Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
MORBUS, MEDICAMENTUM ET SANUS –
CHOROBA, LEK I ZDOROWIE –
БОЛЕЗНЬ, ЛЕКАРСТВО И ЗДОРОВЬЕ –
ILLNESS, MEDICINE AND HEALTH
Redakcja naukowa tomu: ROMAN BOBRYK, JERZY FERYNO
Warszawa: Polska Akademia Nauk, Institut Slawistyki, Slawistyczny Oњrodek Wydawniczy, 2001.
(STUDIA LITTERARIA POLONO-SLAVICA 6). 556 с.
Здоровье и болезненность — будем осторожны!
Фридрих Ницше
Прежде, чем говорить о книге статей “Болезнь, лекарство и здоровье”, – несколько слов о контексте и “генезисе”. Проект Института Славистики Польской Академии Наук (ПАН) называется “Мотивика и мифологемика XIX и XX веков”, и, таким образом, родствен отечественным штудиям по мотивному анализу и работам по составлению Словарей мотивов, которые уже давно ведутся в Смоленске и Новосибирске, например. Подход, предлагаемый польскими учеными, бесспорно, отличается от российского – как оригинальностью и известной смелостью, так и… еще чем-то. Конкретностью, наверное. Зоркостью. “Высоким” юмором и элементом интриги (вполне здоровой, впрочем). Темы конференций, предварительных “тезисных” брошюр и солидных академических томов звучат порой крайне непривычно для русского слуха. Уже прошли конференции и изданы (частично или полностью) материалы встреч “Мусор в быту, в языке/культуре и в искусстве/литературе”, “Акт – Портрет – Натюрморт”, “Семиотика средств связи: говорить – писать – почта – телеграф – телефон – e-mail”. Впереди открываются еще более неожиданные и заманчивые перспективы: “Второстепенные персонажи и мифологизация профессий”, “Картотека: мера – метрика – документ”, “Подлинники и копии”, “Трансформации – метаморфозы – метаморфизмы”, “Негативная поэтика”, “(Не)компатибильность и проблемы перевода несловесного на словесное”, “Проксемика” и даже “Ножницы и клей”. Опыт показывает, что и профессиональные филологи у нас с ходу не сразу припоминают – что значит слово “проксемика” (организация ближайшего пространства), а что такое “(не)компатибильность” автор рецензии и сам догадывается пока лишь смутно, и то благодаря контексту. Насколько это все не походит на наши “безразмерные” “Сюжеты и мотивы”, “Роль традиции в литературной жизни эпохи”, “”Вечные сюжеты” русской литературы”…
Всем известно, что семиотика в нынешнем понимании – наука молодая, ей немногим более ста лет. Реже вспоминают, что уже в толковых словарях середины девятнадцатого можно найти слово “семиотика” – правда, в другом значении: “раздел медицины, изучающий признаки разных болезней” — то, что в сегодняшней медицинской терминологии относится к сферам симптоматики и диагностики. Медицина исконно семиотична: она “прочитывает” знаки, которые оставляет болезнь на человеческих телах и “дешифрует” исходное сообщение с простой и благородной целью – установить “Автора” и одержать над ним победу: жар плюс понос – холера; жар плюс кашель и боль в горле – ангина; если заметна сыпь на коже – возможно, корь или ветряная оспа… Медицинский дискурс исконно локализуется на самой грани между миром природы и миром культуры, между жизнью тела и знаковыми практиками.
В книге три тематических блока. Приблизительно треть объема занимают первые два, вместе взятые (“Тезаурус и культура”, “Народная и массовая культура”), остальное посвящено литературе и искусству.
В “Предисловии” к сборнику, написанном Ежи Фарыно и Романом Бобрыком, сформулирована задача: “предлагаемый выпуск пытается ответить не только на вопрос, как и чем болеют в жизни, но и на вопрос, чем и зачем “болеют” своих персонажей литература, искусство, кино или театр” (с. 12). Попутно материалы сборника касаются и многих других вопросов, связанных с концептуализацией здоровья/болезни в сфере религии, например, или политики.
