транспортерах, я стал на пулемете, заснул, а растолкали меня обратно на аэродроме, отменили операцию.
Потом началась позиционная война, когда Арафат со своей командой в Западном Бейруте, и что выкурить его оттуда будет непросто, даже наше командование понимало.
Из домов нас повыгоняли в целях безопасности в песчаные укрепления — питы, хотя не всегда помогало, у нахляим (тоже пехота) пятерых вон украли за просто так, подошли с автоматами — и увели, ну мы гуляли!
Сидели в Эль Узае, где носу высунуть не могли, так по нам пристрелялись, комаров кормили, потом в Бурдж-Бараджне, гнилое место. Прямо напротив укрепления валялись трупы, их постепенно собаки объедали, но все равно воняло.
Еще Аль Хамра, куда я попал из дома. Там Дагану снайпер каску пробил — он кувыркнулся и говорит: “Зови ховеша, меня убили”, или как их прямо средь бела дня атаковали — на насыпь лезли, нет, кажется, это наши лезли. Какая-то сирийская батарея сильно по нам била, и снаряды внутри вала ложились, а это не дело, конечно.
Сидел, дежурил на транспортере в командирском люке — началось. Я заерзал, а вниз не могу, санитарная амуниция не пролазит. Тут в метре столб песка — снаряд в насыпь ударил, я, как мыло, внутри оказался, даже странно. Одному парню осколок маленький под глаз попал и торчит. Надо отправлять, мне такое нельзя пользовать. А отправлять, так их еще по дороге разбомбят. Потянул — вышел осколок.
Ночью сны снились, будто дерусь костылями с женщиной — фигурой в маске — и как на нас опыты ставят: мы в каком-то зале дышим синим газом, и будет ужасное, надышимся и превратимся, дальше разбудили — страшно застрочил пулеметчик, чего-то ему показалось в темноте .
К артобстрелам мы привыкли, что больше грохота, а тут попало соседней роте, подождали, пока стали раненых выносить, и дали еще залп, уже пристрелявшись как следует. Четырнадцать убили, и тогда явилась наша авиация, до этого не разрешали — шли какие-то переговоры с сирийцами, в закатном небе два сверкающих треугольничка отбомбились над Западным Бейрутом, над этой умелой батареей.
Тут перерыв. Надоело, вернее, понял безнадежность этого дела — описывать случай за случаем, что такое война. Разве сказать, что не жалею, что был там, ну еще бы, а вот в “Рамбаме” навещал нашего лейтенанта, которого мы же и подстрелили, там с ним лежал милуимник с оторванной ногой: он на минное поле полез бабу какую-то выносить, она врюхалась, да еще с дочкой, этот милуимник мне говорит: “Но ты ведь так же бы поступил, правда?”
Дальше были события — с палестинцами договорились: они оставляют, а мы не входим, те напоследок сутками напролет боеприпасы в воздух тратили, по-местному это “фантазия” называлось. Башира президентом назначили, вроде марионеточного правительства, а нас на Голаны перекинули, в божий вид прийти и заодно потренироваться, все ж таки мы солдаты.
Только мы недолго тренировались, тут как раз Башира убили, нас скоренько запихали в грузовые самолеты, и мы, не евши, уже штурмовали Западный Бейрут. Палестинцы ушли, а какие-то мурабитун остались, и не успели оглянуться, как у нас уже потери, включая магада, и вообще мы ни тпру по этим улицам. Решили ждать ночи, я матрас нашел и ходил с ним, вся наша еда, спальники и бронежилеты остались на Раме с транспортерами, консервы у танкистов просили, но много ли у них было, хотя и боевые товарищи.
Над матрасом посмеялись, а как спать перед атакой ложиться, так всем завидно, но я одного только Руби пустил, а там и атаку отменили, обычное дело. Ночью мурабитун куда-то рассосались, и мы вошли в мегаполис.
Помню, сидим в мокрой подворотне, вышел мужик в джалябие с кофе на подносе, вот как это понимать, он же враг-мусульман, кабы боялся, сидел бы себе дома и дверь не отпирал, а что отравить нас могут, такая хуйня нам в голову не приходила, я сам этот кофе пил с удовольствием.
Ладно, а если так: мурабитун метут очередями вдоль улицы, посередине наш танк стоит — “меркава”, по нему лупят из чего-то тяжелого, но он пока держится.
Мы перебегаем из дома в дом, все разрушено, вся эта улица — развалины, тут и без нас гражданская война восемь лет. “Меркава” бьет снарядами в высотное здание, откуда по нам стреляют. Авиации нам в поддержку нет, опять небось велено, чтоб “аккуратненько”, договор-то мы нарушили. На другой стороне нашего магада ранили или убили, можно перебежать улицу, но там и так пятьдесят человек суетятся, остаюсь сидеть как есть, самый бессмысленный бой, в котором участвую. Всё — сворачивают, говорят, ночью попробуем.
Город удивил нас роскошью, в приморских районах продолжалась красивая жизнь, или после нагмашей так казалось, но таких машин я в социалистическом Израиле не видел. Население нами интересовалось не очень, и все эти боевые рейды, бегом по бульвару с полной выкладкой среди равнодушных обитателей, смотрелись обидно — будто мы дурака валяем.
