Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
|
| Полина Барскова Николай Бахтин или Пафос Расстояния “Есть простое правило проверить подлинность своей жизни. Спросить себя: то, что я чувствую и делаю теперь, осталось бы оно в силе, если бы я знал, что сегодня наступит смерть? Продолжал бы я делать то, что я делаю? И так спрашивать всегда, во всём. Я называю это: мерить верною мерой смерти”. Н.М.Бахтин |
На моем экземпляре сборника эссе Николая Михайловича Бахтина “Из жизни идей” наклейка с библиотечным шифром пришлась на первую букву его имени — Н.
Первая буква отчества — М. вырвалась вперёд, передоверяя авторство знаменитому Младшему Брату. В книжечку эту, собранную С. Р. Федякиным, вошли эссе, когда-то опубликованные в Парижском “Звене”, отрывки из военных воспоминаний Николая Бахтина и некролог о нем — полторы пронзительные странички, написанные Георгием Адамовичем, который при жизни был неустанным оппоннентом Бахтина “Имеют и люди свою судьбу… справедливую, капризную, а нередко и просто вздорную” — поправляет мэтр парижской литературной эмиграции Горация и Пушкина.
Судьба Николая Бахтина при его жизни была увлекательной и нелепой.
Судьбой его после смерти оказалось — стать тенью, сноской к жизни, судьбе и творчеству младшего брата, его “М” (и тут на память приходит экспрессионистический шедевр Мурнау о тёмных, обратных сторонах человеческой психики). Адамович вспоминает : “Всегда он (Н.Б.) чем-то был увлечён, куда-то нёсся, чем-то горел, но никогда нельзя было быть уверенным, что вечером он с ужимками самого кровного, нестерпимо-брезгливого отвращения не втопчет в грязь то самое, от чего был в восторге утром”.
Весь состоящий из противоречий, Николай обещал, по мнению современников, чуть ли не больше, чем Михаил, но обещания, по тому же мнению современников, не сдержал.
Главные темы и герои его эссе, литературных рецензий симптоматичны — орфика, Ницше, Кант, Бергсон, Валери, Леонтьев, Зелинский, “живая” античность, противопоставление действия созерцанию, радостное (!) приятие трагизма бытия, мучительное “расщепление”, неравенство творческой личности самой себе.
Круг этих тем узок, — он вывез их с собой из России как наследие Постсимволизма, причём ницшеанский пафос был им воспринят как руководство к действию, что окрасило его службу в Иностранном Легионе в Алжире в тона, яркие до аляповатости: “Здесь есть всё — дребезжащие зовы медных труб; торговцы и музыканты, куртизанки и заклинатели змей, танцовщицы и нищие, груды плодов на земле и, под пестрыми навесами, груды плодов на земле и многоцветные флаконы ликёров” (Такие пассажи вызывают острый соблазн назвать Николая Бахтина Гумилёвым от классической филологии).
Себя же он видел не наёмником, а римским легионером “несущим начала строя и единства племенам Атласа и пустыни”. Этому радикальному сближению “далековатых” эпох Н.Бахтин “научился” у идеолога Славянского (Третьего) Возрождения Ф. Зелинского, которого считал “ величайшим эллинистом наших дней”. Под мощным влиянием учений Зелинского о “действенном усвоении тех начал, из коих слагается эллинская культура” находились Вяч. Иванов, Михаил Бахтин, Лев Пумпянский и даже чуждый академических веяний поэт Мандельштам. Но только любимый ученик остался верен Зелинскому и духу Греции до конца. О чем свидетельствует как курс лекций “Современность и наследие Эллинства”, прочитанный им в Париже, так и последующая научная деятельность Николая Бахтина в Англии.
Уникальным представляется не круг интеллектуальных пристрастий Бахтина как таковой — он был вполне характерен для его места во времени, но именно “действенность” его подхода к своим интеллектуальным пристрастиям и неожиданное их комбинирование: Н. Бахтин соединил взгляд на античность с точки зрения современности (читай — Ницше), откуда идет особый интерес к Орфизму и другим проявлениям Дионисийства и взгляд на современность с точки зрения античности: “ пламенное приятие и изживание, напряжённое прорастание через современность …”
В этом контексте замечательно его , как сказали бы несколько несколько позже, семиотическое эссе о…спорте —“Спорт и Зрелище”, где автор, известный своим научным педантизмом, высказывается весьма неожиданно: “Чтобы восстановить настоящий смысл того или иного (классического) спортивного текста, недостаточно всю жизнь копаться в древнейших писаниях. Нет, для этого надо самому испытать и бег, и борьбу и бокс…”
Одна из рецензий Бахтина характерно называется “Философия как живой опыт” : в какой бы из своих ипостасей — философа, учёного, критика, поэта — он ни выступал, акцент делался именно на живости опыта.