Материалы первого раздела сборника посвящены описанию “фрагментов языковой картины мира, отражающей представление о здоровье/болезни” у русских, поляков, болгар и македонцев. Исследование русско-польских параллелей Татьяны Шмелевой (Великий Новгород) сосредоточено на лексиконе болезни (в латинизированном варианте – на морбуальном лексиконе), грамматиконе (фрагмент грамматики, обслуживающий данную сферу) и прагматиконе — описании коммуникативных ситуаций, в которых возможно общение на медицинскую тему. Открывающая сборник статья удачно совмещает жесткую структуру и академизм с остроумными (иногда до язвительности) и тонкими наблюдениями над штампами общения соплеменников: “в разговоре о здоровье может возникнуть жанр жалобы на плохое здоровье, столь характерный для русских, особенно пожилых людей. Жалоба может спровоцировать от собеседника жанры ответных жалоб: Я сам этим же мучаюсь… или советов – как бороться с болезнями: От головы знаете что помогает?; Я знаешь, что делаю… Далее обычно следуют народные/домашние рецепты, которые с энтузиазмом излагаются и охотно выслушиваются” (с. 25). Александр Ренанский (Минск) систематизирует наблюдения над медицинскими метафорами постсоветской публицистики, озабоченной поисками ответа на “незавидный” вопрос Чем больна Россия? Диагнозы не заставляют себя долго ждать: СПИД души, некроз совести, импотенция власти, садомазохизм и даже “Ельцин” как диагноз (возможен и такой контекст!).
Наиболее эффектным и в самом лучшем смысле слова рискованным представляется сочинение Валерия Мерлина (Иерусалим) “Менструации Родины: След в литературе”. Это – еще один камертон книги. Название статьи провоцирует – в нынешнем постмодернистском контексте – мамлеевско-сорокинские ассоциации и подозрения, которые, к счастью “проваливаются” с первых же строк. Работа написана очень умно и, главное, – совершенно серьезно. “”О чем нельзя говорить, о том следует молчать”. Молчать следует не потому, что существуют табу, а потому, что язык создает иллюзию, что табу можно преодолеть – что мы можем говорить о вещах, о которых не говорят или которые не называют своим именем”. Приведя далее высказывание Людвига Витгенштейна о зубной боли, Мерлин формирует фундамент “трудного” разговора о менструальном комплексе в литературе: “Говорящий о “зубной боли” испытывает определенные затруднения, но именно об этой проблеме не молчит Витгенштейн, более того – он высказывается об этой проблеме” (с. 52). Как подросток-заика в прологе к “Зеркалу” Андрея Тарковского, автор начинает говорить о том, о чем принято молчать, и не только по неписаным правилам пуританского советского этикета. Статья Мерлина – не просто блестящий образец постструктуралистской семиотики, напрямую восходящей к Лакану и Деррида (которые в российской глубинке, а часто и в столицах достаются филологам через целый ряд опосредующих звеньев: “испорченный телефон”). Читателю становится важным понять, о чем молчит Мерлин, когда он говорит о геморрагии или о затянувшейся менопаузе. Неожиданный ряд текстов, ставших объектами анализа – “Гамлет” Шекспира, “Доктор Живаго”, “Детство Люверс” и лирика Пастернака, “Военная тайна” Аркадия Гайдара и уже упомянутый фильм Андрея Тарковского “Зеркало” – получает полное оправдание и обоснование. Статья Мерлина – удачный синтез психоаналитического литературоведения, деконструкции, интуиции и чувства меры. Складывается ощущение, что перед читателем предстал фрагмент более объемного и – возможно? – еще не завершенного исследования, обнародование которого может привести к обретению нового взгляда на искусство слова.
Глубокие культурные пласты подняты в материалах второй части сборника. Массовое и безличное – субстрат индивидуального – стало предметом исследований ученых из Польши, России, Болгарии и Белоруссии. На этом уровне болезни – живые существа, они персонифицированы, отличаются друг от друга обличьем и функциями: Язва ест человека, Грыжа грызет его изнутри, Трясовица – трясет, Кидун – кидает. Как представляют себе и как лечат эпилепсию белоруссы? Во многом это зависит от того, как они ее называют. Мифоритуальный и этнолингвистический аспекты болезни, названия которой был произведены от глаголов падать, кидаць и трапаць, квалифицированно описаны в статье Татьяны Валодзиной (Минск). В статьях Алексея Юдина (Гент), Кристины Херей-Шиманской (Краков), Гражины Шват-Гылыбовой, Виолетты Косеской-Тожевой и Квирины Хандке (Варшава), Урсулы Майер-Барановской (Люблин), Ольги Гончаровой (Санкт-Петербург) с разных сторон исследовано отражение недуга в сознании “молчащего большинства” вплоть до современной массовой культуры.