Ну, ЦАХАЛ мстил как умел: какие-то нехорошие кварталы объезжали с мегафонами, жителям объявляли час сроку покинуть дома, а потом сносили все к чертовой матери, кажется, танками, но, может, и подрывники помогали, я помню, что высокие дома рушили. Насчет арестов и прочего не знаю, на это свои люди были, а у нас больше трофейными штыками в цель кидались, хорошую дверь за пару часов искрошить можно было.
Еще до Бейрута, кажется, шестнадцать лет все-таки прошло, с половиной, в общем, ходили мы по ночам на вражескую территорию, там кусты росли и пустыри такие, шли пару часов тихо-тихо, ложились в маарав, засаду то есть, и ждали. Первый раз ничего не было, но тихий свист в пяти шагах слышали, как они рядом пересвистывались, они там тоже очень осторожные были. Потом без меня сходили и каких-то двух мехаблимов в упор расстреляли. А потом решили нас послать на ночь, день и еще ночь, там вроде палестинцы и сирийские коммандос были. Мы готовились, отрабатывали что к чему и ночью вышли, человек двадцать. Впереди нач. роты с ночным видением, остальные зигзагом россыпью. Иногда ложимся, мем-пей посмотрит, подымет — дальше пойдем. Идем, как по Луне, уже привыкать стали, вдруг впереди во тьме — автоматная очередь, и еще. Мы попадали и тоже огонь открыли. Секунд десять дикого грохота, смолкло. И тут крик, страшный, невыносимый крик. Люди так не кричат. Господи, это кто-то их недобитый. Нельзя, чтобы человек так кричал, нужно его добить. И следующая мысль — страшнее: это же наш кто-то кричит. Кляйн, второй ховеш, метнулся туда, я бегу. Это Даон, офицер наш, он впереди был. Я его ощупываю, и рука сзади в ногу проваливается, нога ниже жопы вся распластана, а он меня за руку хватает: “Шенбрунн, что это?” Я не отвечаю , жгут на артерию и еще один, кровь, все в крови скользит, и запах крови. А Даон плачет: “Это Цион меня из пулемета”. И опять: “Шенбрунн, скажи, что там?” Повязки наложили, а стали инфузию вводить, ротный торопит — быстрее, быстрее, уходить надо, и кричит: Граната!” Это он гранату кинул, грохнула граната, все. Даона на носилки и бегом, откуда пришли. А он всю дорогу орал: “Морфий, дайте мне морфий!” А морфий колоть мы побоялись, много крови потерял, может не очнуться. Добежали до нашей линии, там все на ушах, врач и прочие, все в касках, как на войне, что ж они, суки, навстречу не вышли. Бедный Даон, первым делом врач ему морфий вкатил — и на вертолет.
В общем, обосрались мы с этим делом, кроме подбитого нач. взвода никаких чудес. На следующий день нам сказали, разведка выяснила, что три сирийских коммандос там убиты. Я тогда не очень поверил, решил, что это у нас боевой дух поднимают. Но вот Шмиль-радист, он тоже говорил, что слышал, как по-арабски говорили, когда мем-пей огонь открыл. Может, тем и живы, что первые стрелять начали. А с Даоном, думаю, так: мы же все наугад палили, вот ему впереди и досталось. Я, когда в больнице у него был, рассказал лечащему врачу и попросил рентген поглядеть, потому что за Даоном были Цион, Шлема и я, у них большой калибр, а мой — 5,56. А у Даона пуля в ноге сидит, можно узнать. Врач послушал и послал меня вниз, где снимки хранятся, искали-искали, говорят — потерялся, так и не узнал до сих пор.
Я не говорил, Ливан — красивая страна, ну юг, который за нашим севером, на Израиль похож, вроде Галиля, холмы и реки, а Бака — Бикат Леванон, все иначе. Мы там после Бейрута оказались, погода уже к осени, прямо Европа какая-то. Тополиные аллеи, горы видать, и воздух. Орлы там летали, а вообще тихий фронт был, сирийцы против нас стояли, танковые бои уже отгремели, вот где потери были, у Султан-Яакуба. Мы опять в пите сидим, прямо посреди дынного поля. С рассветом открываем огонь — для острастки, потом вылазка, обход укрепления, не прицепили ли нам за ночью какую дуру. Ползем, дыньки рвем. Пахли они чудесно. Мне вообще уже на дембель, а нужные профессии моего призыва не отпускают, а я — санитар, куда, блядь, нужнее. Ну, меня уже особо не дергали, и на том спасибо. Пошли раз ночью в мазрав, и тут сраму случилось, чего за всю службу не было. Короче, пальнул я ненароком. Такое дело, вообще надо маарав сворачивать — спеклись, но мы на ходу были, и велели продолжать.
Долго ли, коротко ли, а зовет меня новый мем-пей, прошлый сам гадом стал, сажает в “джип”, и едем сначала в часть, а оттуда в штаб дивизии, это, выходит, уже в Израиле, освобождают меня.
Июнь—июль—август—сентябрь—октябрь, прощай, Ливан. Прости, пожалуйста.