Вот он выдвигает обвинение в созерцательности современной поэзии: “Эрос искусства, стремительный и жадный, подменён был каким-то скопчески бесстрастным и бесплодным “чистым созерцанием”…человечество, женственное по своей сущности, ждёт от искусства мужественного и оплодотворяющего насилия; ему не нужны утончённые игры мечтательных кастратов”. Подобные заявления не были бы столь удивительны из уст его “учителей”-символистов, не вполне сознававших, чем чреваты призывы к насилию, хотя бы и поэтическому, или его “соучеников” по “Веселой науке” энгадинского изгнанника, пришествие которых к власти вынудило белогвардейца Николая Бахтина отплыть из Крыма.
Осмелимся утверждать, что его жизнеутверждение (порой риторически брутальное), носит иной характер. Incipit tragoedia. “Сущность трагического — в приятии жизни, созерцаемой под знаком уничтожения; трагедия есть испытание духа зрелищем смерти и ужаса. Трагический катарсис есть примирение с бессмысленностью жизни, примирение с бытием вопреки смыслу”. Н. Бахтин трактовал трагический катарсис как преодоление, в том числе – преодоление современной культуры на пути к Новому Возрождению. В своём поиске путей возвращения к “духу эллинства” Бахтин настаивает со свойственной ему резкостью на отказе от главной составляющей европейской цивилизации: “Христианство а-трагично по самой своей сущности. Соединить можно только поддельное христианство с поддельной трагедией. Между подлинным христианством и подлинной трагедией надо выбирать — tertium non datur”.
Подлинная трагедия самого Николая Бахтина заключалась в попытке примирить противоречия заведомо непримиримые.
Бахтин относится к замечательной рассеянной плеяде деятелей русской культуры (сюда можно отнести и блестящего филолога-классика, поэта, прозаика Андрея Егунова и значительнейшего поэта и прозаика Константина Вагинова), для которых античность была не условной декорацией, но способом мыслить в поэзии и прозе.
Не раздвоение даже, но “размножение” творческой личности Николая Бахтина (последняя из его статей, опубликованных по-русски, называлась “Разложение личности или внутренняя жизнь”) отразилось в жанре философских разговоров, где различные ego автора — филолог, философ, поэт, обыватель — вступают в интеллектуальную битву. В произведениях этого жанра у Бахтина поражает равенство протагонистов, особенно ощутимое при их вопиющей разности. (Тут бы и вспомнить об “изобретенной” его братом полифонии…однако, идея читать творчество Николая Бахтина через призму написанного Михаилом кажется равно соблазнительной и неверной).
В типическом и, пожалуй, вершинном “Разговоре о переводах”, перекликающемся с написанным в то же время программном эссе Вальтера Беньямина “О задаче переводчика”, Н.Б.—поэту (по словам Адамовича “в молодости его считали поэтом, но поэзию он в зрелости оставил, хотя не переставал запальчиво и как-то судорожно ею интересоваться”) возражает Н. Б.—философ (педант, несговорчив до крайности). Один ищет сладости и остроты остановленного мгновения, другой настаивает на покорности, верности, тишине… Пытаясь найти способ примирения, Поэт замечает : “В конце концов, разница между нами только в способе создавать свои иллюзии…”
В последние — английские годы — Поэт и Философ практически уступили в деятельности Николая Бахтина место Филологу. Он много преподавал, был почитаем коллегами, даже завел дружбу с великим и ужасным Витгенштейном. Его главным исследованием считается “Введение в изучение современного греческого языка”; однако, и этот лингвистический труд оказался связан с его идеями о восприятии древности через современность и наоборот : “Мне пришлось приложить огромное количество усилий, чтобы объединить их (ново- и древнегреческий языки), углубиться и в тот, и в другой, дабы они наконец встретились”. Pr. Nicholas Bakhtin умер в 55 лет от внезапного сердечного приступа. В это время он был увлечен созданием новой теории языка (как говорила Ахматова : “Главное — величие замысла”). Рукопись его последней работы — о причинах непереводимости Пушкина — каким-то чудом “добралась” до его младшего брата. Как и потускневшая фотография, которую упоминает в одном из интервью Михаил Бахтин, разлучённый с братом на 50 лет (если считать от бегства старшего из России до смерти младшего): “он снят на Марафонском поле во время раскопок. Он в одних трусиках. На Марафонском поле в Греции”.