(Взгляд технаря на финансирование гуманитарной мысли )
Лев Усыскин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Лев Усыскин
НЕ О ЧЕМ ЖАЛЕТЬ!
(взгляд технаря на финансирование гуманитарной мысли)
Впору создавать героя, дабы после задавать ему вопросы. По исконному праву автора, дам ему имя — и имя будет Соломон Венедиктович, ибо надобна мне заметная скептичность при должной осведомленности. Все прочее уже отсюда следует — скажем, сорок лет отроду, московский технический вуз, в конце восьмидесятых — кооперативное движение, ныне какая-нибудь руководящая позиция средней руки в частном секторе нашей экономики.
Итак, Соломон Венедиктович, что вы думаете о нынешних бедствиях гуманитарной мысли в России? Я о них не думаю, ответит мне Соломон Венедиктович, поскольку я их не вижу. Ни бедствий не вижу, ни мысли. Ну как же, возразим мы, ведь вот же газеты полны страстными выступлениями о наступающем царстве нищеты и упадка… Ну так и что же, ответит Соломон Венедиктович, газеты пишутся, чтобы после было кому голосовать сердцем. И потом эти люди, которые плачут, — они же в основном предпенсионного возраста, а приватизировать что-то удалось не всем… а те, кому удалось, уже многие и поиздержались заметно — ну сам посуди: нельзя же вторично продать за рубеж эксклюзивное право на публикацию коллекции древних рукописей вверенного тебе института. Вернее, продать, конечно же, можно, но уж больно рискованно — того и гляди, канделябром… вот и мечется человек, и требует госфинансирования уникального научного объекта. Или, скажем, музей с мировым именем — все бы хорошо, да только снится иногда директору ревизия: дескать, покажи, такой-сякой, по каким ценам закупалось для музея оборудование и что это за оборудование?.. и сколько берут посредники за организацию коммерческих выставок за рубежом?.. и на каких условиях печатался ваш каталог?.. и почему фирма твоего родственника — но здесь директор в ужасе просыпается и идет «пиарить»: льет слезы в прессе, организует «клубы друзей музея» по всему миру, устраивает благотворительные выставки, на которых собираются средства, с трудом покрывающие первоочередные командировочные расходы в Швейцарию, на бухгалтерский семинар. Дескать, нищие мы, что толку нас проверять — помнишь, кстати, как взъелись они хором на Кириенко, за его робкую попытку как-то проконтролировать их финансы, переведя счета учреждений культуры в Федеральное Казначейство?
Но ведь есть же еще, скажем, и мелкие музеи, пытаюсь я возразить, не имеющие мирового значения, — они-то искренни в своем крике… Если б не сдавали в аренду площади с откатом «черным налом», не унимается Соломон Венедиктович. Что же делать, вопрошаю я в чувствах, ведь эдак все беспросветно… Как что? Проверять. И бить по рукам. Что-то я не слышал, чтобы какой-нибудь наш музей воспользовался услугами сколько-нибудь приличного аудитора или чтобы его проверяла независимая комиссия, не минкультовская и не муниципальная, где у опытного директора все схвачено, а действительно независимая…
Чуть остыв, я нахожу иные резоны — ведь помимо музеев и библиотек есть и другие формы гуманитарного трудоустройства — и вот тут уже вполне очевидный упадок ввиду отсутствия финансирования. В ответ Соломон Венедиктович слегка задумывается. Знаешь что, говорит он, они все просят у Ельцина денег. Так вот, я бы на его месте денег бы им не дал. Почему? Да потому, что не ясно, на что им деньги. Им же самим и не ясно. Они ведь и не знают, что такое деньги; они думают, что деньги — это то, что в кармане бренчит. Ну, в самом деле, дай им — что они могут сделать на эти деньги? Да ничего — потому, что и раньше-то ничего не делали. Ведь я же помню эту белую кость — кто еще, кроме гуманитариев, в нашей советской стране имел возможность не ходить на работу к восьми утра? Кто еще мог сам себе составлять план работы на год? Кто имел такой доступ к книгам, фильмам, иной информации, закрытой для прочих? Кто еще имел такие оклады, такие загранкомандировки и такие возможности дополнительного приработка? Кто еще так легко защищал такие липовые диссертации? И всего-то самая малость нужна была для защиты — тщательно вылизать ряд вышестоящих задниц… поскольку науки-то гуманитарные!.. Экий вы злой, Соломон Венедиктович, качаю я головой, уж нет ли в ваших словах чего личного? Да и при чем здесь нравственность? Нас же интересует компетентность, в конечном счете — результат труда, так сказать… Изволь, взглянем на результат — мне даже проще говорить про результат, результат с точки зрения налогоплательщика. Вот, скажем, была такая — советская этнография. Много людей трудилось на ниве. Спорили до хрипоты, бромлеи с гумилевыми, — а когда пришла реальная