Август 1991 года — источник смысла или источник форм. Письмо 27 августа 1991 года.
Григорий Дашевский
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1998
Григорий Дашевский
ЖИВЫЕ КАРТИНЫ С РИСКОМ ДЛЯ ЖИЗНИ
Август 1991 года — источник смысла или источник форм
Уже в самое время защиты Белого дома в августе 1991 года для самих участников (многих) она имела черты театральной или кинопостановки.
Отступление: Говоря постановочность или театральность, я имею в виду не манипуляции за спинами простых людей, не сговор “Горбачев-Ельцин” или еще какой-нибудь тайный план. О сговоре или заговоре бессмысленно рассуждать по двум причинам: первая —общего порядка, вторая — локального.
Общая причина такая: в реальности может случиться что угодно — любые сговоры и заговоры. Но принимать в расчет такие варианты нельзя не потому, что они невероятны, а потому, что практически всегда недоказуемы. То есть отказ от их обсуждения аналогичен не отказу рассматривать проекты вечного двигателя (он невозможен), а нежеланию ученых заниматься привидениями (они возможны, но науке недоступны).
Вторая причина — локальная, то есть российская. О манипуляциях и заговорах можно заводить речь после официальной версии: заговор виден (или кажется, что виден) сквозь лакуны, несообразности и подтасовки в официальном варианте, изготовленном согласно определенным правилам и процедурам (комиссии, комитеты, суды, историки). Все официальные рассказы о постсоветской (как, впрочем, и советской) истории своих несообразностей и лакун не скрывают, поэтому любое подозрение тонет в них, как нож в подушке.
Театральность эта была никем не придумана, возникла — я полагаю — стихийно, как итог отдельных выборов и решений. Сложилась она из вполне очевидных черт, но стоит хотя бы главные перечислить.
Первое — сам факт, что защита Белого дома заключалась в стоянии. Причем стояние было не изготовкой к собственно защите в случае штурма. Предполагалось, судя по тому, что говорили распоряжавшиеся в цепях, что роль стоявших должна была к стоянию и свестись — поскольку в случае штурма стоявшие должны были не драться, не сопротивляться, а разбегаться.
Стояние как историческое событие встречается не первый раз в русской истории: стояние на реке Угре, которым кончилось иго; (пропускаю Бородино как сложный случай); к стоянию на Сенатской площади свелось в обыденном сознании восстание декабристов.
Организовано это стояние было так: безоружные люди окружали высокое белое здание, обратившись лицом вовне. Такое расположение напоминает не оборону домов или крепостей (в этих случаях люди размещались за стенами и на стенах, а не перед ними), а определенные монументальные схемы. Я имею в виду памятники писателям с персонажами в низу или около постамента (Крылов, Гоголь, Фадеев) или памятник Ленину на Октябрьской площади, где он стоит на высокой круглой тумбе, окруженной аллегорическими фигурами. Примечательно, что большая фигура во всех примерах — лицо более или менее реальное (писатель, революционер), а маленькие — или вымысел (его собственный), или аллегория.
Соответственно, и роль стоявших была в том, чтобы воплощать определенную аллегорию — а именно аллегорию “мирных граждан”, противостоящих вооруженному Злу. Отсюда и их безоружность. Ее аллегорический характер станет ясен, если вспомнить, что внутри здания (и вплотную к его стенам) было полно вооруженных людей. Поэтому говорить о принципе ненасильственного сопротивления — скажем, в духе Ганди — не приходится. (Трудно представить в 30-е — 40-е годы цепи безоружных индусов вокруг Ганди, окруженного кольцом автоматчиков.)
Я не хочу сказать, что такое соотношение было “неправильным” и что надо было либо всем раздать оружие, либо охране от него отказаться. Правильность такого расположения ощущали, по-моему, все там находившиеся (кроме отдельных “горячих голов”). Я говорю не о его правильности или причинах, а о его смысле или, точнее, о его жанре. Этот же смысл можно усмотреть и в названии организации бывших защитников Белого дома — “Живое кольцо”: очевидна его связь с такими выражениями, как “живые картины”.
Исполнителями опасных (риск штурма и риск давки) и утомительных (дождь, теснота, грязь) “живых картин” многие себя там и чувствовали. (Это устаревший жанр, но в одном фильме Годара он изображен.)
Сам Белый дом и там находившееся начальство были отнюдь не аллегорией, а символом — как всякая законно избранная Власть (которой подобает и вооруженная охрана). Символом был и ГКЧП — вооруженный узурпатор. (Символичны, кстати, и отлитые в бронзе писатель или революционер.) Но организация символов (в данном случае — Закона и Зла) в ясную схему, окончательно выявляющую их смысл, и есть дело аллегории как приема. Она выявляет законность Закона и злостность Зла.
Все сказанное не имеет отношения к политическому смыслу происходившего. Речь о той форме, в которой выражалось гражданское чувство.
Эта форма — (мужественной) аллегории — является завершающей, а не начинающей. Событие хаотическое (бунт) или построенное по традиционным и регулярным формам (сражение) поддается текущим и будущим переосмыслениям. Событие аллегорическое само является итоговым осмыслением уже существующих знаков и ролей. Своим антитезам: Закон против Насилия, Демократия против Коммунизма — оно придает завершенность и отчасти даже замыкает их в прошлом.
Поэтому реанимация содержательной стороны Августа 1991 года оказывается искусственной (с художественной – то есть с человеческой — точки зрения) — так было во время президентской кампании 1996 года, когда власти пытались использовать лозунг “мирные граждане за Закон против Зла” и это вызывало неловкость, хотя и не сказавшуюся на практических результатах (коммунисты проиграли). Плодотворными (опять-таки с художественной точки зрения), напротив, оказываются повторения и вариации не символических антитез, а самой аллегорической структуры — главным образом, в двух ее аспектах: 1) “безоружные люди защищают вооруженных людей от еще более вооруженных” — многочисленные случаи добровольного заложничества во время Чеченской войны, начиная с С.А.Ковалева; 2) “стояние против государственного транспорта” — эту схему используют шахтеры (с заменой танков на поезда). Практическая неуспешность обеих акций не отменяет их человеческой убедительности.
Август 1991 года присутствует в них не как источник содержания, а как образцовая структура.