(Виньетки в манере Жолковского)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2000
Андрей Зорин
Профком литераторов (Виньетки в манере Жолковского)
Томов премногих тяжелейНедавно в электронном письме А.К. Жолковскому я с большим энтузиазмом высказался о его мемуарных заметках, публиковавшихся в «НЗ» (1998. № 2; 1999. № 2). Избранный им жанр, соединяя воспоминания с анекдотом, с одной стороны, позволял сохранить должную меру необязательности, а с другой — помогал резко выделить ту текучую фактуру ушедшей жизни, которая часто теряется в более конвенциональных мемуарах. Мне было приятно прочитать в ответном письме, что я верно понял задачу автора.
Чуть позднее я спросил Александра Константиновича его мнения об одной из моих публикаций. Полученный мной отзыв был вполне благосклонным, однако А.К. добавил, что «больше всего ценит» у меня «именно виньетки, вроде той о Гейченко». Речь шла о моих воспоминаниях о поездке в Михайловское в 70-х годах, опубликованных в том же втором номере «НЗ» за 1999 год. Воспоминание немедленно развернуло предо мной горестный свиток моей двадцатилетней литературной работы. Во всем моем CV эти две странички были единственным опытом, к которому более или менее подходило такое жанровое определение.
Как бы то ни было, похвала классика жанра вдохновляла. Я решил продолжить.
Плановая экономика
Окончив аспирантуру в начале восьмидесятых годов, я сравнительно быстро (после девяти попыток) понял, что найти мало-мальски приемлемое место службы мне не удастся, и надо подаваться в пресловутый профком литераторов. Членство в нем давало право жить на литературные заработки, не считаясь «тунеядцем», трудовой стаж, а также такое социальное благо, как скромные выплаты по бюллетеню, сложным образом рассчитывавшиеся на основании полученных гонораров. В отличие от статусного и престижного Союза писателей, профком был организацией не «творческой», но «профессиональной», и принимали туда практически всех, кто не состоял на штатной работе и вырабатывал пером необходимый денежный минимум.
В те годы это был многих славный путь, и перед поступлением я спросил своего друга С., уже несколько лет подвизавшегося на этой стезе, о его впечатлениях от жизни литературного пролетария.
— Все нормально, — сказал С., — только есть одна маленькая проблема. Бухгалтерии все равно заплатить мне гонорар в марте или в мае, а я к маю уже умру.
— Как же ты выживаешь? — поинтересовался я.
— Есть круг кредитоспособных доброжелателей, — сказал С. голосом, исполненным чувства превосходства. — Я занимаю у них небольшие суммы под грипп в ноябре.
Так жили поэты
Процедура вступления в профком состояла из двух этапов. Без затруднений пройдя «приемную комиссию секции критики, литературоведения и искусствоведения», я был приглашен на заседание президиума. В предбаннике вместе со мной еще пять человек ожидали решения своей участи. Как я понял из их бесед, все они были поэтами и людьми трудной судьбы.
Один в предшествующей жизни заведовал бильярдной в Парке культуры. После ее закрытия (стояли суровые андроповские времена) он избрал более спокойную карьеру художника слова. Другой, довольно пожилой человек, всю жизнь проработал шофером-раллистом, но теперь именно поступление в профком каким-то неясным мне образом должно было обеспечить ему возможность получать пенсию. Я разговорился со своим соседом по диванчику, который сообщил мне, что тоже является поэтом и переводит с языков народов СССР. Почему-то он заметно нервничал.
— Здесь, по-моему, в основном поэты, — сделал я довольно очевидное наблюдение.
— Да, — согласился он, — но сегодня как раз поступают ребята известные — Лажеевский, Мозгатов.
Мысль о нелегкой доле неизвестных ребят, поступающих в другие дни, заставила мое сердце сжаться. Я поторопился переменить тему разговора и предположил, что предстоящая нам процедура в общем носит вполне формальный характер.
— Да как сказать, — возразил мой собеседник. — Вот меня три месяца назад не приняли.
— Почему? — искренне удивился я.
— Да так получилось неудачно, — поморщился он. — Я как раз выписался из больницы. Ну мы посидели с друзьями. Оказался, знаете ли, совершенно не в форме.
На этот раз он был более или менее в форме, и его приняли. Как, впрочем, и всех остальных, включая меня. По окончании заседания поприветствовать новобранцев вышел заместитель председателя секции поэзии, человек глубоко изможденного вида в плаще до пят.
— Значит так, ребята, — повторил он уже слышанную мной в этот день номинацию. — Всех поздравляю. Помните, что у нас литература на особом счету, ведите себя смирно, и, пожалуйста, чтобы никаких сигналов из милиции.
Чувство законной гордости
Не все, однако, следовали этим мудрым наставлениям. Вскоре после моего поступления в «Литературной газете» вышла статья под названием «Крыша», в которой сообщалось, что одна из моих коллег по профкому была известной в Москве валютной проституткой, а другой — еще более знаменитым домушником. Перепуганное профкомовское руководство попыталось перестраховаться. Начались разговоры о том, что все мы обязаны «демонстрировать свое творческое лицо» и приносить в наши секции публикации «для обсуждения в кругу товарищей по цеху».
