Олег Дарк
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Олег Дарк
Крушение космоса
Нет, поколения сорокалетних не сложилось, отвечаю на подразумеваемый вопрос. (И дальше можно не читать.) Но ведь я понимаю, что этот элементарный ответ нет, как и да, — лишь предмет собственного чувства. Аргументом здесь может быть, например, сама речевая затрудненность при произнесении: мое поколение. (Но разве же это аргумент?) Удовлетворительность ответа зависит только от сочувствия ему.
Ведь то, что для меня признак несуществования моего поколения, есть его примета для другого (наблюдателя). Например, распыленность, отсутствие единства или солидарности. Получается замкнутый круг: поколение существует, если существует, осознается, если осознается…
Прежде всего, разведем понятия генерация и поколение.
Генерация — это только некоторая популяция близкорожденных людей. Она — факт. Поколение — отношение. Первый — исторический. Моей генерации не может не быть. Второе — внутри рода. Что вводится самим корнем слова: колено. В отношение еще надо вступить.
Его участников три. Деды власть теряют, отцы приобретают… Что в таком случае образует детей (внуков)? Они должны были бы к власти стремиться и ее хотеть. Прекращение отношения возможно всегда лишь при исчезновении одного из участников как факта, т.е. уже как генерации.
Два наиболее известных понятия о поколениях: шестидесятники и семидесятники. Это прежде всего обычные слова в общем лексиконе, как стол или стул. Соответствующие им объекты сами собой сейчас же возникают в массовом сознании, едва имя произнесено. Можно предположить, что в 21 веке будут свои шестидесятники и семидесятники, как в 19-м.
Язык знает, что делает. Тридцатники, сороковники, пятидесятники — указывают на посторонние теме поколений объекты. Имело бы смысл искать ответ на вопрос: почему? — интересуй нас поколения 20-х, 30-х и т.д. Девяностник(и) просто непроизносимо.
Возвращаемся. Слово “восьмидесятники” (так называемое мое поколение) образовать еще можно. И фонетически. И оно не уводит от нашего объекта. Но вот в применении уже к прошлому веку оно не в ходу. Вероятно, то же будет и с нынешним. Что такое и кто восьмидесятник? Их концепцию еще надо создавать. И у каждого она будет своя.
Но если произнести (или употребить) название поколения нельзя — значит поколения нет. Произнесение, может быть, единственный неоспоримый факт, которым мы всегда располагаем. От 80-х к 90-м степень неназываемости (непроизнесенности) поколения растет.
Преимущественное положение шестидесятников и семидесятников в языке только отражает их исторические преимущества. В 17 веке из “шестидесятников” — Артамон Матвеев, боярин, западник, театрал, просветитель… В 18-м их деятельность началась с явлением Екатерины II.
Шестидесятники всегда гвардейцы, гусары (в более позднем смысле слова). Блистательны и равны между собой. Они — поэты, даже если прозаики или критики. И. Золотусский с ностальгической гордостью рассказывал, как размещал строки в статьях “лесенкой”.
“Семидесятые” — это Ник. Новиков, Салтыков-Щедрин и Сергей Довлатов. Тут больше иронии, чем положительных примеров. Демонстрации, чем веры и надежды. Жертвенность, отчаянье и злость. Призрак тюрьмы и сумы, иногда воплощающийся, обосновывает снобизм, нетерпимость, партийность (наши — ненаши).
И это борьба за права человека. Журналистика: “Живописец” (1772—1773 гг.), “Отечественные записки”, “Хроника текущих событий”. В том числе потаенная (самиздат).
60-е боролись за человеческое лицо: абсолютизма, империализма, социализма…
А дальше всегда сразу же идет “конец-начало века” — как называется этот раздел в учебниках. Но конец-начало века — это же 90—10-е годы. А где 80-е? Их нет. “Последние” семидесятые закончились в 1985—1986 годах. И затем сразу же начались девяностые, у которых, конечно же, есть своя эволюция, периодизация и т.д.
Отведем и трехдесятилетний цикл активному функционированию каждого из поколений. В “первое” десятилетие поколение формируется и складывается. “Второе” — время явления поколения. Тогда и происходит непосредственная борьба за власть и влияние. “Третье” десятилетие — время пользования: ролями и портфелями. Затем наступает нерасчленимый период свободного скольжения, который закончится только с вымиранием генерации.
Для шестидесятников это были, соответственно, пятидесятые, собственно шестидесятые, семидесятые… Для семидесятников: шестидесятые, семидесятые, девяностые (мы помним, что 80-х нет).
