Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
Не так давно в заметке о перспективах литературоведческой науки М. Л. Гаспаров сформулировал, что сейчас у нас “две параллельных пушкинистики: одна считает себя наследницей академической науки, а другая — наследницей философской критики. Во второй работать легче, поэтому, кажется, сейчас вторая разъедает первую больше, чем первая вторую; но, может быть, я ошибаюсь”1 .
Если и принять как данность (но не как должное) такое разделение, боюсь, что наш признанный ученый заблуждается не только в том, что где-то работать легче, но и в том, кто кого больше разъедает. Академическая пушкинистика у нас действительно в плачевном состоянии (на это еще в 1980-е годы неоднократно сетовал Ю. М. Лотман в связи с перспективой подготовки нового Академического Пушкина, и с тех пор дело только ухудшилось), но это не мешает ей в буквальном (людоедском) смысле разъедать все, что не вмещается в ее представления. Выразительный пример – недавний отклик одного из соработников питерского Академического собрания сочинений Пушкина Е. О. Ларионовой на первый том нового московского собрания сочинений Пушкина, размещенных в хронологическом порядке (М.: ИМЛИ РАН, “Наследие”, 2000)2 .
Скажу сразу: тон и словарь этого отклика – непристойные, с правотой такое не совместимо и изобличает не столько объект, сколько говорящего. И очевиден контраст между шумным скандалом по поводу методологических установок издания и довольно скромным количеством конкретных замечаний, по большей части малообоснованных. А стоит за этим полная нетерпимость ко всякому пушкиноведческому инакомыслию: в академической среде недоумение и резкое противление вызывает сама идея нового собрания – отказ от традиционной жанровой системы подачи текстов в пользу простого, но практически трудно исполняемого хронологического принципа, имеющего сверхзадачей условное воспроизведение пушкинского творческого пути. (Собственно, новым этот принцип является лишь для нас – в европейской эдиционной практике он реализуется давно и достаточно широко). Понятно, что на фоне привычных пушкинских собраний такое, впервые осуществляемое, носит характер экспериментальный – ни результат, ни способы его достижения не подлежат прогнозу, более того – в ряде случаев результат предполагается заведомо неточный, что определяется, прежде всего, невозможностью фиксированной датировки большого числа пушкинских произведений, так что речь идет не столько о реальном воссоздании творческого процесса (таковой и факсимильным изданием рукописей не может быть буквально воссоздан), сколько о попытке продемонстрировать самими текстами Пушкина, поданными в их относительной хронологической последовательности, направление и смысл его развития. При этом обнажаются связи между текстами, иногда совершенно неожиданным образом, и выходят на поверхность незамеченные творческие импульсы (чему способствуют отобранные биографические факты, вмонтированные по хронологии в текстовой ряд). Все эти особенности издания исключают претензию на академизм – оно, повторю, носит характер рискованного научного эксперимента, при том что наша пушкинистика уже знает две отдельные попытки представить творчество Пушкина по хронологии в рамках одного маленького периода – это “Болдинская осень” Н. Эйдельмана и В. Порудоминского (М., 1974) и “Предположение жить. 1836” А. Битова и М. Виролайнен (М., 1999). Книги сделаны совершенно по-разному, но обе они дали блестящие результаты. Вот в этом-то контексте и логично было бы судить о новом собрании – “по законам, им самим над собою признанным”, однако наш оппонент того не понял и увидел в нем никому не дозволенное посягательство на священную корову пушкинодомского академизма, какое-то неправильное альтернативно-академическое издание. Отсюда и претензии.
“Кажется, это первое из выпущенных за всю историю Академии наук собраний Пушкина, где бы тексты брались заведомо “из вторых рук”” – возмущается Е. Ларионова. Да, мы печатаем тексты по Большому Академическому собранию сочинений, которое, при всех своих ошибках, до сих пор является единственным авторитетным печатным источником пушкинских текстов и на которое по сей день должны ориентироваться грамотные издатели. Пересмотр текстов – задача не наша, а нового Академического собрания, да только вряд ли сегодняшними силами, при всем энтузиазме, можно приблизиться к ее удовлетворительному решению – в этом, к сожалению, убеждает единственный за двадцать лет выпущенный том.
Нашего оппонента шокирует и способ подачи текстов в новом собрании, а именно что “сняты редакторские скобки – ломаные, означающие конъектуры, квадратные, означающие зачеркнутый текст, сняты редакторские вопросительные знаки, означающие предположительное чтение”. Но все эти редакторские знаки уместны лишь в Академическом издании, преследующем текстологические цели – в других типах собраний они никогда не используются, включая так называемое “малое академическое”, изданное Пушкинским Домом Академии наук; то же касается и текстологического комментария.
