Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
|
| Павел Крусанов Боб-бом Роман. СПб.: Амфора, 2002. 270 с. Тираж 3000 экз.
|
Рекламная издательская аннотация на эту книгу гласит: “Муравей живет в муравейнике, человек — в человечнике. Идеи социал-дарвинизма обретают плоть в новом романе Павла Крусанова… “Бом-бом” — очередная блистательная провокация, переворачивающая наши представления о реальности и вскрывающая истинные причины самых значимых событий в истории России. Кто разбудил декабристов? Как мы победили народ, делающий “мерседесы”? С кого Лермонтов списал героя нашего времени? Теперь мы знаем ответы”.
Любой человек с мало-мальским вкусом, прочитав такой текст и глянув на кичёвую аляповатую обложку, отложит эту книгу и не вспомнит о ней никогда. И будет не прав. Если, как говаривал Максим, о литературном произведении нельзя судить по содержащимся в нем словам, то тем более нельзя о нем судить по бездарному издательскому PR’у. Особенно если речь идет о Павле Крусанове.
Для меня главное обаяние прозы Крусанова — в ее камерности. Подобно Пушкину или Диккенсу, он сплетает из слов свой замкнутый, вполне узнаваемый, а потому уютный и обжитой мир. Онегина в ресторане “Talon” ждал совершенно реальный Петр Павлович Каверин, а Татьяну на московском бале занимал не менее реальный Петр Андреевич Вяземский. Так и друзья-собеседники главного героя “Бом-бом” Андрея Норушкина — это названные своими именами, отлично знакомые мне и вам люди, о которых (или которых) вы читали и в этом журнале, которых частенько можно встретить либо в “Борее”, либо недалеко от того места, где Карповка пересекается с Каменноостровским проспектом. И этим достигается поразительный “эффект присутствия”, тем сильнее впечатление, когда Крусанов переходит от рассказа о вещах в общем-то обыденных к происшествиям необычным совершенно. Старые романисты, описывая какую-нибудь Утопию или Лапуту, прежде всего клялись, что все это они видели собственными глазами. Современный читатель не любит, когда его принимают за простака, и не верит подобным клятвам; он вообще недоверчив и подозрителен. Но тем проще он попадается в элементарную ловушку, поставленную на том месте, где, казалось бы, ее невозможно замаскировать. В подобного рода ловушки попадаешь, первый раз читая “Золотой горшок”, “Нос”, “Дьяволиаду”…
В такую ловушку обречен попасть и читатель последнего романа Крусанова.
Ловушка эта — неожиданное вплетание фантастической ниточки в серый холст повседневной жизни. И здесь писателю как нигде необходим такт и чувство меры. Химики знают, что цианистый калий в больших дозах безвреден — от него бывает лишь то, что сейчас стыдливо называют импортным словом “диарея”. Столь же “безвредным” будет и текст, перенасыщенный фантастическими деталями: его просто переведут в разряд SF со всеми вытекающими отсюда последствиями. Крусанову же, слава Богу, эта операция пока не грозит. Когда случается в его романах происшествие, выходящее из ряда вон, то он повествует о нем со столь же невозмутимым видом, с каким профессиональный шулер вытягивает из рукава заранее припасенного там козырного туза. Он знает: если при этом делать физиономию хитрую и многозначительную, то немедленно будешь разоблачен. Разоблачать же Крусанова не хочется хотя бы потому, что ему веришь. Веришь, что существует чертова башня, потому что существует улица Жуковского, кафе “Либерия”, зоомагазин “Леопольд”, потому, наконец, что существуют даже Коровин с Секацким, оттачивающие за пивом свои инструменты познания.
Роман начинается так хорошо, что даже дух захватывает. Первые три-четыре страницы пробегаешь с невольной дрожью, думая: вот оно, то самое! Но потом… но потом накал спадает. Бурный поток утихает, превращаясь порой в монотонную речку или сиротливо журчащий ручеек. И это, пожалуй, самый существенный недостаток “Бом-бом” (да, пожалуй, и других романов Крусанова) — в нем не чувствуется эпического дыхания. Его автор не может на протяжении всего романа выдержать одну интонацию, один слог. Вообще Крусанов по природе своего таланта — скорее лирик, чем эпик. На мой взгляд, более всего удаются ему рассказы без ярко выраженной интриги, но с небольшой, еле заметной щепоткой “странного”. Таковы “Петля Нестерова” (лучший, как мне кажется, крусановский рассказ), “Другой ветер”, “Сотворение праха” — список удач можно продолжить. Вот и “Бом-бом”, как будто, состоит из таких рассказов, волею автора сшитых в пестрое полотно. Причем Крусанов не особенно таит стежки и не красит нитки. Каждый эпизод из многовековой истории семьи Норушкиных существует сам по себе, выстраиваясь в единый текст лишь волей автора, но не логикой сюжета. Из романов подобного рода легко отбирать фрагменты для включения в хрестоматии, потому что каждый вырезанный кусок все равно будет жить собственной жизнью.
Это одна из характерных примет прозы Крусанова. Создается впечатление, что чем мельче фрагмент текста, тем он дороже для автора. Фраза для него важнее абзаца, абзац — важнее главы, а уж глава всяко важнее романа. Вот и “Бом-бом” наполнен парадоксальными сравнениями, запоминающимися оборотами, так и рвущимися в фольклор сентенциями. И впечатление от таких мелочей — гораздо более сильное и яркое, чем от романа в целом. Он напоминает изразцовый голландский камин, в котором каждая отдельная плитка интереснее того, что из них выстраивается. Крусанова нужно читать с лупой. Даже не знаю, записать это ему в актив или в пассив.
Содержание “Бом-бом” я пересказывать не буду. На мой взгляд, это совершенно бессмысленно. Те, кто роман читал, и так его помнят, прочих же не буду уподоблять нерадивым студентам. Скажу лишь о том, почему критики уподобляют Крусанова Павичу. А что им остается делать, встретив, скажем, такую фразу: “Пчёлы эти варили в своих зобах мед, позволявший человеку видеть время столь же ясно, как он видел пространство — позади и впереди, далеко и близко, — а уза их делала тело неуязвимым, как воды Стикса или кровь дракона, но не спасала от смертельной усталости душу”? Да, подобные фразы у Крусанова не редкость. Но какую нагрузку они несут в контексте всего романа? Мне представляется, что таким образом Крусанов пытается ставить заслон между своей прозой и ее читателем, задать определенную дистанцию между ними. Ведь, как я уже говорил выше, проза его камерна, интимна. Но в определенных местах эта интимность может вредить, и, чтобы ее избежать, Крусанов пытается отойти от себя и приблизиться к чьей-нибудь великой тени. Наиболее удобной тенью оказывается Павич. Ему вообще очень легко подражать. Ведь если к литературному произведению применимо определение “сумма приёмов”, то в наибольшей степени это относится к романам Павича. У Крусанова же стилистический инструментарий более богат, поэтому он и любит вкладывать в свою постройку чужие кирпичики. Его нельзя за это упрекать. Ведь и первые христиане строили церкви из обломков языческих храмов. Но именно это и знаменовало приход новой веры.
Михаил Волков