Дело принимало скверный оборот. Нескончаемая череда бессмысленных заседаний грозила каждому, а те, кто по тем или иным причинам давно не печатались, могли еще и оказаться жертвами затевавшейся чистки. Понятно, что утрата единственного документа, подтверждавшего право на легальное существование, была в ту пору чревата нешуточными столкновениями с советской действительностью. Конечно, как это всегда бывает в подобных случаях, немедленно обнаружилась куча проходимцев, готовых возглавить начинавшуюся кампанию.
На устроенном по этому поводу собрании дама, горячо напиравшая на необходимость «очищения наших рядов», возмущалась тем, что членом секции «критиков, литературоведов и искусствоведов» оказался автор монографии о «велосипедных маслах». Слово «масла» он произносила с особенным смаком и профессиональным ударением на последнем слоге.
— Я попросил бы не делать здесь противоправных заявлений! — прервал ее, наконец, мой друг С. — Те, кто нуждается в обсуждениях в среде товарищей по цеху, могут вступать в поганый Союз писателей и дискутировать там с утра до ночи. А я, между прочим, вступил в профсоюз, и мое единственное творческое лицо — это гонорарная справка.
Все притихли, пораженные красноречием и патетикой этой тирады. В наступившей тишине С. обвел замершую аудиторию обжигающим взглядом.
— И я горд тем, что состою в одной секции с человеком, который умеет глубоко анализировать велосипедные масла, — закончил он с металлом в голосе.
Вопрос был исчерпан.
Волк ума
Вне всякого сомнения, предыдущий фрагмент относится к числу излюбленных интеллигентами тех лет историй, которые можно было бы объединить под общим заголовком «Как я (мы) победил(и) советскую власть». Один из самых поразительных образцов этого класса текстов мне довелось слышать от моего коллеги по профкому литератора В. На этот раз означенная власть предстала в облике некоего издательства, отказавшегося заказывать В. внутренние рецензии, которые на протяжении многих лет составляли единственный источник его более чем скромного существования.
— Я, конечно, сразу догадался, кто за этим стоит, — сказал В., — и пошел в приемную КГБ.
— Почему КГБ? — потрясенно спросил я.
— Там сидел майор. — В. не удостоил меня ответом. — И, вы представляете, Андрей, это был волк ума. Он понял, что я раскусил их игру, но виду не подал, притворился, что удивлен и спросил, почему я пришел к ним.
Я подумал, что удивление майора можно было бы истолковать и по-другому, но предпочел промолчать.
— Я спокойно попросил его разобраться. — На губах В. заиграла демоническая усмешка, с которой он, вероятно, разговаривал с волком ума. — Он обещал. И что вы думаете? — торжествующе завершил В. свой рассказ. — На следующий же день мне звонят из издательства и просят прийти за рецензиями.
— Что вы наделали? — почти закричал я с искренним ужасом. — Теперь же никто не поверит, что вы там не служите.
— Бросьте, — скривился В., — меня все прекрасно знают.
По-видимому, он был прав. Во всяком случае, никакие дурные слухи об этом действительно славном человеке до меня никогда не доходили.
Изгнание из рая
Профком, в котором я состоял, числился почему-то при издательстве «Советский писатель» (в этом издательстве я не печатался и гонораров в нем никогда не получал). Существовал еще один — при издательстве «Художественная литература» (в нем я как раз иногда печатался) и еще один или два, мне совершенно неведомых. Через некоторое время, уже в годы перестройки, было решено слить их все в одну организацию, и я получил приглашение на объединительное заседание. Придя туда, я с немалым удивлением обнаружил, что этот, как я полагал, технический вопрос вызывает глубокий раскол и фракционную борьбу.
Присутствовавший на заседании представитель, кажется, ЦК профсоюза работников культуры пытался утихомирить разбушевавшиеся страсти и бесконечно повторял, что горком партии во главе с товарищем Ельциным ищет новые формы работы с творческой интеллигенцией.
— Замолчите, — кричали ему с мест литераторы, не угадывая провиденциального имени. — Чиновник! Вас скоро не будет, а мы останемся.
Поднимавшиеся на трибуну прозаики, поэты и переводчики осыпали друг друга чудовищными оскорблениями и язвительно намекали на какие-то совершенно непонятные мне обстоятельства. Друг моей юности М., ныне проживающий в городе Чикаго, каждые двадцать пять минут демонстративно покидал зал, громко хлопая дверью. Когда он проделал это в четвертый раз, я понял, что пора и мне, и тихонько вышел, так и не разобравшись, в чем суть проблемы. Впрочем, очень скоро это утратило для меня какое бы то ни было практическое значение, поскольку мне, наконец, удалось устроиться на свою первую работу.
Тем не менее лет через семь мне позвонила из профкома барышня и строго велела срочно принести гонорарные справки. Оказалось, что профком еще существовал (в объединенном или разделенном виде — я не догадался спросить), и, более того, неведомым образом я еще значился в каких-то списках. С тяжелым вздохом я признался, что уже давно состою на штатной службе.
— Так, значит, я вас вычеркиваю? — холодно спросила барышня.
— Вычеркивайте, — безропотно согласился я и неожиданно понял, что чувствую себя горько обиженным. Будто какая-то важная часть моей жизни и моей личности отсохла, отлетела и развеялась по ветру.