Наиболее развернута третья часть книги, посвященная болезням и врачевателям в искусстве и художественной литературе. Одна из статей – Дечки Чавдаровой и Бисерки Стоименовой (Шумен) – носит название “Тема болезни в европейской литературе (Предварительный осмотр)”. Большинство материалов этого раздела – обзоры (=предварительные осмотры) тех или иных пластов культуры или разномасштабных литературных явлений в свете заявленных проблем. Ежи Шокальский (Варшава), Марица Фазолини (Бергамо), Лола Звонарева (Москва), Элиза Малек (Лоздь) рассматривают болезнь и врачевание в тесной связи с религиозным дискурсом, что вполне закономерно, коль скоро речь идет о древнерусской литературе. В этом контексте, оказывается, болезнь, в первую очередь, – наказание за грехи или испытание веры. Само тело человека понимается в писаниях Великих Учителей Восточной Церкви как своего рода недуг, а земная жизнь человека описывается метафорой “мы от гроба до гроба живем для тления!” Болезнь отнюдь не требует лечения; болезни святых – важная составляющая агиографического канона, даже если сам святой является врачевателем.
Не менее отчетливые концептуализации недуга, оказывается, могут быть описаны и на материале литературы Нового времени. Мало того, подобное описание способствует осознанию важнейших сторон мироощущения тех или иных писателей, образа мира и образа человека в соответствующих художественных мирах.
Уже в первой статье сборника отмечено, что “совмещение профессий писателя и врача (классики Антон П. Чехов, Викентий В. Вересаев, Михаил А. Булгаков и наши современники Юлиан Крелин, красноярские прозаики Олег Корабельников и Эдуард Русаков)” (с. 27) стало своеобразной традицией отечественной словесности. Но связи языка искусства и медицинского дискурса не исчерпываются профессиональной принадлежностью отдельных, пусть даже очень крупных, писателей. Раздел заключает статья Ежи Фарыно “Как и зачем болеют и лечат своих персонажей”, где литературная “медицинская практика” рассматривается в широком семиотическом контексте явлений, которые современный человек обычно воспринимает сквозь призму “обыденной жизни” или “явлений культуры”.
Особая значимость “болезни” в мире Бориса Пастернака эксплицирована даже в названиях его книг, циклов и отдельных стихотворений; этому посвящена глубокая статья Натальи Фатеевой (Москва), и не вызывает сомнений, что тема требует дальнейшей разработки. Неожиданные оттенки смысла и “новая” (или хорошо забытая старая?) прагматика открываются в статье Натальи Злыдневой (Москва) “Чем и зачем болеют персонажи Андрея Платонова”. Писатель выступает как “инженер-мелиоратор”, который “стремится изгнать чужеродную жидкость (накачанную туда зловредными бестелесными существами) из вечно живого брюха — земли народа посредством потока реки-речи смертного индивидуума. Как и в традиционном заговоре, словесное в прозе Платонова тесно связано с делом-ритуалом” (с. 346). Известная “причудливость” этих формулировок удивительным образом “конгруэнтна” глубинному строю платоновской прозы. “Сокрытие диагноза” в “Раковом корпусе” А. Солженицына (Барбара Лёнквист, Турку), болезни горла в поэзии Арсения Тарковского (Сергей Мансков, Барнаул), боль/болезнь у Бродского (Татьяна Шмелева, Великий Новгород/Быдгощ) и даже “рецепт мази как завещание” в повести Тадеуша Коневицкого “Малый Апокалипсис” (Роман Бобрык, Варшава) – неожиданные на первый взгляд темы и “повороты” исследовательской точки зрения; продуктивность их бесспорна. Интересна постановка вопроса в статье Галины Козубовской: “О “чахоточной деве” в русской литературе (Пушкин – Ахматова)”. Тема получила развитие в широком контексте русской культуры (Чехов, Лермонтов, Цветаева, Пастернак, Мария Башкирцева), но – быть может, стоило бы упомянуть французский источник центрального образа гениального пушкинского стихотворения? Мы имеем в виду Музу “безвременно почившего” поэта Жозефа Делорма, за подставной фигурой которого “спрятался” переживший Пушкина на три десятилетия Сент-Бёв (1804 – 1869); в рецензии 1831 года русский поэт восхитился жестоким физиологизмом описания Музы у Ж. Делорма: “<…> сию прелестную картину оканчивает он медицинским описанием чахотки; муза его харкает кровью”.