Обругав собрание страшными словами, наш оппонент признает снисходительно: “В целом, пожалуй, ошибок и огрехов не много, ну, с десяток или чуть больше…” Всем, кто когда-либо издавал собрания сочинений, понятно, что это неправдоподобно высокий результат (напомню, что замечательный наш пушкинист Ю. Г. Оксман, яростно критикуя в свое время старое Академическое, от работы над которым он был отлучен, в каждом томе насчитывал сотни и сотни ошибок разного рода), реально, я думаю, ошибок и неточностей больше, но не тех, какие нам инкриминирует Е. Ларионова. Да, мы не сочли нужным выделять в особую рубрику коллективные тексты, у нас вообще никаких рубрик, кроме Dubia, не предусмотрено, но в комментариях каждый раз всё ясно сказано, а по поводу обстоятельств создания упомянутых Е. Ларионовой лицейских куплетов приведены и мемуары Горчакова, и предположения о соавторах Пушкина (с.420 – 421) – какая уж тут двусмысленность? По поводу эпиграммы “В его “Истории” изящность, простота…” отвечу, что мы помещаем ее в Dubia не потому, что, как предполагает Е. Ларионова, нам “незнакомы классические атрибутивные статьи Б. В. Томашевского и В. Э. Вацуро”, а потому, что в таких тяжелых случаях, о которых пушкинисты спорят полтора столетия, предпочтительны осторожность и консерватизм. Да и В. Э. Вацуро не считал этот вопрос окончательно решенным3 . А правило здесь очень простое: если остаются хоть какие-то сомнения – значит печатать в Dubia. Теперь вот и “Тень Баркова” уже безапелляционно объявляется пушкинским произведением на основании “классической атрибутивной статьи” М. А. Цявловского, но ведь не решились же редакторы первого тома нового Академического собрания включить ее в основной корпус, и не только из-за обсценной лексики, а по добротному профессиональному консерватизму. Попутно замечу, что в 1-м томе новейшей “Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина”, выпущенной под грифом Пушкинской комиссии РАН, спорная эпиграмма на Карамзина фигурирует как дубиальная4 .
С тяжелым сожалением признаю, что мною как ответственным редактором допущена ошибка в описании автографа оды “Вольность”: водяной знак “1818” просматривается не на “голицинском” автографе, а на другом – “тургеневском”, с профилем императора Павла. Работать с автографами нет у нас возможности, довольствуемся фотокопиями и различными описаниями, но это не оправдание. Одно только скажу: темную историю с датировкой двух автографов и, соответственно, самой оды дополнительно запутал в свое время Томашевский, который, по словам Ю. Г. Оксмана, “объявил автокопию, предназначенную Пушкиным для кн. Е. И. Голицыной, тем самым автографом, который Пушкин подарил Н. И. Тургеневу”5 ; не думаю, что это была сознательная фальсификация (так считал Оксман), а просто путаница, которая и кочует по разным публикациям, в том числе новейшим (неплохо было бы хоть вопрос поставить рядом с датой “1817” при описании “тургеневского” автографа в новом 18-м томе Академического собрания сочинений6 ).
На все замечания Е.Ларионовой ответить я не смогу – слишком много потребовалось бы места для детального (но, похоже, бессмысленного) спора, на который они провоцируют. Остановимся на принципиальных вещах. Главный и сильный контраргумент противников нашего собрания состоит в следующем: располагая произведения под определенной датой (это может быть дата завершения черновой рукописи или дата беловика), мы печатаем его, как правило, в окончательной редакции, по времени более поздней – раздел “Другие редакции и варианты” в нашем собрании отсутствует. Во всех таких случаях, с недоумением перечисляемых Е. Ларионовой, решения принимались с полным осознанием их некоторой парадоксальности. Но понятие окончательного, канонического текста представляется нам незыблемой основой любого собрания сочинений, в том числе, кстати, и академического – здесь мы расходимся с его редакторами, дающими варианты на равных правах. Для нас важнее зафиксировать текстом не момент окончания работы над ним, а момент освобождения от замысла – поэтому “Кавказский пленник” печатается во 2 томе в окончательной редакции под декабрем 1820 г., хотя работа над текстом продолжалась вплоть до апреля 1822 г., а “Руслан и Людмила” печатается под 26 марта 1820 г. (дата поставлена Пушкиным по завершении шестой песни) в поздней редакции, с прологом и эпилогом, которых в марте 1820 г. еще не было. Альтернатива этим спорным решениям – давать поток отрывков и сменяющих друг друга вариантов, что неосуществимо практически и главное – противоречит самой идее какого бы то ни было собрания сочинений.
Относительно “совершенно случайного и произвольного” выбора рисунков и автографов могу сказать одно: если человек не хочет видеть в чем-то целесообразность, логику и смысл, убеждать его бесполезно; что касается “грубой ретуши”, то ее там нет, за этим мы следили непосредственно в типографии, качество же воспроизведения “на штрих” действительно оставляет желать лучшего, но добиться сканирования нам не удалось.
Ответить на вздорные обвинения в том, что предисловие “От редакторов” написано как учебник научного коммунизма, невозможно. Если уж обменяться любезностями, то так строились обвинительные речи Вышинского, на которые тоже, как известно, ответить всегда было нечего. При чем здесь научный коммунизм и вообще идеология – убейте меня, понять я не могу. Просто очень уж велико у автора заведомое желание дискредитировать любой ценой тех, кто реализует собственные подходы к изданию Пушкина, не признавая за Пушкинским Домом исключительного права издавать собрания сочинений. Отсюда предвзятость оценок и другие признаки тоталитарного сознания – в ослеплении чувством собственной правоты наш критик не брезгует ни простой грубостью (“обыкновенная халтура, очередное дефектное издание”), ни запрещенными приемами (для характеристики собрания сочинений привлечены публицистические газетные выступления главного редактора В. С. Непомнящего), подкрепляя все это цитатой из Библии, приведенной понаслышке. Ну что ж, у всех свои представления о научной полемике. Нам же остается только сожалеть, что холодная война с московской пушкинистикой принимает уже такие непристойно погромные формы.
______________
1 Гаспаров М. Л. К обмену мнений о перспективах литературоведения // Новое литературное обозрение. № 50 (2001). С.324.
2 Новая русская книга. 2001. № 2 (9). С. 25 – 27.
3 Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 99 (вверху).
4 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: В 4 тт. М., 1999. Т. 1. С. 131, 569.
5 Оксман Ю. Г. Пушкинская ода “Вольность”: (К вопросу о датировке) // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1989. С. 18.
6 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 18. М., 1996. С. 65.
Ирина Сурат
Москва