А что всегда случается с восьмидесятниками? Они формируются в 70-е, в 80-е должны были бы бороться за власть (в прямом чиновничьем, управленческом смысле) в культуре, в 90-е — пользоваться достигнутым. То есть сейчас. Но их (“нашего”) времени не было вовсе. “Мы” (они) его проскочили.
Период скольжения — наиболее болезненный для третьего участника: “внуков”. Им постоянно отводится роль завистливых наблюдателей. Именно в это время происходит совмещение или соседствование “дедов” и “отцов” — их союзничанье и проникновение в структуры друг друга. При том, что память о противостоянии остается. На кулуарном уровне это проявляется в сплетнях и злословии.
Обычный парадокс всегда лежит в основании любого мира. А поколение — это “мир”. Триада деды — отцы — внуки устойчива и постоянна. И одновременно конечна — во времени. Ее нижняя граница — смерть (физическая). Формирование же начинается с шестидесятников. До них никаких поколений просто не существует. (В отличие от генераций.) Затем, через десятилетия нерасчлененного, “темного” времени, цикл повторяется. Из некоторой туманности, наращивающей свое вращение (революции, войны, волны террора), выбрасываются в конце концов одна за другой планеты. Может быть, говорить строго вообще приходится только об одной. О “шестидесятниках”.
“Семидесятники” формируются как реакция на “них”, “тех”, подражание и сколок самих структурообразующих принципов по типу: мы тоже поколение. Известная ремарка из культового фильма “Я шагаю по Москве”: она выглядела “как все девушки 1963 года” — не возможна ни о 1973, ни о 1983 годах. Только шестидесятники так “мгновенно” и органично реагировали сами на себя. Созданы этой реакцией (другая космогоническая версия), фантастично и беспочвенно. Отсюда такие мощные результаты в культуре. Следующее поколение создается уже реакцией на другого.
Преимущественное положение “дедов” в том, что у них нет собственного, отдельного антагониста. Они его могут делить со всей нацией, страной (ситуация “первой” перестройки). У “отцов” есть уже свой противник, но он один. Внимание “внуков” раздваивается.
Меня преследует почти биологическая метафора деления. Если бы было возможно четвертое поколение, то врагов было бы уже трое. Существование в расчлененном мире естественно отзывается в самоощущении генерации, где все по отдельности.
“Мы” шестидесятников еще совершенно беспартийно. Ясность противостояний только воплощает взаимную ясность общего языка. На разборках в Союзе писателей вокруг “Метрополя” у Ф. Кузнецова и В. Аксенова — общие лексика и синтаксис, не нуждающиеся в специальном толковании. Как стул или стол. И напротив, Вик. Ерофеев и Е. Попов те же, кажется, слова применяют к разным, инородным объектам. Критика “Метрополя” (1979 г.) велась с общих позиций 60-х: публичность, коллективность, открытость.
“Мы — семидесятники”, — говорят о себе уже только либералы. Обычный языковой парадокс: ограниченность этого “мы” и сделала возможной путаницу между либералами и консерваторами. Восьмидесятники “мы” не говорят вовсе. Поэтому они закрыты прежде всего друг для друга. Собственный мир соседа по генерации неизвестен. Если язык не способен выразить общее, то как он выразит различия?
Основа общего языка (например, словарь) закладывается в десятилетие созревания поколения. (См. наши хронологические расчеты.) Такой первобытный словарь у “восьмидесятников” есть. Иначе мы не смогли бы о них говорить даже как о виртуальном единстве. Развитие же синтаксису и словарю дает следующий период “явления”, которого не было. Но ведь общий язык поколения только и может быть предложен как властный.
“Имена” из шестидесятых или семидесятых можно сколько угодно выстраивать в цепочки, отражающие понижение официального положения. Цепочки можно переворачивать: тогда это будет понижение положения в оппозиции. За основу, впрочем, можно взять “повышение”. Между цепочками кочуют, как Вознесенский или Евтушенко. Или занимают места одновременно в обеих. Как С. Чупринин и Н. Иванова.
Способность и привычка к двойному существованию (в отличие от раздвоенного зрения “восьмидесятников”) очень пригодились в перескоке из 70-х в 90-е, когда поменялись акценты. Шестидесятники и семидесятники — всегда победившие поколения. “Восьмидесятники” существуют при них: в редакциях, издательствах, в сознании читателей… Мне уже приходилось отмечать, что сегодняшний “культурный” бизнесмен воспитан культурным комплексом шестидесятников-семидесятников, поделивших сферы влияния. Мы живем в мире, ими созданном.