Еще один тематический блок материалов связан с уточнением представлений об эстетике социалистического реализма и “соцреалистического канона”. Это исследования Леонида Геллера (Лозанна) о мифологии вредительства и образах “врага здоровья” и “врага народа”, Елены Душечкиной (Санкт-Петербург) об “идее здоровья” в детской советской песне, Корнелии Ичин (Белград) о судьбе римского выражения “mens sana in corpe sano” (“в здоровом теле здоровый дух”) при социализме, Цветана Георгиева (Шумен) о мотивах болезни и “вмуровании” в болгарской “бригадирской социалистической поэзии”.
Особый интерес вызывает обзор Миливое Йовановича (Белград) “”Проклятые” и “святые”, или О героях русской прозы 10-30-х годов, страдающих венерическими заболеваниями”. Известная “табуированность” темы роднит эту работу с эссе Валерия Мерлина, а постановка проблемы позволяет прикоснуться к самому нерву литературы первой трети ХХ века; складывается впечатление, что тема исподволь “назревала”, и вот, наконец, дождалась воплощения в серьезном исследовании. Основной материал статьи – проза Куприна, Булгакова, Бабеля, Шолохова и Пильняка. В предваряющем обозрении мотива в русской классической литературе, может быть, следовало бы упомянуть “модную болезнь”, о которой говорит Мефистофель в пушкинской “Сцене из Фауста” (1825), – первая отчетливая концептуализация мотива по европейскому образцу; “ <…> она / Недавно вам подарена”: вам (людям) – нами (чертями). Некоторые положения статьи провоцируют полемику: так, “служебность” и второстепенность фигуры Ивана Русакова в “Белой гвардии” отнюдь не очевидны. С тем, что “как человек, Ив. Русаков ничтожен” (с. 327) трудно не согласиться, но как своеобразный “апокалиптик” в значимом “пальто с козьим мехом” и предшественник Ивана Бездомного – как персонаж в системе персонажей в булгаковском мире – он, бесспорно, значителен. Среди писателей более позднего периода, так или иначе “детабуизировавших” венерические болезни, хотелось бы встретить имя Владимира Казакова (1938 – 1988), в художественном языке которого сифилис занимает особое место: “Золото, чугун, сифилис — какие благородные звуки!” или “Подумать только, сифилис обещает стать высокой болезнью!” (роман “От головы до звезд”). Есть сифилис и в словнике заумного казаковского “Барбадосско-русского словаря”. Сказанное ни в коей мере не умаляет достоинств статьи Йовановича, которая может служить образцом выборочного описания концептуализаций мотива в строгих хронологических рамках.
Геронтологические образы на современной сцене стали предметом анализа в работе Евы Шкудларек (Познань), а образы больного тела в европейском изобразительном искусстве – от эпохи барокко до новейших перформансов – в обзоре Гражины Бобилевич (Варшава).
В книге имеется Appendix: насыщенная информацией заметка Романа Бобрыка об архиве Юрия Михайловича Лотмана в Тарту – его составе, истории и перспективах. Заключают сборник “затравочные” тезисы Ежи Фарыно к следующей конференции, которая пройдет в конце ноября 2002 года – “Люди в кулисах: Культурные и художественные квалификации и концептуализации профессий и специальностей”, – остроумные, как всё, что выходит из под пера маэстро.
Основные языки материалов сборника – русский и польский; каждая публикация снабжена подробным и очень толково составленным резюме – реже по-английски, чаще на втором из славянских: польские статьи – по-русски, русские — по-польски. Заслуживают упоминания и обстоятельные био-библиографические справки об авторах, и исчерпывающая информация о составе и тематике предшествующих пяти выпусков серии. Другими словами, редакция проявила искреннюю и серьезную заботу о том, чтобы любому из возможных читателей книги, будь он русский, поляк или славист из Австралии или США, было максимально удобно иметь с ней дело.
Обложку книги украшает эмблема, удачно синтезирующая свободный и веселый дух польской славистики и букву S (Institut Slawistyki PAN), вписанную в рисунок-шарж, изображающий презабавную – и очень-очень умную – сову. Новый том, посвященный болезни, лекарствам и врачам в славянских культурах не оставляет сомнений в том, что глубинным означаемым “птероморфной” буквицы подлинно является мудрая сова Минервы — покровительницы музыкантов, медиков и педагогов.
Игорь Лощилов
Новосибирск