востребованность, что-то они все затихарились: ни прогнозов, ни оценок, ни полемики с властями, ни этим же властям помощи. Под проблемами межнациональных отношений одни понимали выезд евреев в Израиль, другие, наиболее продвинутые, взаимоотношение таджиков с узбеками в Бухаре, тогда как в соответствующих местностях даже дети малые знали, что, чуть ослабь поводья, — и азербайджанцы начнут резать армян, узбеки — турок-месхетинцев, а осетины с ингушами — друг друга. Вот вам и сила советской науки. За что народ недоедал, как говорится? Кстати говоря, похожая ситуация и с этой, как ее, лингвистикой — вот были солидные и высокооплачиваемые структуры, которые блюли. Но тут упал занавес и в язык наш хлынула масса всего разного. И что же господа языковеды? Им бы тут и поработать, скажем, над терминологическими рекомендациями юристам, переводчикам, предпринимателям — так нет же, они устранились бесследно, а имеющий отношение к переводу с иноязыков народ голосует рублем, устойчиво предпочитая ставшие доступными словари зарубежных издательств. Впрочем, случается, и наши «академики» выдают на всеобщее посмешище нечто — например, «Толковый словарь пользователя PC» под редакцией проф. Скляревской, СПб, 1998, издание РАН. В нем написано, например, что «компьютеры первого поколения использовали электрические лампочки, второго — транзисторы…». Этот самый пассаж потом дословно перекочевывает в «Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения»╖ . Не правда ли, чувствуется школа?
Да и не верю я, честно говоря, в какие-либо ценные научные результаты, полученные в недрах этой машины. Будем реалистами: доступ к иностранным новинкам был ограничен и просеян через идеологическое сито, критерии личного роста — холуйские, скажем прямо, возможность публиковаться крайне монополизирована и ограничена также. На этом поле, если даже что и взойдет, — то что-нибудь провинциальное и несущественное. Что, однако, не мешает ему нынче сетовать на тяжелые времена и просить денег на консервацию советского status quo.
Однако есть еще искусство, Соломон Венедиктович, искусство, изящная словесность — здесь ведь и в советское время допускалась известная свобода творчества, и были достижения, которые общество обязано сохранить и преумножить? Здесь Соломон Венедиктович пожимает плечами: видишь ли, у советской, так сказать, художественной общественности очень развит был инстинкт местоблюстительства — дескать, был Пушкин когда-то, стало быть, и сейчас среди нас должен быть собственный пушкин, пушкин наших дней. И репин наших дней. И относиться к ним общество должно трепетно и самоотверженно, как к Пушкину и Репину. Беда только в том, что и Егор Исаев не Пушкин, и Пригов не Пушкин тоже. Уровень не тот, масштаб. Есть, правда, Бродский — но он Бродский, а не Пушкин, и его роль в нашей культуре от государственных ассигнований не зависела, не зависит и не будет зависеть. Вообще, послевоенные заслуги русской литературы сильно переоценены ей же самой — в сущности, если бы после 50-го года вообще ничего не было бы по-русски написано, мировой читатель этого бы и не заметил. Да и русский читатель, я думаю, не сильно сузил бы круг своего чтения. Кстати говоря, мне кажется, имела место своего рода сублимация — те, кто мог бы произвести на свет высококачественную прозу, работали в кино: писали сценарии. Кино, кстати, наряду с академическими музыкальными жанрами, — и есть то немногое, что было в те времена «на уровне лучших мировых образцов», а стало быть, имеет хоть какие-то основания претендовать на государственную поддержку. Однако и здесь дискуссия ведется вокруг воспроизводства старых схем и структур. Стоит ли это делать? Суди сам — с этими словами Соломон Венедиктович достает с полки толстый кинословарь — вот, принято считать, что Тарковскому снимать не давали. А кому давали? Листаем наугад: режиссер гениального фильма «Летят журавли», М. Калатозов, за следующие шестнадцать лет снимает в общей сложности три картины. В. Мотыль («Белое солнце пустыни») — с шестьдесят третьего года четыре фильма, и все. Г. Панфилов («В огне брода нет», 1968) — снял шесть картин. Три советских фильма Иоселиани. Пять фильмов С. Кулиша (режиссер «Мертвого сезона»). Три фильма А. Германа. Не слишком ли расточительно использовала родина таланты своих сыновей? Нет, такое кино нам не нужно — не по карману просто…
Соломон Венедиктович захлопывает словарь. Так что, денег гуманитариям нельзя. По крайней мере, тем, кому за пятьдесят. Остальные пусть предоставят бизнес-план по всем правилам — тогда посмотрим. Но главный принцип следует соблюсти железно: никаких былых заслуг — только новые идеи, сперва идеи — потом деньги. И ни в коем случае не наоборот.